За стволами деревьев промелькнуло что-то яркое, и послышался шелест длинной ткани.
Миреле подумал, что мог бы вздрогнуть от неожиданности — но этого не произошло. Он по-прежнему находился как будто в оцепенении, однако это оцепенение было приятным и умиротворяющим, как кокон из шёлковых простыней, обволакивающий измождённое тело. Не пошевелившись, он проследил за цветной тенью взглядом, и ему показалось, что он узнал её.
Хаалиа в одиночестве гулял по самым отдалённым уголкам императорского сада. Вряд ли он мог заметить за платанами маленького актёра, исполняющего свою роль для цветов и птиц — и уж тем более, прийти специально, чтобы понаблюдать за ним, но Миреле всё же почувствовал вспышку ликующей радости.
Эта неожиданная встреча во время первой репетиции казалась ему лучшим знаком, который только можно представить.
Когда солнце зашло, и сад наполнился синими тенями, Миреле побежал обратно, всё ещё слегка дрожа от радости — ну и от холода, наверное, тоже: приближалась осень, и её дыхание отчётливо ощущалось прохладными вечерами, хотя на деревьях всё ещё не было ни одного жёлтого листа.
Когда он был уже перед самым павильоном, начался дождь.
Миреле успел заскочить внутрь, когда по листьям забарабанили первые капли, и замер, поражённый: из комнат неслись громкие крики, ругань, оскорбления. Ленивые препирательства, иногда переходящие в перепалки, были часты между его соседями, но до откровенных скандалов дело не доходило — это был первый раз, когда Миреле столкнулся с чем-то подобным, и он был по-настоящему изумлён.
Двери хлопнули, и мимо него прошёл Ксае — с таким выражением на лице, как будто ему хотелось немедленно кого-нибудь убить. Миреле отскочил в сторону, одновременно вытирая с лица дождевые капли, но Ксае не обратил на него никакого внимания и вышел из павильона, невзирая на то, что снаружи разошёлся настоящий ливень. Он вышел в темноту, в дождь, не захватив с собой даже тростниковой шляпы, и Миреле некоторое время глядел ему вслед, а потом постарался незаметно проскользнуть в свою комнату.
— Миреле! — вдруг окликнули его со стороны.
Это был, кажется, первый раз, когда кто-то из соседей назвал его по имени.
Потрясённый, Миреле обернулся и поглядел на Ихиссе, который стоял на пороге большой комнаты и выглядел как-то... странно. Нет, он был таким же, как всегда, но что-то в его одежде, одетой наспех и неаккуратно, в растрёпанных синих волосах и в преувеличенно весёлой улыбке настораживало. Впрочем, вероятно, Ихиссе был несколько не в себе после ссоры с Ксае.
Тем не менее, голос у него нисколько не дрожал и казался весёлым и приветливым.
— Дурацкая там погодка, правда? — продолжал Ихиссе. — А болван Ксае, как обычно, будет три часа бродить под проливным дождём, чтобы доказать, какой он неуязвимый, и что его не возьмёт никакая простуда. Ну-ну. Что и говорить, он — актёр одной роли. Амплуа этаких загадочных, молчаливых телохранителей, скрывающих в себе бездну чувств — это самое его. И, надо признать, он прекрасно играет подобных героев, потому что и сам такой. Но иногда хочется разнообразия, чёрт возьми.
Миреле не знал, что на это ответить.
Ихиссе говорил о Ксае так, как будто это не с ним разругался насмерть несколько минут тому назад — судя по всему, даже такая крупная ссора значила для обоих не слишком много. Миреле снова ощутил укол зависти-тоски.
— Да ты весь дрожишь, — вдруг заметил Ихиссе, подходя к нему ближе, и дотронулся до его локтя. — Промок?
— Ну, немного... — замялся Миреле. — Скорее, просто замёрз.
Чувствовать чужое внимание, слышать вопросы о своём самочувствии было настолько внове для него, что он совершенно растерялся.
— Пойдём, я дам тебе тёплую одежду.
Ихиссе подхватил его под локоть, усадил на свою кровать и протянул ему одну из накидок, подбитых мехом. Миреле с его молчаливого одобрения забрался на постель с ногами и закутался в длинное, тёплое, лазурно-голубое одеяние, затканное изображениями павлинов. Оно казалось совсем новым и безусловно дорогим, а меняться одеждой отнюдь не было принято в квартале: все актёры относились к своей одежде как к чему-то священному, и никому бы и в голове не пришло пытаться одолжить у соседа его наряд.
Миреле подумал, что Ихиссе, в сущности, хороший человек.
Да, немного легкомысленный и болтливый... но кто без недостатков?
Зато у него доброе сердце, и он не обращает внимания на предрассудки.
Решившись, Миреле робко улыбнулся, выражая признательность, и увидел ответную улыбку — широкую и беззаботную.
— Когда за окном холод и мрак, то лучше всего помогает "кансийский фейерверк" — и светит, и греет, — проговорил Ихиссе, доставая откуда-то из-под одежды, ворохом наваленной на подушки, бутылку с тёмной переливающейся жидкостью. — Давай, давай. Я эту бутылку берёг для какого-нибудь особенного повода, но, в конце концов... Мне для тебя, малявка, ничего не жалко.
Он засмеялся и с виноватым выражением — дескать, "я такой, что с меня возьмёшь" — развёл руками.
Услышать такие слова было настолько невероятно, что Миреле замер, обхватив колени руками и глядя настороженно, как дикий зверёк, пойманный в лесу и принесённый в дом.
— Да? — спросил он глупо, разрываясь между недоверием и радостью.
— Да, да, — снова рассмеялся Ихиссе. — Ты вызываешь желание оберегать и опекать.
Он подошёл ближе и потрепал Миреле по волосам.
"Неужели это правда?! — потрясённо думал тот. — Так он всё время чувствовал ко мне симпатию, а я этого и не замечал, принимал за равнодушие?.."
Комната поплыла у него перед глазами ещё раньше, чем Ихиссе разлил "кансийский фейерверк" по бокалам и сунул в каждый из них по горящей тростинке. Миреле думал, что огонь тотчас погаснет, но этого не произошло — содержимое бокала вспыхнуло многочисленными искрами, а пламя начало ровно пылать над его поверхностью, как будто это была не жидкость, а горючий материал.
— Ага, удивился! — удовлетворённо заметил Ихиссе, глядя на его округлившиеся глаза. — Видел когда-нибудь такое, нет? Мне это подарила моя любовница... она имеет доступ к жрицам, а у них есть столько презабавных штучек. Чего там только нет, мой друг, если бы ты только мог увидеть! В результате мы отлично развлекаемся.
Он опустился рядом на постель и, хлопнув Миреле по спине, так и оставил руку лежать на его плече.
Выглядел он донельзя довольным — как фокусник, который устраивает шутки на потеху толпе гостей и безумно радуется чужому изумлению.
Миреле же, тем временем, решал сложный вопрос: придвинуться к нему ближе, чего ему очень хотелось, или же оставить всё, как есть? Он испытывал некоторую неловкость, ощущая руку Ихиссе на своём плече, и в то же время это ощущение — близости и тепла чужого тела — было таким непривычным и сладостным, что у него кружилась голова.
Ихиссе протянул ему стакан с "фейерверком".
Миреле выпил всё залпом, и горло обожгло, а картинка перед глазами окончательно расплылась, но в то же время с его плеч как будто упал тяжёлый груз — нет, он не разрешил своих сомнений и не получил ответов на вопросы, но это неожиданно перестало иметь какое-либо значение.
— Эй, полегче, полегче, — смеялся рядом Ихиссе, и от его смеха было тепло и хорошо. — Нельзя же так сразу, тебе плохо станет!
Некоторое время спустя Миреле обнаружил, что сидит вплотную к нему, положив голову ему на плечо — вопрос о том, придвигаться или не придвигаться ближе каким-то образом решился сам собой. Сквозь пелену, застлавшую его разум, пробивалась мысль, что он торопит события и, наверное, даже навязывается, но Ихиссе, судя по всему, не имел ничего против — он охотно обнял Миреле за пояс и притянул его к себе.
Они выпили ещё по одному бокалу.
После этого все проблемы окончательно исчезли.
— После того представления я так хотел сказать тебе и Ксае о том, что я восхищён, но не мог найти подходящих слов, — лепетал Миреле. — Вернее, я пытался, и ты, может быть, это даже помнишь, но, как всегда, выбрал неподходящий момент. Я такой неуклюжий, не только в танцах, но и вообще во всём... А потом боялся повторить свои слова, мне казалось, я буду выглядеть смешно. Ты казался мне таким равнодушным, таким погружённым в свои дела, что я не решался...
— Ты всегда мне нравился, — отвечал Ихиссе и гладил его по волосам. — Но пойми... это всё Ксае. Из-за него я не могу быть самим собой, он меня во всём сдерживает... ограничивает. Чёртов Ксае. Будь проклят день, когда я с ним связался. Нет, не будем сейчас о Ксае. Не хочу. Ты такой милый.
В какой-то момент Миреле обнаружил, что они находятся в горизонтальном положении. Он лежал на спине, а Ихиссе — сверху, продолжая обнимать его, гладить по волосам, даже целовать в щёки. От этого было немного неловко, но в целом же оказаться в чужих объятиях было таким блаженством, с которым ничто не могло сравниться. Миреле лежал, полуприкрыв глаза, пьяный от счастья гораздо больше, чем от "фейерверка", и боялся только одного — что всё это закончится. Что он перестанет чувствовать тепло чужих объятий, купаться в чужом внимании и снова окажется в одиночестве, окружённый молчанием и безразличием.
Не зная, как выразить переполнявший его восторг, Миреле протянул руки и принялся перебирать индигово-синие пряди, накрывшие их обоих подобно пологу из драгоценных нитей.
— Ну... пожалуйста, — вдруг выдохнул Ихиссе куда-то ему в ухо. — Мне так это нужно.
Он давно уже лежал на Миреле всем своим весом, и тому было тяжело дышать, но это было чем-то вроде приятной боли, он готов был терпеть и дальше. Смысл обращённых к нему слов он понял не очень хорошо, но это и не было особо важно — он готов был сделать, что угодно, только бы Ихиссе и дальше продолжал относиться к нему с такой же лаской.
Тот, тем временем, развязал на нём одежду, и Миреле испытал новое для него ощущение — прикосновение кожи к коже.
— Так... теплее, не правда ли? — выдохнул Ихиссе, прижимаясь к нему всем телом.
Миреле и без того было тепло, даже очень жарко, но он не имел ничего против. Он обнял Ихиссе, уткнувшись лицом ему в плечо, и больше всего хотел бы заснуть в такой позе — наслаждаясь чужим теплом. Однако Ихиссе явно не разделял его намерений: он не мог лежать спокойно, всё время шевелился и шевелил Миреле, переворачивал его, перекладывал ему руки и ноги — как будто в куклу играл.
У Миреле, находившегося в полузабытье, не было сил ни сопротивляться, ни спрашивать о чём-то, ни даже просто засмеяться — хотя ему было смешно. Наконец, Ихиссе затих, тяжело и жарко дыша ему в шею.
Потом Миреле почувствовал боль — тупую, сильную и приходящую извне. Осознание не то чтобы пришло к нему в тот же миг, но, как ни странно, он почти не удивился — только широко открыл глаза. Ответного взгляда он не получил — глаза Ихиссе были закрыты, улыбка казалась почти измученной — как у человека, который долгое время изнывал от жажды и, наконец, получил глоток воды. Он нависал над Миреле, опираясь на вытянутые руки; синие пряди прилипали к взмокшему лицу, к золотистой коже, цветастый халат был наполовину спущён с такого же взмокшего, лоснящегося плеча.
Миреле следил за тем, как меняется выражение лица Ихиссе — от мучения до напряжения и, затем, почти непереносимого блаженства — не обращая внимания на собственные ощущения. Ни одной мысли по поводу того, что происходило, у него в голове не было.
После того, как всё это закончилось, Ихиссе с протяжным стоном повалился на него, а потом перекатился на другой бок и почти моментально заснул. Миреле продолжал лежать на спине, слушая, как дождь барабанит по крыше — ливень уже прекратился, но отдельные капли продолжали падать, тяжело ударяясь о черепицу. И эта картина — капля, разлетающаяся с громким всплеском на тысячу мелких брызг — представлялась Миреле так отчётливо, так детально, что его слегка подтряхивало.
Наконец, у него достало сил запахнуть на себе халат. Ему хотелось укрыться полностью, но кровать по-прежнему была застелена, а сил на то, чтобы вытаскивать одеяло не оставалось — он ограничился тем, что съёжился под тяжёлым одеянием из лазурного шёлка, подтянув к груди колени. Но уснуть всё равно не получалось.
Несколько минут спустя Миреле перевернулся на бок и, придвинувшись к Ихиссе, осторожно положил руку ему на пояс. Тот что-то промычал во сне, однако не попытался отодвинуться. Тогда Миреле глубоко вздохнул и смог уснуть в таком положении, как ему хотелось с самого начала — прильнув к чужому телу и греясь его теплом.
Когда он открыл глаза, за окном уже ярко светило солнце, и он был один.
Приподнявшись на постели, Миреле обвёл мутным взглядом комнату. Выглядела она довольно неприглядно — разбросанная одежда, пустые бокалы на полу, вечное блюдо с недоеденными фруктами; даже лёгкие занавески, казалось, висели как-то криво и создавали ощущение неряшливости, вечной спешки, пренебрежения к самому понятию аккуратности.
Эта была комната Ихиссе, и это был он сам — как если бы дух можно было вынуть из тела и воплотить в обстановке помещения: в расположении мебели, в деталях интерьера, в украшениях. Украшений, кстати, было очень много — бесчисленные безделушки, статуэтки Великой Богини и, наряду с ней, демона Хатори-Онто, засушенные цветы, картины, салфетки с вышивкой. Несмотря на то, что всё это было заметно дорогим, ощущения роскоши не возникало — вероятнее всего, виноват был слой пыли, лежавший на всех без исключения предметах. Иногда, раз в пару месяцев, на Ихиссе нападало желание прибраться, и тогда он, горя энтузиазмом, хватал замысловатое приспособление из перьев какой-то экзотической птицы — использовать обычную тряпку казалось ему слишком пошлым. Однако хватало его ненадолго, и разница между той частью комнаты, которая подвергалась уборке, и той, которая оставалась нетронутой, состояла лишь в толщине слоя пыли.
Единственным исключением из этого правила была одежда — свою одежду Ихиссе берёг и очень о ней заботился.
Миреле вздохнул и зарылся лицом в лазурный халат с павлинами, который всё ещё был на нём. От тяжёлой ткани исходил слабоватый аромат духов, больше, чем что-либо, напоминавший об Ихиссе, и грудь сдавило от внезапной тоски. Миреле смутно помнил о том, что произошло вчерашней ночью, и не был уверен, что это ему понравилось, но что сделано — того не вернёшь.
Сейчас он тосковал по своему... любовнику — да, вероятно, это так следовало называть. Ему хотелось, чтобы Ихиссе поскорей вернулся, улыбнулся ему, погладил, как вчера, по волосам и обнял. Если после этого повторится то, что было ночью — ну, что ж. В конце концов, сначала — когда они просто обнимались — это было очень хорошо, но он даже не успел толком насладиться, потому что был пьян и едва соображал. Миреле хотелось почувствовать всё то же самое, находясь в ясном состоянии рассудка.
В углу комнаты он увидел листы с репликами своей героини, которые, вероятно, выронил или отложил в сторону после того, как Ихиссе затащил его в комнату. Он поднял одну из страниц и пробежал по ней взглядом, но воспоминания о первой "репетиции" были ещё более смутными, чем ощущения от первой ночи, а уж от прежнего энтузиазма, которым он горел несколько месяцев подряд, и вовсе не осталось следа. Всё это казалось происходившим в какой-то другой жизни, принадлежавшим другому человеку, и Миреле едва мог представить, что каждый вечер таскался, не уставая, в библиотеку, сидел над книгами и размышлял над своей будущей ролью.
