Почтительность аристократов и крупных торговцев мессер Бальдо воспринимал спокойно. В самом деле, отчего должно быть иначе? Как можно относиться с неуважением к нему, потомку знатных предков, закончившему университет в Болонье, покорив своими знаниями учёнейших преподавателей; знатоку латыни и итальянского языка; мастеру риторики, способному состряпать при надобности любую буллу и обращение к иностранным послам?! "Уж если кто и заслуживает преклонения перед собственной персоной, так это я", — считал Агульони.
Впрочем, давно прошли времена, когда мессер Бальдо с юношеской пылкостью окунался в изучение флорентийских законов, чтобы содействовать торжеству справедливости. Теперь полученные знания служили иным целям: мужчина предпочёл власти правосудия власть золота. Именно деньги стали подлинной страстью Агульони, лишь при виде их сердце судьи начинало биться сильнее. И мешочек, который он продолжал сжимать в длинных тонких пальцах, был далеко не первым, доставшимся ему от одного из участников тяжбы.
За окном зловеще загудел набат. Мессер Бальдо вздрогнул и едва не выронил кошелёк: в последнее время звуки, предвещавшие расправу над очередным грандом, начали раздражать, а временами и пугать мужчину. А ведь некогда он сам участвовал в написании "Установлений" и принятие их воспринял с искренней радостью — Агульони быстро смекнул, какие выгоды сулят законы Джано делла Белла, и нисколько не сочувствовал собратьям-аристократам, которым предстояло стать жертвой пополанов. Но всё же... Не слишком ли жестоко приоры обходятся с грандами? Изгнание, обезглавливание, сожжение на костре — любое из этих наказаний судья предпочёл бы заменить на штраф. Разумеется, при этом преступнику надлежало отблагодарить мессера Бальдо за великодушие.
Однако соратники Агульони по цеху словно обезумели! Все эти фанатики, подобные Альберто Ристори и Убертино деи Строцци, никак не могли насытить свою ненависть к грандам. А может, просто старались угодить Джано? Нет, оставались, конечно, и разумные люди: скажем, Морубальдини... Побольше бы таких судей!..
Мессер Бальдо выглянул на улицу. Ну конечно! Счастливый "тощий народ" бежит к церкви Сан-Пьеро Скераджо! Неужели этим бездельникам ещё не наскучило горе дворян? Как же велика жажда мести в сердцах этих убогих лавочников!
"Завтра назначу кому-нибудь из них штраф побольше — пусть тоже умоется кровавыми слезами", — плотно сжав губы, решил судья.
Дождавшись, пока под окнами прошествует гонфалоньер вместе с армией простонародья, Агульони кликнул четверых слуг и покинул дом. Медленной, плывущей походкой, которой позавидовал бы сам Папа, он преодолел расстояние в несколько сотен шагов и очутился перед входом в церковь Сан-Стефано — старую и мрачную, хранящую в своих стенах память о давних трагедиях, сотрясавших Флоренцию. Место это было словно создано для дела, ради которого мессер Бальдо отправился в путь, поэтому он удовлетворённо кивнул и шагнул под низкие своды храма.
В этот час прихожан в церкви не было, лишь подле одной из колонн расположился высокий мужчина, укутанный в плащ. При виде мессера Бальдо он склонился в учтивом поклоне, что, впрочем, не произвело на судью впечатления.
— Что вам угодно, мессер Джери? — прошептал судья. — К чему такие предосторожности?
Джери Спини в свою очередь спросил:
— Вы слышали звуки набата?
— Да, — кивнул Бальдо. Намеренно возвысив голос, он быстро заговорил: — Когда раздаётся набатный звон, я обращаюсь с благодарственной молитвой к Господу, дабы сила его помогла свершиться правосудию, заставила грандов и магнатов прекратить притеснения горожан, бесчинства и беззакония...
Банкир затряс руками:
— Простите, мессер Бальдо! Происходи дело в суде, все заслушались бы вашими речами, полными мудрости и глубокомыслия. Однако сейчас я прошу: проявите милосердие — мне вряд ли удастся понять что-либо, если вы станете вести беседу на языке старейшин цеха, который справедливо считается главнейшим, и перед чьими представителями гнут спины даже богачи из Ланы или Калималы, мнящие себя властителями Тосканы.
Лесть была неприкрытой и грубой, но Агульони внезапно почувствовал, что слова мессера Джери сладким ядом проникли в потаённые уголки его души, вызвав на губах непроизвольную и оттого искреннюю улыбку.
— Всякий раз, когда набат начинает выводить свою зловещую песню, сердце моё сжимается от ужаса, — с грустью признался Спини. — Я подбегаю к окну и жду, что вот-вот под стенами дома появится воинство во главе с гонфалоньером — и я превращусь в изгнанника, которого затем сможет безнаказанно убить любой пополан.
К своему удивлению, Агульони глухо произнёс:
— Чего вам опасаться, мессер Джери? Флорентийцам известны ваша честность и благородство. Никогда вы не поднимали руку на недругов и не причиняли вреда простолюдинам. Так разве найдётся злодей, способный осудить вас на изгнание?
— Вы ведь сами только что признали: у меня есть враги. И что произойдёт, если один из них пожелает расправиться со мной? Как я оправдаюсь перед приорами, будучи обвинённым в злодеянии? Ведь достаточно слов двух свидетелей, чтобы вину преступника сочли доказанной!
— Всё просто, — снисходительно улыбнулся мессер Бальдо. — Если среди приоров не будет единодушия, приговор не сможет вступить в силу.
— Но в том-то и беда, что до сих пор все решения принимались единогласно!
Агульони почесал подбородок:
— Верно...
Симпатия судьи к Спини возрастала с каждым мгновением. Нет, его конечно, не ввёл в заблуждение притворный страх гранда перед законом, да и играл свою роль мессер Джери не слишком убедительно.
"Похоже, он что-то задумал, — всматриваясь в лицо собеседника, решил Бальдо. — И клянусь святым Лукой, мне хочется, чтобы затея удалась!"
— Среди господ приоров неизменно присутствует кто-нибудь из цеха судей и нотариусов, — хитро сощурился банкир.
"Ах, вот в чём дело!" — едва не расхохотался судья.
Тотчас он нахмурился, как всегда поступал, едва начинался торг:
— И что же?
— Если бы я мог рассчитывать, что приор этот воспротивится принятию несправедливого решения...
— Это невозможно.
— Почему?
— Есть ещё гонфалоньер. Его голос может решить дело, если пятеро приоров не сумеют убедить шестого в своей правоте.
Банкир изобразил разочарование: склонил голову и согнул спину. Но вдруг глаза его сверкнули:
— Зато голоса двух приоров решат дело...
От неожиданности Агульони крякнул. И правда! Если Спини не договорится с цехом судей и нотариусов, что помешает ему найти других союзников?
"Нужно было вести себя осторожнее, — подумал мессер Бальдо, присовокупив к этому утверждению несколько грязных ругательств в свой адрес. — Что теперь делать?"
— Вы правы, — признал он правоту собеседника. — Как мне самому не пришла в голову подобная мысль?
— Когда беспокоишься за свою жизнь, решения принимаются намного быстрее, — виновато опустил взгляд Спини. — Стало быть, вы не откажетесь помочь мне?
— Сделаю всё, что будет в моих силах. Однако, как вы понимаете, сейчас я слишком слаб: цех возглавляют люди, которые вряд ли прислушаются к моим словам...
— Вскоре их власти придёт конец, — пожал плечами банкир. Куда только девался его недавний трепет? Теперь мужчина был спокоен и уверен в себе. — Однако об этом мы поговорим после.
Мессер Джери быстро огляделся по сторонам. Церковь по-прежнему была безлюдной, только возле одной из колонн преклонила колени какая-то девушка. На некотором отдалении расположилась служанка, столь же юная, как и её госпожа.
Спини ещё больше понизил голос, и без того едва различимый собеседником:
— Я хочу предупредить об опасности. Набат, звук которого так страшен, может послужить и вашим погребальным звоном, мессер Бальдо.
— Что за мрачные шутки, мессер Джери? — выпучил глаза Агульони.
— Я говорю правду.
— Но мне непонятны ваши слова...
— Джано делла Белла решил подчинить себе цех судей и нотариусов, — сказал Спини. — Он давно осознал, что никогда не сумеет завоевать уважение, подобное вашему, в сердцах мудрых и благородных горожан. Какие-нибудь оборванцы, бездельники, воришки — они, конечно, души не чают в своём предводителе. А вот люди, благодаря которым Флоренция процветает, понимают, сколь честолюбив Джано, как отвратительны и низки его помыслы. Поэтому-то сей новоявленный тиран — а я не побоюсь подобного сравнения! — и ненавидит вас, мессер Бальдо, и ваших соратников. Он готов совершить страшные преступления, чтобы удержать власть, доставшуюся ему благодаря прихоти Фортуны.
— И мне, по-вашему, грозит опасность?
— Ещё бы!
— Но ведь "Установления справедливости" вышли из-под моего пера...
— Вспомните, кто помогал вам тогда.
— Мессер Альберто Ристори...
— Один из лучших друзей Джано!
— Убертино деи Строцци...
— Его торговый компаньон! И оба они — и мессер Альберто, и мессер Убертино — сейчас стоят во главе цеха судей и нотариусов.
— Господи... — обратил взор к сводам церкви Агульони, вспомнив кошельки с золотом, аккуратно сложенные в сундуках. Сейчас любой из этих мешочков обретал цену, равную человеческой жизни.
— Видите: достаточно Джано шепнуть несколько слов одному из своих приятелей — и не потребуется даже "Установлений", чтобы предрешить вашу участь.
— Да, — безвольно кивнул судья.
— Не отчаивайтесь, — ободряюще улыбнулся мессер Джери. — Если верно взяться за дело, делла Белла подавится от собственной жадности — кусок, который намерен проглотить этот обжора, окажется великоватым для его глотки...
Слова мужчины прервал хриплый смех Агульони:
— Это уж точно — обломает все зубы! — Глаза судьи мрачно блеснули в полумраке, на лице отразилась решимость, точно мужчина приготовился к смертельной схватке. Впрочем, так и было на самом деле. — Благодарю за предупреждение, мессер Джери. Не сомневайтесь: теперь, узнав о намерениях Джано, я сумею дать ему достойный отпор.
— Вы можете рассчитывать на мою поддержку, мессер Бальдо, — сказал Спини.
— А вы — на мою!
Мужчины обменялись поклонами, после чего банкир покинул церковь. Агульони же опустился на колени и погрузился в молитву, столь пылкую и страстную, что исповедник судьи пришёл бы в восторг, узнав о его благочестии.
Глава 2
"Овца"
— Я ведь говорю, Лоренцо: судья Агульони и мессер Джери Спини замышляют что-то недоброе! — захлёбываясь, говорила темноволосая девушка лет шестнадцати. На смуглой коже её играл яркий румянец, вызванный одновременно и возбуждением от собственного рассказа, и близостью молодого человека, чья щека находилась совсем рядом с её лицом. — Почему ты не веришь мне?
— Я верю... — насмешливо улыбнулся Френетти.
— Неправда!
— Хорошо, значит — не верю ни единому слову, Мария.
Девушка возмущённо топнула ногой. Молодой человек расхохотался.
— Если бы ты видел взгляд, которым меня наградил мессер Спини, — страшный, точно у волка, — то не стал бы смеяться.
— Не думал, что ты такая трусиха...
В глазах Марии блеснули слёзы. Юноша почувствовал раскаяние:
— Что с тобой? Ты обиделась?.. Я ведь пошутил... Прости!
— Никогда!
И девушка, сорвавшись с места, выбежала из пекарни. Лоренцо проводил её взглядом, в котором лучилась усмешка: Мария не способна была хранить обиду даже несколько дней, и молодой человек не сомневался, что и на сей раз без труда заслужит прощение.
Между тем, шутливый тон свидетельствовал вовсе не о легкомыслии, а, скорее, о желании подразнить собеседницу. На самом же деле в последние дни появилось немало новостей, из-за которых весеннее солнце скрылось от юноши за пеленой тревоги и беспокойства — пока ещё не настолько густой, чтобы превратиться в грозовые тучи, однако изрядно портившей ему настроение.
Ядовитые стрелы, пущенные Нери дельи Абати в сердца флорентийцев по совету Джери Спини, начали оказывать своё губительное воздействие: горожане испытали изумление при виде отваги, проявленной изгнанником, поэтому высокомерные и дерзкие слова, брошенные им в адрес Джано, не потонули в торжествующем рёве толпы. Обвинения Нери медленно, но верно растекались по Флоренции — разумеется, не без помощи слуг из домов Донати, Спини и Тозинги.
— Лучше забудьте, что я сейчас рассказал, если дорожите жизнью, — так завершали свою повесть сплетники. — Иначе окажется, будто вы произносили дерзкие и непотребные слова, оскорбляющие подесту и господ приоров. Неплохо придумал мессер Джано, правда ведь? Кто не согласен с ним — в изгнание! Кто оскорбил его — на эшафот!
И сердца слушателей сжимались от сладостного страха: головой рискуем ради правды, ради справедливости!
Не стало больше единого порыва, в котором горожане бежали к церкви Сан-Пьеро Скераджо и ко дворцу Барджелло, едва раздавались звуки набата. Конечно, ненависть к грандам продолжала пылать в сердцах пополанов с прежней силой, но любое зрелище, даже самое увлекательное, когда-нибудь надоедает. И всё чаще набатный звон воспринимался подобно голосу колокола на церкви Бадиа, возвещавшему о начале рабочего дня: весёлый праздник превратился в унылую обязанность.
Но больше всего Лоренцо страшило поведение некоторых грандов, превратившихся вдруг в кротких овечек и позабывших о высокомерии, словно "Установления справедливости" сломили их гордые души. Молодой человек не сомневался, что под этими белоснежными шубками скрывается жёсткая волчья шерсть: разве возможно поверить, что Маттео деи Тозинги позабудет своё былое презрение к пополанам, а Форезе Адимари станет менее жестоким, склонившись перед законом? И уж точно Корсо Донати не перестанет сеять смуту в сестьере Сан-Пьеро, разъедаемой взаимной ненавистью своих обитателей. Хотя... О какой ненависти идёт речь? Изумлённые флорентийцы могли лицезреть, как Адимари и Тозинги стоят один подле другого во время праздничной службы в соборе Санта-Репарата, а юноши каких-либо семейств, считавшихся прежде непримиримыми врагами, теперь скачут бок о бок по кривым улочкам, ничуть не задумываясь об опасности, которую представляет соседство с новоявленными приятелями.
Молодой человек продолжал предаваться тревожным мыслям, когда перед прилавком остановились двое мужчин. Одного из них — высокорослого, широкоплечего, с руками, толстыми, точно брёвна — юноша прекрасно знал: это был мясник Дино Пекора, который, как поговаривали, пользовался покровителем самого Маттео деи Тозинги, извлекая из столь необычной дружбы немалую выгоду. Спутник его был примечателен разве что тупым выражением, застывшим на лице подобно театральной маске.
Лоренцо приветливо улыбнулся: пусть он и недолюбливал мясника, следовало вести себя учтиво. Пекора ответил недобрым взглядом из-под красной круглой шапки, надвинутой на лоб. Губы мужчины искривились; казалось, ещё секунда — и с них устремится поток ругани. Однако вышло иначе.
— Знаешь, Луиджи, где мы с тобой очутились? — раздался голос Пекоры, неожиданно пронзительный и тонкий для столь могучего тела. — В булочной, чей хозяин пострадал от жестокости гранда.
