— Слушаюсь, товарищ Сталин, — Абакумов выскочил, чуть не сшиб дверь могучим плечом. Через несколько секунд перед Сталиным стояли два генерала ростом один в один. Косая сажень в плечах. Ждали, что скажет хозяин главного кабинета страны.

Сталин махнул чуть рукой, дав понять Абакумову сесть.

— Константин Константинович, — Сталин, не меняясь в лице, тихим тоном, леденящим сердце, с прищуром в глазах, обратился к Рокоссовскому, — так что главнее, один удар или два?

Рокоссовский догадывался о причинах вызова в Ставку. Наступление под Рогачевом и Паричами не имело должного развития, шло отставание от утвержденного плана. Упор делался на то, что немцы не разгадают их замысла двинуть танки через болота, будут ждать на сухих танкопроходимых местах. Но в нарушение своих доктрин немцы устроили плотную засаду 1-му гвардейскому корпусу Панова. Были огромные потери.

— Товарищ Сталин, — Рокоссовский выждал паузу, — два главных удара, намеченные и разработанные Военным советом фронта, были правильным решением. Я не отступлю от своих слов.

— Тогда где ваши хваленые победы, товарищ Рокоссовский? За две недели ви продвинулись на пятьдесят-семьдесят километров. Потопили сотни машин. Это что, игра в кошки-мышки?

— Отставание от плана есть, товарищ Сталин. Но перелом наметился. Наши танки с юга ворвутся в Минск 12 июля.

— Я спрашиваю, почему ви сорвали план? Где ваши хваленые наступления?

Не дав Рокоссовскому отвечать, посадив его, Сталин вновь обвел всех военных продолжительным немигающим взглядом. Словно черная грозовая туча накрыла всех, готовая разразиться бурей.

— В чем причины неудач? Я спрашиваю вас! Ви, товарищ Василевский, как думаете? Не торопитесь с ответом.

Василевский кашлянул, посмотрел на маршала Жукова, как бы ища поддержку, затем выпрямился и стал говорить, глядя на Сталина.

— По докладам с фронтов, особенно это касается 1-го Белорусского фронта, на момент начала операции 'Багратион' немцам удалось вывести пехоту в укрытия, а артиллерийские расчеты и гаубичные батареи — на запасные позиции. Бомбовые и штурмовые удары авиации не принесли должного результата. На основных танкоударных направлениях немцами были созданы артиллерийские ловушки. В этих целях использовались введенные подкрепления, а также пристреленные танковые позиции. Даже засада была устроена там, где, по нашему мнению, не должно ее быть: в болотонепроходимых местах, куда через проложенные гати командарм Батов послал 1-й танковый корпус Панова. Бронетанковые части понесли большие потери. Складывается мнение, что здесь враг ожидал наступление и тщательно подготовился.

— Так ви хотите сказать, что в генштабе появился крыс? — Сталин вытаращил глаза от удивления.

В кремлевском кабинете повисло гробовое молчание. Военные старались не смотреть на Сталина. Берия, как главный опричник Сталина, вскочил из-за стола и всем своим видом показывал, что готов немедленно действовать по четко отработанной схеме. Он ждал команду вождя: 'Лаврентий, разберись!'

Но Сталин молчал, лишь ухмыльнулся, видя, как преданно вскочил Лаврентий. Он понимал, что дай волю Берии и Абакумову, те наломают дров. А кого он поставит на место маршалов? Нет, Жуков, Василевский, Рокоссовский — военные таланты, их никем не заменишь. Идет война. Враг силен. Надо выждать время. Сталин взглянул пристально на Берию и покачал головой. Мол, садись, дойдет очередь и до тебя.

— Этого не может быть! — голос маршала Василевского задрожал, разрывая воцарившуюся тишину. — План, товарищ Сталин, разрабатывался в строжайшей секретности. Я отвечаю за своих людей.

— Доверять, товарищ Василевский, в полной мере никому нельзя, даже себе. Враг везде, он всюду, он внутри нас!

Абакумов, — Сталин чуть повысил голос и приподнял руку.

У маршала Василевского моментально потух взгляд, он медленно опустился на стул, не чувствуя под ногами землю.

— Абакумов, — Сталин жег глазами начальника Главного управления контрразведки Смерша.

— Слушаюсь, товарищ Сталин.

— Твой виход из-за печки... Доложи, что ты там нашел.

— В ходе ликвидации вражеской разведгруппы, товарищ Сталин, — начал докладывать Абакумов, в голосе чувствовалось волнение, — позывной немцев — Ариец, нашими сотрудниками перехвачены радиограммы, а позже документы врага. Их нашли в подбитой 'Пантере' 17 мая. Нам удалось подобрать шифры и прочесть донесения. В них указывалась дата начала операции 'Багратион' — 23-24 июня. Кроме того, даны основные направления главных ударов 1-го Белорусского фронта. Основные удары по 9-й армии Йордана: первый — из Рогачева на Бобруйск, второй — из поселка Озаричи на Слуцк. Удары наносятся одновременно.

Рокоссовский слушал доклад Абакумова и ушам своим не верил. Он не мог понять, как такое могло произойти. Как враг мог догадаться о двух ударах, о которых на момент передачи шифровки никто вообще не знал и не мог знать? Он только вынашивал их в своей голове. Это ложь. Это провокация Абакумова.

— Товарищ Сталин, — Рокоссовский резко поднялся, когда Абакумов закончил говорить.

— Я в здравом уме и твердой памяти и отвечаю за свои слова и действия. Это ложь, это провокация, — и, повернувшись в сторону Абакумова, недоуменно посмотрел на него, негодующе бросил: — Не мог враг знать то, что еще на свет не появилось!

— Что ви хотите этим сказать, товарищ Рокоссовский?

— Разрешите, товарищ Сталин, задать несколько вопросов генералу Абакумову.

— Задавайте, Константин Константинович, — Сталин внимательно смотрел на генералов. Он любил их сталкивать и наблюдать за ними.

— Скажите, Виктор Семенович, — остыв, корректно обратился командующий фронтом к начальнику Главного управления контрразведки Смерша, — когда вы сумели дешифровать вражеское донесение?

— Два дня назад, Константин Константинович.

— А когда они были перехвачены вашими сотрудниками?

— Всего было передано Арийцем три донесения — с 12 по 14 мая. В первых двух были указаны сроки и направления наступления. Вот копия, — Абакумов достал из папки лист с перепечатанным текстом вражеского донесения и прочитал касающуюся часть: — Дата наступления русских — 23-24 июня. Основные удары наносятся: первый — из Рогачева на Бобруйск, Осиповичи силами 3-й и 48-й армий, второй — из района нижнего течения Березины, Озаричи на Слуцк силами 65-й и 28-й армий 1-го Белорусского фронта. Удары наносятся одновременно. Возьмите прочтите сами.

Рокоссовский стоял бледный, но не терял самообладания. Он внимательно прочел текст немецкой шифровки и положил лист на стол. Затем повернулся к Сталину и сказал:

— Это невероятно, товарищ Сталин. Текст немецкой шифровки опережает время реальных событий. Я сам принял решение о двух ударах позже, чем говорится в ней. Либо это подлог, либо мистика какая.

— Товарищ Абакумов, — Сталин пристально всматривался в лицо генерала, стараясь понять по его мимике и реакции сущность и правдивость его слов, — у вас проверенные люди, им можно доверять? Нет ли ошибки в вашем переводе? — на слове 'ошибки' Сталин сделал нажим.

— Товарищ Сталин, — Абакумов стоял навытяжку, — работа проделана колоссальная. Ключ был раскрыт при помощи полученных документов, найденных в портфеле Арийца. Ошибки не было. Текст расшифрован правильно.

Сталин вновь вышел из-за стола, медленно прошелся по кабинету, еще больше ссутулившись под тяжестью навалившейся проблемы, посмотрел вяло в окно. Он впервые не понимал, что происходит. Как повести себя и что сказать. Постояв в раздумье, вернулся к столу и осуждающе, исподлобья, посмотрел вначале на маршалов, затем на генералов.

Военачальники старались не смотреть на вождя. О чем думал Сталин в эту минуту, трудно сказать. Он стоял, чуть опершись на правую руку — она нервно подрагивала. Левая, как известно, у него была сухая и плохо сгибалась в локте.

— Засранцы! — бросил вождь с горечью в лицо приближенным военным. — Ничего доверить нельзя, — затем подумал, выпрямился и добавил: — Мы, марксисты-ленинцы, в разную чертовщину и поповщину не верим.

— Лаврентий, — голос Сталина окреп, рука не дрожала, — разберись с этим Арийцем, но Рокоссовского не тронь.

ГЛАВА 5

26 мая 1944 года. Минск, железнодорожный вокзал

Какой мальчишка не любит поезд: с красивыми зелеными вагонами, с мощным паровозом впереди, стоящим на парах, с приветливыми проводниками? Все вызывает неподдельный интерес и восхищение: и огромный паровой котел с дымящейся трубой и огнедышащей топкой, и стальные, почти в рост человека ведущие колеса, выкрашенные в красный цвет, с невероятным шумом и шипом делающие первый проворот могучим кривошипно-шатунным механизмом, и блестящие на солнце вагоны. Волнение уже вызывают и слегка дурманящий запах от сгоревшего угля, стоящий в тамбурах при обогреве поезда зимой, и паровозный гудок, извещающий о начале движения.

Паровоз, словно гигантский бык, словно Змей Горыныч, выпуская пар, по команде машиниста трогается в путь.

На это творение человеческих рук можно смотреть часами.

Степан Криволапов, переодетый в новенькую форму танковых войск с отложенным воротником, обшитым розовым кантом по краям, широкими лацканами на укороченной курточке, в погонах унтер-фельдфебеля, с Железным крестом третьей степени на груди, стоял на перроне железнодорожного вокзала Минска и любовался паровозом. Рядом с ним величаво располагался большой чемодан майора Ольбрихта, оббитый по краям железными уголками. Тут же стоял и его туго набитый вещевой ранец.

С детских лет, когда Степана увозили в Самару в детдом, он, поднятый на руки выше к воздуху, через маленькое окошко вагона телятника впервые увидел пассажирский поезд с паровозом и полюбил его навсегда. Он на всю жизнь запомнил ту летнюю картинку, отпечатавшуюся в памяти, словно фотография. На ней толпу пассажиров, спешащую попасть в простой вагон и занять лучшие места, людскую давку и крик и строгого кондуктора в форме.

Чуть поодаль — красивый зеленый вагон, важного генерала с саблей при орденах и в буденовке, рядом плачущую женщину с девочкой на руках. Их момент прощания. Духовой оркестр. Цветы. Солнце. Шипение паровоза, удаляющиеся вагоны. Все это предстало перед его взором, как будто наяву. Он помнит: тогда его охватила до слез мальчишечья зависть и грусть к тем, кто уехал в красивом поезде.

Его поставили на пол и, чтобы не ревел — он был самый маленький из всех новых детдомовцев, — сунули в руки большой пупырчатый огурец и кусок ржаного хлеба. Это было давным-давно, кажется, ему шел тогда шестой год.

Конечно, он видел поезда позже, особенно когда призвали в Красную армию, когда началась война, но просто, спокойно смотреть и восхищаться мощью паровоза, красотой поезда ему не приходилось ни разу.

Это был первый случай, когда Степан находился вблизи паровой машины. Он был рад такому случаю. Он искренне был рад, что скоро поедет в Берлин в мягком пассажирском вагоне. Он отчаянно ждал этого момента.

Паровоз уже был подцеплен к пассажирско-санитарному составу и проходил последнюю проверку перед отходом. Суровый машинист в черной одежде выглянул через окно и дал предупредительный свисток, выпустил пар. Мастеровые с длинными молоточками под присмотром жандарма обстучали буксы. Санитары заносили в вагоны последних раненых. Редкие отпускники — среди них не только офицеры, но солдаты и сержанты вермахта, — стоя на перроне, докуривали дешевые сигареты. Прошло охранное отделение поезда к полуплатформе, прицепленной впереди, где уже находился пулеметный расчет.

Криволапов стоял возле паровоза, смотрел на него и улыбался. Улыбался этому великану, улыбался весеннему солнцу, улыбался потому, что был молод и здоров, потому, что получил воинское звание сержанта и был награжден высокой наградой. На какое-то время, глядя на паровоз, он задумался о своей жизни, о своей нелегкой сиротской судьбе. 'Вот оно как бывает, кому лютый враг, а кому и нет'. Разве так бы у него сложилась жизнь, если бы родителей не расстреляли? Если бы не прискакали на тачанках сволочи красные?.. Из рассказа тетки знает, что окружили их Осиновку, что в Курдюковской волости на Тамбовщине, жидобольшевики и потребовали выдать селянам восставших крестьян. Те ни в какую, нет, мол, у нас бандитов в селе. Тогда отобрали шестьдесят человек заложников, в том числе и его родителей, а он у матери на руках к груди припал, и выставили охрану. Два часа политкомиссары дали время на раздумье и предупредили: не выдадут бандитов — расстреляют первую партию заложников. Никто в это не хотел верить. Как можно было без вины виноватыми сделать? Прошло время, вывели 21 человека, зачитали постановление и расстреляли... У Степана навернулась слеза от воспоминаний — ничего ведь не чурались гады, хотели и его, малютку, положить у стенки сарая. Тетка в ногах валялась, еле упросила оставить живым.

— Унтер-фельдфебель! — вдруг кто-то резко позвал Криволапова. Но Степан так задумался, что не обратил внимания на окрик.

— Унтер-фельдфебель! — кто-то второй раз окликнул его и постучал по плечу. Он обернулся и обомлел: рядом, напротив, стоял патрульный наряд жандармерии. Степан вытянулся во фрунт.

— Сержант, хватит глазеть на паровоз, как белая ворона, — произнес начальник патруля с усмешкой. — Иди, занимай свое место, счастливчик. Через двадцать минут отправление.

— Что? Что вы сказали? — промямлил на немецком языке Криволапов, не понимая дословно офицера и оглядываясь по сторонам, выискивая среди военных майора Ольбрихта.

— Что вы крутитесь, унтер-фельдфебель, словно в штаны наложили? Предъявите ваши документы, — потребовал лейтенант, обратив внимание, что тот говорит с непонятным акцентом.

Патрульные солдаты с сытыми, обветренными лицами тоже насторожились, направили автоматы на испуганного танкиста.

Криволапов, прибившийся к Францу Ольбрихту волей судьбы, став сержантом, надев форму врага, без него чувствовал себя совсем одиноким и терялся, когда к нему обращались немцы, особенно при выполнении служебных обязанностей. Он их практически не понимал, готов был либо бежать от страха, либо разрядить в них всю автоматную обойму, чтобы подавить этот страх. Вот и сейчас Степан, подав свои документы офицеру, зная их безупречную натуральность, скользнул рукой к кобуре, где имел свое законное место 'Вальтер 34' — подарок его благодетеля.

'Где же майор Ольбрихт? Стоял ведь на перроне у вокзала, прощался с адъютантом Рэмеком', — терзался мыслью Степан.

— Следуйте за мной, унтер-фельдфебель, для выяснения обстоятельств, — начальник патруля указал рукой в сторону полицейского участка.

— Nein! Nein! — возразил Криволапов. — Никуда я не пойду, господин лейтенант. Хоть убейте, не пойду, — заголосил на русском языке Степан. — Я денщик майора Ольбрихта и охраняю его 'коффер'.

— Вы русский? — панически вскрикнул офицер. — Партизанен! — и схватился за пистолет.

— Арестовать его.

— Господин майор! Майор Ольбрихт! Помогите! Караул! Убивают! — заорал еще громче Криволапов, сопротивляясь патрульным солдатам, которые выкрутили ему руки и повалили лицом на отпускной чемодан 'Большая Германия'.