Взгляд Василиска

До актового зала он добежал за рекордные десять минут и, пройдя через боковую дверь, тихонько пристроился на чудом оказавшемся прямо перед ним свободном месте с краю седьмого ряда, пытаясь одновременно отдышаться и понять, где в данный момент находится стоящий на трибуне Киршнер. Однако, как говориться, если не везет, то уж до конца, потому что тихо объявиться не вышло. Старое деревянное кресло под Вадимом явственно скрипнуло именно в тот момент, когда в зале повисла тишина. Киршнер оторвал взгляд от записей, лежавших перед ним на пюпитре, строго — из-под взлохмаченных седых бровей — посмотрел туда, откуда пришел посторонний звук и неожиданно кивнул, как бы подтверждая факт прибытия Реутова.

— А вот, собственно, и он, — ворчливо сказал Киршнер, кивая еще раз, но уже определенно в сторону Реутова. — Но, как говорится, лучше поздно, чем никогда. Не так ли?

В ответ на эти слова по залу прошла волна неприятного шевеления и скрипа, когда все многочисленные участники конференции, как по команде, повернули головы в указанную профессором сторону, то есть, как раз к Реутову, которого, как набедокурившего и попавшегося на шкоде первоклассника, пробил холодный пот. Впрочем, делать было нечего — сам виноват — и он, выдавив из себя, какую-то, по-видимому, кислую, как неспелое яблоко, улыбку, уважительно поклонился с места смотревшим на него с подиума докладчику и членам президиума. Однако то, что произошло в следующую секунду, повергло его в состояние настоящего шока.

Эраст Соломонович улыбнулся Реутову самой, что ни на есть, доброй улыбкой и вдруг, подняв перед собой худые стариковские руки с темными запястьями, торчащими из белоснежных накрахмаленных манжет, начал хлопать в ладоши. Почти сразу же за этим, за столом президиума встал и тоже начал хлопать академик Башкирцев, а в следующее мгновение аплодировал уже весь зал. И выходило так, что аплодисменты эти по какой-то совершенно неведомой Реутову причине предназначались именно ему, потому что все лица были к нему как раз и обращены. Шум стоял неимоверный, так как множество людей вставали, оборачивались в его сторону и хлопали в ладоши. Стучали деревянные сидения, откидываемые назад, двигались приставные стулья, свистела и кричала с задних рядов институтская молодежь, которой только дай повод выпустить пар. В общем, не научное собрание, а вертеп порока какой-то, встречающий "бурными и продолжительными аплодисментами", как изволят выражаться газетчики, очередных кумиров публики, каких-нибудь "Гусляров" или "Морян".

"Это конец!" — решил Вадим, но деваться ему было, в сущности, некуда, и он тоже встал и, отступив на шаг в сторону двери, стал вместе со всеми остальными хлопать в ладоши, сам, впрочем, не зная, кому или чему он, собственно, аплодирует.

Пытка эта неведением, сопровождающим чувство запредельной неловкости, продолжалась минуты две, но, в конце концов, была прервана председательствующим — директором института Башкирцевым — который, оставив в покое бесполезный в такой ситуации председательский колокольчик, снял со штатива микрофон и звучным своим басом поставил точку, враз прекратив шум в зале.

— Вадим Борисович, — сказал он строго, улыбаясь при этом, впрочем, вполне добродушно. — Вы, судя по всему, пробежали под дождем километров десять. Устали, поди ... Но все-таки не обессудьте, голубчик, хотелось бы и вас послушать. Так что извольте, коллега, подняться на сцену.

А вот это был уже совершенно немыслимый оборот. Программа конференции предусматривала выступление Реутова — теперь он помнил это точно, недоумевая, однако, как смог об этом забыть — лишь на завтрашнем пленарном заседании, а что хотели услышать от него сегодня, то есть, конкретно сейчас, он совершенно не представлял. Но факт, что, судя по реакции зала, не только академик Башкирцев, так неожиданно пригласивший его подняться на трибуну и смотревший теперь на Вадима с каким-то особым, совершенно не понятным тому, выражением, но и все остальные ожидали от него чего-то, о чем Реутов — хоть убей — никак догадаться не мог.

"Черт знает что! — оторопело, думал Вадим, уже поднявшись на подиум и с полным и окончательным недоумением ощущая на себе заинтересованные взгляды множества знакомых и незнакомых людей. — Черт знает ..."

И в этот момент он встретился взглядом с сидевшим во втором ряду — разумеется, в центре — Колгановым. В серых жестоких глазах профессора Колганова пылала такая ненависть, что в пору было испугаться, однако, оценив накал страстей, Реутов, напротив, неожиданно для себя успокоился. Если его злейший недоброжелатель так взбешен, значит, все в порядке. Ни Голгофы, ни Каноссы не ожидалось, иначе в глазах Виктора Анатольевича Вадим увидел бы сейчас удовлетворение, если не счастье.

#1Каносса — замок в Северной Италии, где в 1077 отлученный от церкви и низложенный император "Священной Римской империи" Генрих IV вымаливал прощение у своего противника римского папы Григория VII. В переносном смысле — "идти в Каноссу" — согласиться на унизительную капитуляцию.

— Я, видите ли, опоздал, — сказал Вадим, продолжая глядеть в глаза Колганова. — Сами понимаете, от Московской заставы да еще под дождем ... — и он демонстративно провел ладонью по все еще мокрым волосам.

Как ни странно, незамысловатая эта шутка, к тому же вторичная, вызвала в зале вполне доброжелательную волну хохота.

— Тем не менее, я здесь, — сказал Реутов, когда отзвучал смех. — И положа руку на сердце, нахожусь в полном и окончательном недоумении, так как к великому сожалению на доклад Эраста Соломоновича опоздал и поэтому совершенно не представляю, о чем, собственно, я должен теперь говорить.

Он развел руками и, повернувшись к уступившему ему место на трибуне, но все еще остающемуся на подиуме Киршнеру, виновато улыбнулся. Однако к удивлению Реутова старый заслуженный профессор обижаться на него, по-видимому, и не думал.

— Не страшно, Вадим Борисович, — сказал Киршнер, улыбаясь в свою очередь. — В целом, содержание моей лекции вам должно быть хорошо известно, а то новое, о чем вы, судя по вашему недоумению, еще не знаете, я с удовольствием повторю специально для вас. Ваше исследование корково-подкорковых взаимодействий, весьма спорное, должен отметить, как с методологической, так и с теоретической точки зрения, неожиданно было подтверждено двумя независимыми группами исследователей: группой Ноймана из Карлова университета1 и группой Викторова и Спольского из Ново-Архангельского института медицинской физиологии и генетики. Однако приоритет открытия, разумеется, остается за вами, в связи с чем президиум Гиперборейской академии2 счел возможным ходатайствовать еще до официальной публикации вашей статьи (она должна появиться вместе с другими публикациями на данную тему в шестой книжке нашего журнала за этот год) перед Ломарковским комитетом о присуждении вам, Вадим Борисович, премии 1992 года первой категории ...

#1 Карлов университет — Пражский университет.

#2Гиперборейская академия (или Гиперборейское общество естествоиспытателей) — старейшее и авторитетнейшее научное общество на северо-западе Европы).

#3 Ломарковская премия — высшая и наиболее престижная награда в области биологии и физиологии (аналог хорошо известной нам Нобелевской премии).

При этих словах Киршнера зал снова взорвался аплодисментами, а у Реутова не по детски сжало грудь.

"Ломарковская .... Господи!"

Но это было еще не все. Позволив залу немного "побушевать", наблюдая за ажитацией научной общественности с доброй улыбкой старого учителя, Киршнер поднял руку, прося тишины, и продолжил в почти моментально наступившей тишине:

— Премия, как вы, Вадим Борисович, вероятно, знаете, присуждается в декабре, но отбор претендентов должен быть завершен не позднее месяца апреля соответствующего календарного года, так что времени до окончательного решения еще много. Однако, учитывая единодушное мнение по данному вопросу, высказанное сектором физиологии нашей Академии Наук и Гумбольтовской Академией в Берлине, полагаю, что премию за 1992 год получите именно вы.

9.

К сожалению, ему не дали и пяти минут, чтобы обдумать случившееся; ощутить вкус победы, которой он совершенно не ожидал, потому что к ней и не стремился, полагая свою работу пусть и интересным, но вполне рядовым исследованием; осознать, что случившееся не сон, не пьяный бред и не случайная ошибка, а нечто гораздо большее или, вернее, совершенно иное, никогда Реутовым неизведанное, не предуганное, и уж точно не загаданное. Однако времени на все это — а это, несомненно, являлось сложным и трудоемким умственным действием — не было. Пленарное заседание завершилось, и Вадим оказался в водовороте людских страстей, ведь, как ни крути и что не говори, ученые те же самые люди, только род занятий у них несколько иной, чем у всех остальных. Ему пожимали руку, обнимали, целовали и хлопали по плечу. Его рассматривали, как невидаль заморскую, его обхаживали — ну, как без этого, ведь Реутов нежданно-негаданно оказался "невестой с приданным" — его принимали "в свой круг" те, кто еще накануне едва с ним здоровался, его "играли", как играет короля свита, с той только разницей, что король, что называется, рожден для своей не простой роли, а Вадим попал в эту ситуацию, как кур в ощип. Его крутило, как щепку в водовороте, и бросало, как утлое суденышко в бурю. Во всяком случае, именно так он себя сейчас чувствовал, а чувствовал он себя, прямо сказать, паршиво, даже не смотря на то, что нежданные и невероятные дары сыпались на него, как из рога изобилия.

Трудно поверить, какие вопросы, оказывается, можно решать, находясь внутри того броуновского движения, в котором находилась толпа, заполнившая просторное фойе перед конференц-залом. Во всяком случае, Реутов до сегодняшнего дня о таком даже не подозревал. Однако все когда-нибудь происходит впервые. И вот уже профессор Загорецкий — крупный солидный мужчина, более похожий на купца первой гильдии, коим он на самом деле и являлся, чем на ученого, каковым он быть, по большому счету, перестал еще лет двадцать назад — обняв Вадима (едва ли не сверху вниз) за плечи, в нескольких коротких фразах, произнесенных с добродушной улыбкой, но вполголоса, сообщил, что общественный фонд Объединенного Казачьего Банка готов финансировать работу Реутова. Причем именно так, не рассмотреть возможность финансирования, а финансировать дальнейшие исследования, предоставив лаборатории специальную стипендию в три миллиона рублей в виде одноразового вложения и по миллиону тех же золотых рублей в год на протяжении следующих пяти лет. Что это означало для него самого и его работы, Вадим понял даже в том полуобморочном состоянии, в котором теперь находился. Его лаборатория — старое разваливающееся оборудование, собранное на живую нитку в двух больших подвальных помещениях второго корпуса, и три с половиной души сотрудников — получала теперь перспективу в ближайшие месяц-два превратиться в Лабораторию (именно так, с большой буквы) мирового уровня.

По идее, все это должно было вскружить ему голову похлеще, чем бутылка шампанского, выпитого на голодный желудок, да при том без смакования, а по-гусарски или в его случае, лучше сказать, по-казачьи, то есть залпом, как стакан воды. Но вот беда, слава, внезапно обрушившаяся на Реутова, не пьянила, как не вызывает — "Возможно" — никаких чувств и уж тем более страсти писаная красавица, сама предложившая себя в жены тому, кто ее никогда не хотел и не желал. Через четверть часа этого мучительного бреда, Реутов исхитрился-таки вырваться из людского водоворота, заскочил в туалет, и сразу же, не отвлекаясь на пустяки, заперся в свободной кабинке. Голова была тяжелая, и мысли в ней, что характерно, не метались, как следовало бы ожидать при сложившихся обстоятельствах, а едва шевелились, медленные и неловкие, и вязли, как мухи в паутине, в каком-то тягостном отупении, внезапно охватившем Вадима. А вот сердце, напротив, металось в груди, как попавший в силки зверь, силясь вырваться из клетки ребер и пуститься в бега.

Закрыв за собой дверь, Реутов несколько раз с силой провел ладонями по лицу и сделал пару, другую глубоких и резких вдохов и выдохов. Затем опустил крышку стульчака, и, сев на нее, достал из кармана пачку папирос. Вообще-то курить в уборных института категорически не рекомендовалось, но ему сейчас было не до соблюдения правил. Вадим закурил и, сделав первую глубокую затяжку, попытался привести свои мысли в порядок. Мыслей в голове, однако, на данный момент оказалось ровно две. "Вот это да!" — радовалась "детская", склонная к экзальтации часть его сознания, обычно пребывающая в небрежении и даже в загоне, но теперь, благодаря почти фантастическому стечению обстоятельств, объявившаяся во всей своей красе. Зато другая — трезвая и вечно хмурая сторона его внутреннего Я — задавала вполне типичный для нее, но от того не теряющий своей злободневности вопрос, "Что теперь со всем этим делать?"

Хорошо конечно плясать "гопака" или отбивать "чечетку" с воплями типа "Ай да, Пушкин, ай да, сукин сын!" и "Пусть умрут завистники!", но потом наступает "потом", в котором приходится жить. Славе и успеху надо уметь соответствовать.

"Мочь", — поправил он себя.

"А я смогу?" — вопрос был правильный, потому что честный. До такой низости, как врать самому себе, Реутов при всех своих недостатках еще не дошел. И он совершенно не был уверен, что потянет без надобности свалившийся на него груз ответственности, который неминуемо придется на себя принять, как обязательное приложение к новой — но главное, большой — лаборатории. Он и так-то еле влачил свое не слишком радостное существование, с великим трудом и скрипом зубовным, заставляя себя, крутить колесо ежедневной рутины. А Лаборатория с большой буквы и связанные с ней заботы и ожидания большого числа людей — это, прежде всего огромный ежедневный труд, который теперь был обеспечен Реутову на ближайшие пять-шесть лет.

"Зато будет чем козырнуть перед Давидом", — неожиданно подумал он, вспомнив, что обещал встретиться со старым другом сегодня вечером в ресторане "Тройка".

"Идиот!"

Идиот и есть! Не хватало еще начать распускать хвост перед Давидом, тем более, что материи эти — Ломарковская премия, которую на самом деле, Реутов еще не получил или стипендия Казачьего банка — были тому наверняка глубоко безразличны. Давид жил в совершенно другом мире, который был так же непонятен Вадиму, крайне смутно представлявшему себе, каким образом осуществляются инвестиционные программы, как и академический мир, со всеми его сложностями и разностями был непонятен далекому от него Казарееву. Однако воспоминание о назначенной на вечер встрече пришлось как нельзя вовремя и, можно сказать, к месту, так как радикально переключило мысли Реутова с больших проблем, которые он сейчас просто не мог осмыслить, на маленькие, мелкие, которые требовали незамедлительного решения. И мысли Вадима самым неожиданным образом соскользнули с только что обрушившегося на него "счастья" на конкретные житейские вопросы, которыми он, впрочем, давно — а может быть, и никогда — не занимал свою голову.