7 футов над килем

—  Не только, —  уточнил Рукосуев. —  Вот, например, задерживаю курсанта в расположении училища. Ну, ладно, я-то их всех в лицо знаю, а ну как остановит кто-нибудь другой? За нарушение, разумеется. Следует записать и впоследствии примерно наказать, а нарушитель называет чужую фамилию! Таким образом, виновный может избежать наказания, а невиновный — понести его незаслуженно. Но! —  Рукосуев сделал пальцем вращательное движение вокруг головы. —  Мы не глупее наших курсантов, а кое в чём, возможно, даже умнее. Курсант Гунько! —  обратился он. —  Покажите ремень!

Гунько, клацнув бляхой, расстегнул пояс и показал на внутренней поверхности рамочку со своей фамилией.

—  Да-а-а! —  протянула англичанка. —  Но ведь...

—  Правильно! —  радостно хлопнул в ладоши начальник СО. —  Вы совершенно правы — ремень также может оказаться чужим! Но, согласитесь, маловероятно, чтобы чужой оказалась вся одежда.

При этих словах Гунько бросил на Рукосуева взгляд, в котором промелькнула ирония, но тут же лицо его вновь сделалось равнодушным и сонным.

—  Таким образом, —  продолжал Рукосуев, —  последовательно проверяя маркировку на предметах формы одежды, мы, в конце концов, установим личность нарушителя! Курсант Гунько! Предъявите маркировку на брюках!

Гунько вздохнул и послушно расстегнул клапан матросских штанов.

—  Всё! —  воскликнула англичанка. —  Продолжайте без меня! А то вы его при мне догола разденете! —  и стремглав вылетела из кабинета.

В коридоре она остановилась, подняла глаза к потолку и проговорила недоумённо:

—  Маркировка! Но ведь можно просто проверить документы! А может, и документы у них у всех поддельные? —  изумилась она своей догадке и застучала каблучками, опасливо косясь на встречных курсантов.

—  Молоденькая ещё, —  молвил Рукосуев. —  Застегнитесь, Гунько, и можете быть свободны. Итак, —  он снова повернулся к Жучко профилем, —  сейчас я вам растолкую, как нужно действовать с этим лунатиком.

Старшина Лудищев, скрестив ноги, сидел на чужой койке и портняжничал: вшивал застёжку "молния" в боковой шов суконной форменной рубахи. Старшина обладал атлетической фигурой и, чтобы ещё больше подчеркнуть свою стать, ушивал форму до такой степени, что обычным способом её надеть было невозможно. Рукосуев жестоко преследовал подобное щегольство, но Лудищеву оно сходило с рук за несравненное умение выполнять строевые приёмы.

Перед старшиной с понурым видом стоял лунатик Тараканов. В углу кубрика кто-то бренчал на гитаре, а тощий и нервный курсант Абрамов кусал от волнения ногти, читая в подлиннике роман Жоржа Сименона. Абрамов превосходно знал французский и английский языки, отлично учился, был изобретателен по части всяческих нарушений Устава, позволял себе дерзить начальству, да к тому же умел столь виртуозно материться, что его уважали даже отслужившие "срочную" старшины. Впрочем, это своё умение он демонстрировал редко, утверждая, что талант нельзя разбазаривать по пустякам.

Гунько неторопливо и монотонно рассказывал приятелям о приводе в строевой отдел, перемежая повествование жалобами и вздохами.

—  Ну что, Таракан, —  спрашивал старшина, —  и когда же ты прекратишь эти свои ночные безобразия, а? Уж лучше бы ты по девкам бегал, как Абрамов.

Тараканов молчал.

—  Вахту ты не стоишь, —  продолжал корить его Лудищев, —  значит, другие за тебя отдуваются. На камбуз тебя работать не посылают, чтобы ты в задумчивости в горячий борщ не нырнул. От строевых занятий тебя освободили? Освободили! Сачкуешь, Таракан, а народу это обидно. Народ, Таракан, очень не любит, если кому-то хорошо живётся. Правильно, народ?

—  Правильно! —  загалдели курсанты.

—  Вот видишь! —  укоризненно молвил Лудищев, прищуривая глаз и вставляя нитку в иголку. —  Ты не молчи, Таракан, ты объясни корешам своё поганое поведение.

—  Что ж я могу поделать? —  развёл руками Тараканов. —  Я, братцы, и сам не рад. Болезнь это. Ну, вроде трипперов у Абрамова.

—  Ты мои триппера не трожь! —  зло отозвался Абрамов. —  Это недуг морской, всем понятный, от него товарищам никакого убытка. А вот где ты свою хворь намотал? Слушай, Таракан, а не мог бы ты во время этих своих припадков ходить где-нибудь подальше от нашей роты, а? Ну, хоть на плацу, что ли! А то я позавчера надел на манекен тельник, положил его в свою койку, да и пошёл в самоволку как нормальный человек. Так тебе, паскуде, опять приспичило по карнизам болтаться. Дежурный офицер в наш кубрик прибежал и к окну кинулся, да по дороге за манекен задел, а рука-то из тельника вывалилась и бряк об пол. Так дежурный до окна не добежал, а лёг посреди кубрика и за сердце схватился. И теперь этот человек, который, правду сказать, даже не очень большая стерва, лежит в госпитале; я на месяц лишён увольнения, а манекен — вещь для всех нас необходимая — конфискован, и теперь на него наденут скафандр, дадут в руку гранату, и будет он стоять в классе лёгководолазной подготовки как вечный тебе, зараза, укор!

Произнеся обличительную речь, Абрамов безнадёжно махнул рукой и снова принялся за детектив.

—  Минэ усе едино, где вин там бродэ, —  заметил Гунько, —  та шоб вин вбывся усмятку. Но кажну ночь прибегае дэжурный и включае свит. А когда убегае, то свит не выключае. Так шо то за сон...

—  Свет, —  пробормотал Абрамов, не отрываясь от книги, —  со светом мы, пожалуй, разберёмся. А может, и тебя — придурка — отучим от этих твоих ночных глупостей, —  посулил он Тараканову.

—  Ясно одно! —  Рукосуев хлопнул ладонью по столу. —  Во время нахождения на карнизе будить его нельзя: разобьётся к чёртовой матери, а с нас погоны сдерут. Вместе с кожей. Придётся вам, как командиру роты, лично контролировать курсанта Тараканова. Его сон, значит. Важно поймать начало приступа и не дать этому лунатику выбраться наружу.

—  Слушаюсь, —  обречённо вздохнул Жучко.

—  И чтоб всё было тихо! —  напомнил Рукосуев.

Посреди кубрика довольный Абрамов демонстрировал товарищам новый манекен, придерживая его за талию. Манекен был розовый, совсем новый.

—  А чего, мужика не нашлось? — криво усмехаясь, спросил Лудищев, косясь на грудь манекена.

—  Скажи за этот спасибо! —  обиделся Абрамов. —  Мне за него ещё в универмаге отрабатывать, у тамошних девиц. Ну, хватит, хватит лапать, извращенцы! —  он поднял манекен и осторожно поставил в высокий шкаф, где висели шинели.

—  Рота! Отбой! —  завопил в коридоре дневальный.

Койка Абрамова стояла напротив таракановской. Курсанты уже улеглись и, по обыкновению, болтали перед сном, ругая нехорошими словами свою жизнь и начальство. Наконец Гунько заныл, что ему мешают спать, и Абрамов провозгласил:

—  Ну, всё, кореша, спать! —  и добавил. —  Вот и день прошёл.

—  А и хрен с ним! —  хором ответили курсанты, как того требовала давняя традиция.

Когда все уснули, Абрамов тихонько поднялся, достал из тумбочки отвёртку и, ловко действуя в темноте, отвинтил колпачок выключателя. Потом вытащил коробку с огромными канцелярскими кнопками и, стараясь не шуметь, плотными рядами установил их перед койкой лунатика. Если учесть, что ложе Тараканова стояло у стены, ему был только один путь — на кнопки.

—  Сегодня мы тебя, Таракан, вылечим, —  шепнул довольный Абрамов, —  а завтра и манекен в работу пустим.

Он плотоядно улыбнулся, залез под кусачее одеяло, почмокал губами и быстро уснул.

Капитан третьего ранга Жучко тихонько отворил дверь в коридор своей роты и увидел спящего дневального. Но не это поразило бравого Жучко, насмотревшегося за годы службы на всякое, а сама поза дневального: он спал стоя, опираясь правой рукой на тумбочку с документацией и уткнувшись надвинутой на лоб шапкой в стену, как раз под плакатом: "Курсант! Ты должен терпеливо и бодро переносить все тяготы морской службы!" Дневальный спал натурально и сладко, по-лошадиному, подрагивая спиной и коленями.

Жучко хотел было гаркнуть на разгильдяя, забывшего о священном долге — бодрствовать и глядеть в оба, но вовремя вспомнил, что его миссия требует тишины и скрытности. Командир роты развязал шнурки и снял ботинки. Ощущая ступнями холод натёртого до невообразимого блеска паркета, он двинулся по коридору. Курсант что-то взволнованно забормотал. Жучко замер.

—  Жучок — сволочь! —  вдруг явственно и отчётливо проговорил дневальный и вновь засопел и забулькал.

—  Это он во сне, —  догадался командир роты, заливаясь краской. —  Ладно, попомнишь у меня! Я тебя научу любить службу и своего родного командира.

Он бесшумно пустился дальше, размышляя, как сделать невыносимым дальнейшее существование курсанта, проговорившегося в сонном беспамятстве. У кубрика, где помещался лунатик, Жучко остановился, осторожно приоткрыл дверь и проник внутрь. Внутри было темно, холодно и вонюче. Курсанты храпели, ворочались и скрипели пружинами коек, переживая во сне подробности дневной жизни. Жучко опустился на стул, поставил рядом ботинки, поёжился, пошевелил пальцами в носках, помянул недобрым словом безрадостную командирскую долю и стал дожидаться начала лунатического приступа. Приступ запаздывал, и Жучко, незаметно для себя, задремал.

В это время капитан второго ранга Рукосуев, имевший некоторую склонность к ночным налётам, прибыл в училище, обласкал помощника дежурного за бравый вид и громкий голос, приказал никому не сообщать о своём появлении и отправился в роту Жучко, чтобы лично проконтролировать готовность к пресечению лунатического безобразия, а если потребуется, то и принять на себя руководство.

Дневальный продолжал спать всё в той же лошадиной позе, являя полную неготовность следовать призыву плаката. Как и Жучко, Рукосуев некоторое время боролся с искушением учинить скандал, но, пересилив себя, также разулся и заскользил по коридору. И тут нерадивый курсант опять забормотал что-то, не просыпаясь, а потом громко обозвал сволочью уже самого Рукосуева.

Впоследствии обнаружилось, что молодой человек обладал экстрасенсорными способностями, а значит, той ночью имело место не заведомое хамство, а, так сказать, высшее чувствование начальственной близости.

Когда Рукосуев услыхал бессознательный отзыв в свой адрес, то не только мысли его потекли в том же направлении, что у Жучко, но и действия были повторены в точности. Негодуя в душе, балансируя на скользком паркете и держа в растопыренных руках ботинки, Рукосуев приблизился к кубрику, где дремал в засаде Жучко.

Сморенный дремотой командир роты не видел, как Тараканов внезапно и резко сел на койке, вытянув вперёд худые руки. Некоторое время он оставался неподвижен и, вдруг решительно откинув одеяло, спрыгнул на пол.

В это же время Абрамову снилось, что он оказался в постели чертовски милой, временно одинокой молодой женщины. Тело его уже напряглось в любовном ожидании, когда раздался первый истошный вопль.

"Муж вернулся!" —  мгновенно догадался прелюбодей и, повинуясь спасительному движению рассудка, выскочил из койки прямо на им же расставленные кнопки.

Услышав первый вопль, Жучко мгновенно проснулся, бросился к выключателю, нашарил его, и удар тока пробил командирское тело от макушки до пяток. Итак, вопль Жучко стал третьим по счёту в эту беспокойную ночь.

Начальник строевого отдела потом рассказывал, что ворвался в кубрик сразу же после неудачного приземления Тараканова на кнопки. Но, поскольку вопли следовали один за другим, за этот краткий миг Жучко успел оторваться от выключателя и, чтобы не упасть, ухватился за ручку шкафа и потянул её. Дверка шкафа отворилась, и спрятанный за нею манекен вывалился на несчастного командира роты.

Появившийся на сцене с ботинками в руках Рукосуев стал свидетелем изумительного зрелища: в тусклом свете коридорных ламп двое курсантов, отчаянно матерясь, выковыривали из пяток большие кнопки, а на полу катался капитан третьего ранга, пытаясь одолеть вцепившуюся в него совершенно голую женщину.

—  Что здесь происходит, чёрт бы вас всех побрал?! —  закричал Рукосуев и, не глядя, протянул руку к выключателю, чтобы осветить происходящее бесчинство.

После четвёртого вопля Гунько открыл глаза и проканючил: —  Ну, шо це такэ? Ну, товарыщы офыцэры, та дайте ж покою!

Остальные курсанты продолжали дрыхнуть, а может и притворялись, подлецы!

Научный эксперимент

Матрос Ивашкин лениво покручивал штурвал и думал о капитане. Капитан смотрел вперёд, где с шуршанием раздвигался под форштевнем молодой блинчатый лёд, и думал об Ивашкине. Думали они друг о друге очень плохо.

Ивашкин, которого за какие-то очередные фокусы назначили в невыгодный арктический рейс, ознаменовал своё появление на судне пакостью — придумал капитану прозвище. Оно прилипло сразу и намертво. Прозвище было звучным, обидным и чертовски точным — Динозавр.

Как известно, для экзотических пресмыкающихся мезозойской эры было характерно сильное развитие задних конечностей и крестцового отдела спинного мозга, который по объёму раз в десять превосходил головной. Так вот, задние конечности капитана походили на слоновьи, а на квадратном торсе помещалась маленькая голова, из чего можно было заключить, что главную роль в обработке поступающей извне информации играл именно крестец. Вовсе не хочу сказать, что капитан был глуповат, ум-то ведь понятие смутное, расплывчатое. Оттого мы и называем друг друга с такой лёгкостью "дураками". Во всяком случае, крестец, который Динозавр в трудные минуты слегка массировал, словно побуждая к активной работе, никогда не подводил хозяина. Нижний мозг выдавал решения столь безупречно выгодные, что вызывало тайную зависть большеголовых капитанов-интеллектуалов, у которых крестцовый отдел спинного мозга пребывал в обычном, то есть недоразвитом состоянии. Что касается пресмыкания, здесь тоже всё было точно — при общении с начальством непреклонная капитанская суровость мгновенно сменялась галантерейной предупредительностью, а спина округлялась.

Капитан довольно скоро узнал, что теперь он — Динозавр, совершенно правильно связал новость с появлением Ивашкина и стал последовательно сживать наглого матроса со свету. Старпом также подключился к этому увлекательному занятию. Однако Ивашкин оказался не прост. Начальственной придирчивости он противопоставил такую дисциплинированность и трудолюбие, что Динозавр понял — голыми руками этого не возьмёшь! А Ивашкин, оценив природную капитанскую грубость, сделался в общении оскорбительно корректен и необидчив. Лукавый негодяй стал употреблять слово "отнюдь", от которого Динозавра просто корёжило. Однажды, когда капитан в очередной раз к чему-то прицепился, Ивашкин мягко заметил: "Право же, вы напрасно так гневаетесь!", чем едва не загнал своего недоброжелателя в могилу.

Раздался телефонный звонок. Динозавр снял трубку и раздражённо буркнул: "Капитан слушает! Радиограмма? А сам не можешь принести? Лень — задницу оторвать? Ладно. Ивашкин! Сходи к радистам!"

Ивашкин крикнул: "Есть!", переключился на авторулевой, доложил курс и выскочил из ходовой.