Блатные из тридевятого царства

— Дядя, — всхлипнул обиженный полководец, — я же просил не называть меня Лёнькой. Вам можно и без досточтимого, и сиятельного, хотя бы просто — Леопольд де Бил.

— Ну, Дебил, так Дебил, — уважил Старобок племянника. — Брысь отсюда. Пусть Микула Селянович покажется людям. Сотник, принимай штрафную посольскую сотню.

Микула Селянович, крепыш подстать князю, бородка светлей, да плечи чуть уже, шагнул вперед. Был он не многословен. Окинул нас свирепым взглядом и повернулся к князю.

— А сотня-то где?

— Перед тобой, — парировал Старобок.

— Да тут на десяток еле наберется.

— А я тебе не мечем махать посылаю, а языком.

— Знаю я Еремея, — сквасил рожу сотник. — Он этот лужок спокон веку своим считает. Слово сказать не успеем, пошинкует на окрошку. Чтоб по таким посольским делам шляться сотни две за плечами иметь надо.

— Да где я тебе людей возьму? — возмутился князь. — Страда на носу, этих то кое-как насобирали.

Микула Селянович сдаваться не собирался:

— Стрельцов дай.

— Во, видел! — показал князь кукиш и чуть слышно добавил: — Не до посольств нынче стрельцам, воров ищут, али не ведаешь, что шапку мою парадную сперли?

— Тогда не пойду! — Отрезал Микула Селянович. — Я сотник, сам назначил. Мне сотней командовать положено, а не десятком.

Князь рассвирепел:

— Ах, так! Я тебя назначил, я тебя и разназначу! Ивашка, пиши указ!

Дьяк встрепенулся и замазюкал перышком по бумаге.

— Готово, Ваша Светлость! Указ. Месяца и дня того же, что и предыдущий. Разжаловать сотника Микулу Селяновича в десятники!

— Теперь пойдешь? — поигрывая булавой, спросил Старобок. Бывший сотник с неохотой буркнул:

— Теперь, пожалуйста.

— Вот и ступай. Забирай людей и уводи за околицу. Пусть штаны, рубахи подлатают, посольство все же, а не голь перекатная. Через день-другой провизию пришлю, тогда и тронетесь. И смотри, пока с Еремеем вопрос не решишь — на глаза не попадайся!

После всего услышанного работа послом меня уже не прельщала. А тут еще попался на глаза высокочтимый Леопольд де Бил. Шепчется о чем-то в сторонке с дьяком.

Два стервеца быстро нашли общий язык. Екнуло в груди — на меня смотрят или показалось? Нутром чую — любовь у нас с Ивашкой взаимная, расслабляться нельзя, иначе взнуздает и тащи его в рай на горбушке.

Штрафную сотню, а точнее десяток, вывели за околицу и вооружили кого чем. Мне достался шестопер, Ваньке с Васькой бердыши, Евсей заткнул за пояс топор, Федор размахивал булавой, остальным выдали рогатины. Пожалуй, Леопольд прав, с таким арсеналом именно наши кости и будут покоиться в поле.

Потопали дальше. Через три версты принялись обустраивать лагерь. За виднеющимся вдали лесочком начинались владения Князя Еремея. Лёнька рвался в бой, но степенный Микула одним взглядом остудил графский пыл. К вечеру в лагерь пожаловал Ивашка. Облачившись в парадную рясу, принялся обходить шалаши.

— Покайтесь, соколы, — взывал он к совести мужиков, — за рубль с полтиной отпущу любые грехи. Не скупитесь, а то без покаяния сгинете. Сон мне вещий был — заведет вас Микула в ад кромешный. За гривенник заупокойную прочту, пока живы, опосля может статься не кому будет.

Мужики робели, каждый знал пакостной характер дьяка, хоть денег не предлагали, но и в спор не лезли. У деда Кондрата сдали нервы, он схватил рогатину и бросился на Ивашку.

— Я те прочту заупокойную! Вдоль хребта так окрещу, до пасхи память останется.

— Супротив власти идти! За ересь от церкви отлучу! — Не унимался дьяк.

Крапивин поплевал на ладони:

— Сейчас из тебя херувима делать буду. Лично Господу жалобу понесешь.

Ивашка подоткнул подол рясы и бросился бежать. Орал, как слониха при родах:

— Господин Леопольд! Граф де Бил! Лёнька!!!!

На зов из шатра выскочил заспанный полководец. Дьяк, отмахиваясь крестом от рогатины, укрылся за его спиной.

— Что! — срываясь на визг, заорал племянник Старобока. — Покушаться на духовную особу! Пороть, всех пороть! Эй, вы, — ткнул пальцем в братьев Лабудько. — Связать взбунтовавшегося мужика. Я вам покажу, что такое дисциплина!

Ванька с Васькой потупили глаза и не сдвинулись с места. Оба косятся на меня, ждут указаний. Ситуация, скажу я вам. Приказ исходит от прямого начальника, да еще почти в боевой обстановке, а решение принимать мне. Граф исходил слюной:

— Скоты! Я к вам обращаюсь! Выпороть этого мерзавца, а потом всыпать по двадцать плетей друг другу за промедление. Нет, тридцать...

Я попытался перевести гнев Лёньки на себя:

— Господин граф, вряд ли это будет способствовать наведению порядка и укреплению вашего авторитета в отряде.

Леопольд поперхнулся, лицо перекосилось и стало напоминать засиженную мухами лампочку. До моего сознания все еще не доходило, что я в чужом мире, где действуют другие законы и обычаи. Кто я такой, что бы перечить племяннику Князя. На наше счастье в этот момент появился Микула.

— Досточтимый и сиятельный граф Леопольд де Бил, — назвал бывший сотник Лёньку полным титулом, — позволь уж мне решать, кого и как наказывать.

Лёнька важно надул щеки, еще чуть и морда треснет. Задрал подбородок насколько смог и, с видом отвергнутой путаны, удалился в шатер. Подлый Ивашка услужливо откинул полог и юркнул следом. Кондрат, помянув в сердцах дьяка, воткнул рогатину в землю. Вслед за ним разбрелись по шалашам остальные. Микула остался на месте и долго в упор разглядывал мои мощи. Стало даже как-то не удобно, что я — девка на выданье что ли.

От шалашей тянуло дымом, штрафники готовили ужин. А мои кореша, сбившись в кучку, забыли и думать о еде. Евсей зорко следил за графским шатром, ожидая выхода Ивашки. Пора ставить дьяка на место, он и так за извозчиков задолжал, а долг, как известно, платежом красен.

— Идет, — зашептал Фраер, — кажись к нам.

Федор достал початую бутыль вина, подарок трактирщика, и приготовил кружку. Ивашка, поглядывая по сторонам, приблизился к нашему костру.

— Приятного вечера, люди добрые, — ласково залепетало божье создание. — Вы уж ребятушки не обижайтесь, кто ж знал, что Кондрат за рогатину схватится, я ж как лучше хотел. Кому грехи отпустить, за кого на небеси словечко замолвить. А за графа не печальтесь, все ему обсказал — истинный крест. Посольствуйте спокойно, до самой смертушки. Писульку только мою верните.

— Эх!!! — Вздохнул Федор.

— К чему она вам, — канючил дьяк, — все одно сгинете, а мне жить еще...

— Ох!!! — Стонал Подельник, а дьяк гнул свое:

— А я уж расстараюсь, помолюсь за вас, чтоб на том свете волокиты какой не было. Моя молитва прямиком до места доходит...

— Ах!!! — Надрывался Федор, обхватив бутыль.

— Чего это он? — не выдержал Ивашка.

Федька, не прекращая стонать, до краев наполнил кружку вином. Протянул дьяку:

— А вот попробуй, испей.

— Чего ж не причаститься, коль угощаете. — Оживился дьяк, при виде дармовой выпивки. Хлебнул немного. Повел носом и залпом допил остатки. Облизнулся довольный.

— Будешь за нас молитвы возносить и себя помянуть не забудь, — трагически произнес Подельник.

Дьяк выгнул длинную шею, костлявое тело сломалось в поясе и нависло над костром.

— Зачем это?

— Какая-то сволочь яду в вино насыпала, — просветил я писарчука. — Чувствуешь колики внутри?

— Нет.

— А я уже чувствую, — похлопал Федька по животу. — Скоро у тебя начнутся.

— Ой! Кажется, чувствую! — побелел дьяк. — Надо ж что-то делать, в город к лекарю...

— Поздно. Что б веселее помирать, давай допьем, — предложил Подельник, наполняя кружки.

Дьяк отшатнулся.

— Нет! Я жить хочу!!!

Он упал на колени и умудрился засунуть кулак в рот.

— Есть верное средство от любой отравы, — влез в разговор Евсей. — Мне бабка Агата по секрету сказывала. Ну, лучше уж отравиться, чем такое терпеть.

Дьяк, поранив губу, вытащил кулак назад.

— Говори, родной! Говори! Мне умирать никак нельзя. Все стерплю!

— Надо раздеться до гола, найти муравейник, сесть сверху и медленно, очень медленно, — повторил Евсей, грозя пальцем, — досчитать до тысячи. Муравьиная кислота любую заразу растворяет.

Не дослушав Фраера, Ивашка начал скидывать рясу. От созерцания духовных мощей меня избавил приказ Лёньки — незамедлительно пожаловать к командирскому шатру.

Граф, заложив руку за отворот импортного кителя, встретил меня вопросом:

— Стало быть, ты и есть — тот самый Пахан?

— Так точно! — рявкнул я.

— Дьяк докладывал ты на бунты горазд. Мужичье сиволапое с толку сбиваешь. Против Князя недоброе замышляешь.

— Господин граф, — перебил я Лёньку, — кого ж вы слушаете. Ивашка рассудком тронулся, заговариваться стал, посмотрите сами.

Дебил глянул и обомлел. Прямо на нас, бренча телесами и сметая все на своем пути, бежал голый дьяк. Сделав круг по лагерю, он скрылся в березовой роще. Истошный крик, похожий на рев медведя после зимней спячки, всполошил всю округу. У бедного полководца волосы встали дыбом.

— Это он чего?

— Говорю же, умом тронулся, — напомнил я, — такой крестом по голове вдарит и не спросит "досточтимый" ты или просто "сиятельный". Ему теперь по барабану, княжеская особа пред ним или крестьянин какой.

— Да, да, — кивнул Ленька. — Я слышал о такой болезни, умно как-то именуется, шизофренемия что ли, не излечима к тому же.

— Шизофрения, граф, для него не заболевание, а выздоровление.

— Поймать, связать и сечь! Нет. Поймать, сечь, связать! Пороть, связать, а затем поймать! — Разволновался племянник Старобока.

— Будет сделано! — Радостно гаркнули из темноты кореша.

Я вернулся к шалашу и с удовольствием помог корешам допить оставшееся вино. Но чудесный напиток пьянил и веселил меньше, чем доносившиеся из лесу крики дьяка. Лесные муравьи в пище не привередливы, им, что гусениц поедать, что задницу духовной особы обгладывать.

Через два часа вопли пошли на убыль. Пару раз воздух сотряс особо напряженный и много октавный рев, а потом все стихло. Дьяк из березняка так и не появился. Толи пришелся по вкусу муравьям, толи сам, осознав жизнь свою неправедную, решил заделаться великомучеником и в ореоле святого покинуть грешную землю. В последнем я сильно сомневался. Ангелочек с Ивашки такой же, как с Лёньки — Суворов.

Костер почти не дымит, яркое пламя выхватывает из темноты безмятежные лица моих друзей. На душе легко и спокойно. Как не странно предстоящий поход корешей не пугает. Смотрю на них и стараюсь выкинуть из головы лишний мусор. Будет день, будет пища, а коль начнутся перебои с едой, примемся голодать, впервой что ли!

Неясная тень выступила из темноты и заметалась вместе с пламенем.

— Кондрат Силыч, тебе чего? — привстал Евсей.

Собутыльник Старобока не торопился с ответом. Степенно, как и пристало человеку его возраста, он присел на влажную от росы траву, разгладил бороду и заговорил:

— Я вот чего, хлопцы, долго мозговал и так и этак, всяко думал, только что с бабкой своей не советовался. Возьмите меня к себе. В блатные, стало быть.

— Ишь, куда хватил!

— А на нарах у Кузьмича парился?

— Посылки с кулебякой у тебя отбирали?

— Голодом сиживал?

— Ша!!! — Рявкнул я, и еле сдерживая улыбку, поинтересовался. — С чего это вдруг, дед Кондрат?

— Глянется мне, как вы дружно живете. Друг за дружку держитесь, к прочему люду со всем сердцем. Паршивцев всяких на смех поднимаете, перед дураками спины не гнете. Одно слово — по совести живете. Так что, Пахан, пиши в свою команду. Уважь старика.

Такое заявление смутило всех. Даже Евсей замешкался с ответом. Все уставились на меня.

— Раз такие дела, то сообща и думать будем, — нашел я выход, решив переложить ответственность на чужие плечи. — Как сходка решит, так и будет. Дело серьезное, попрошу высказываться господа блатные.

Кореша подобрались, распрямились спины. Васька с Ванькой от напряжения раззявили рты. Впервые в жизни они осознали, что от их решения зависит судьба другого человека. Фраер подсел ближе к огню и предложил:

— Для начала Кондрат Силыч расскажи о себе, все как есть, без утайки.

— Что, прям, как на исповеди? — переспросил дед Кондрат.

— Ага, — со значением кивнул Федор. — Это тебе не с Князем бражку хлестать, коль в блатные метишь, будь добр обсказать все, а мы уж подумаем, чего дальше делать.

Кондрат Силыч достал кисет, свернул цигарку и сказал:

— Слушайте коли так...

Автобиография Кондрата Крапивина рассказанная им самим.

Жизнь моя, как ведро — то сливки в нем месят, то под помои норовят поставить. Бывало князь за ручку здоровается, а иной раз старуха рыло воротит.

Елизавета у меня только сейчас, по старости лет, на упыря походить стала, а раньше девкой видной была. На правый глаз не косила, покуда я ее валенком не приласкал. Грех-то, конечно, сознаю. Но зачем брагу курам в корыто выливать, никто ж ее не просил, сама додумалась. Через то все княжество надо мной потешалось.

Куры птица безответственная, чего они в алкоголи понимают? Склевали пойло, да они ж не я, фляги на всех хватило. Лапки кверху — и поминай как звали. Петух, хоть и мужского пола, но то же слаб оказался, в один ряд с гаремом лег. Глянул я и слезой умылся. Брагу жалко, но и птицу, конечно, это ж сколько мяса за зря упилось в усмерть! Опять же — яйца нести не кому. Дай, думаю, хоть пух спасу, в перину сгодиться, да и память какая-никакая о курятнике останется.

Ощипал, пока совсем не околели и пошел бабу валенком огуливать. Сильно не бил, нет. Так, два раза и успел всего приложиться, пока она коромысло не схватила. На счастье стрельцы мимо проходили, отбили. Малой кровью обошлось, всего лишь двоим служивым ребра успела сломать, потом коромысло переломилось. Раны на мне, как на собаке затянулись, а глаз ее чей-то не выпрямился, так и косит с тех пор.

Но это еще пол беды. К утру во дворе чудо сотворилось — куры воскрешать начали. Первым петух оклемался. Доковылял до забора, а горланить не стал, видать с перепою в горле сухость объявилась. За ним и остальные наседки оклемались. А пера-то нет, так голышом и ходят по ограде.

Лизкина натура мне известна, чай третий год опосля свадьбы разменяли. Помню еще, картошка в то лето отменная уродилась, вот по ботве и ушел, от греха подальше. Коромысло-то сердешная давеча сломала, начнем кулаками ублажать и вовсе не очухаешься.

Чего ж, есть что порассказать, чай пожил немало. Всякого на веку видал. Коли по сей день на подвиги разные горазд, то про молодость и вспоминать нечего.

Сызмальства нраву я спокойного — кроткого. Любого задиру спокойно укротить могу. Бывало, конечно, и сам по загривку получал, как без этого, но спуску редко кому давал, окромя Лизки конечно.

Женат два раза и оба неудачно. Первый — она от меня ушла, второй — осталась. Церкву исправно посещал. Медяки, если в кармане водились, завсегда жертвовал.