Я умею прощать

За моей спиной, гулко бряцнув кованой замочной цепью, открылась дверь. Я машинально повернулась на звук, заведомо зная, кто вышел на крыльцо. Дедушка. Потрясающий человек. Да, чудаковатый. Но чудинка у него такая обаятельная, что просто невозможно остаться равнодушным. Взять хотя бы его трепетное, почти сакральное отношение к лошади, подарку единственного зятя, отца Матвея, на день Победы. Как он, ласково нахваливая ее ум и норовистость, кормил с ладони яблоками из собственного сада, предварительно выбрав самые красивые. Как нежно гладил по вороному, лоснящемуся на солнце крупу. Как заботливо расчесывал холеную гриву и целовал склонившуюся к нему лошадиную морду. Завораживающее зрелище.

Спустившись на две ступеньки вниз, дедушка присел рядом со мной и с легким добродушным прищуром заговорил:

— Ты, внучка, на бабку не серчай. Казачка — она ж только с виду грозная, а сердце у нее доброе. Не серчай. Не по злобости она.

Мне не очень хотелось обсуждать эту тему. Какая разница, кем себя мнит эта женщина, хоть чукчей. Но, стараясь не обидеть старика, я промолчала и, поджав губы, отвела взгляд в сторону.

— Серчаешь стало быть. Не гоже — не гоже. Я ведь как разумею, ко всякой людине подступ сыщется.

— Да как же его найти, если ее от одного моего вида коробит?

— Коробит, говоришь? А ты попробуй. Посиди с ней, погутарь. Расспроси про жисть ейную. Про хутор наш. Небось, и на лад дела пойдут. Нынче, покуда Матвейка в разъездах, ты поди с луком ей пособи. И тебе не в тягость, и ей на радость. Она нехай себе упирается, коли ей треба, а ты не серчай, внучка. Слово ей какое доброе скажи. Оно ведь и кошке приятно, ласковое-то слово. Уважь стариков.

Его мягкий донской говор, тихие, вкрадчивые слова — вроде и инородные, но все же такие понятные — словно ватное облако наполняли пространство вокруг нас. И не вызывая протеста в душе, будто уговаривали сделать нечто абсолютно правильное. Ненавязчиво. Но так, что я вдруг сама почувствовала, что иначе нельзя никак. Иной правды просто не может быть. А я из-за элементарного страха противлюсь этому. Но я ведь не трусиха.

— Андрей Матвеевич...

— Ну, нет. Так не пойдет. Это ты к соседу по всей форме обращайся. А меня перед людями не срами. Дедушкой уж будь добра величай. Видать, не чужая ты нам теперича.

— Дедушка.

— Вот и добре. Поди, голубушка. Поди. Не пужайся.

И я пошла. Уверенно. Почти самонадеянно. Присела рядом с бабушкой на погребку и, обхватив руками колени, предложила:

— А давайте я вам лук плести помогу.

— Ну, что ж помоги, коли не шутишь. Бери лоскуты и плети. Только с погребки подымись, не то как бы не обвалилась.

Ни улыбки, ни доброжелательного кивка. Лишь сухие наставления.

Молчание затягивалось. Нечего мне было ей сказать, да и она сама не проявляла никакого желания пообщаться со мной.

— Ловко как у Вас получается, — снова попыталась я.

— А чего ж тут мудреного? Плети как косу и луковички вплетай. — Она покосилась на плоды моих трудов и слегка поцокивая языком, протянула, — Эээ нет. Потуже.

Ее шершавые, потрескавшиеся ладони легли поверх моих тонких пальцев, наглядно показывая как надо делать. Я попыталась благодарно улыбнуться. Наверное, получилось, потому что ее бледные тонкие губы чуть дернулись в ответ.

— Вдвоем мы с тобой враз управимся. А завтра начнем картошку копать. Димка обещался помочь.

— Светка со своими уже копает.

— Так они и сажались вперед нас. А в этот год зима ранняя видать будет. Вон как колорадский жук ползет, к холодам.

Я подняла взгляд на шиферную стену сарая. Жук и правда полз целыми делегациями.

— Это примета такая?

— Примета, — подтвердила она. — Давно такого не было. С десяток лет поди уж.

— А почему он колорадский?

— Так ведь американцы проклятые его на нас с самолетов скидывали. До войны мы слыхом не слыхивали о такой напасти, при Хрущеве появился. А потом уж... — она обреченно махнула рукой в сторону огорода.

Может быть, и стали наши отношения налаживаться, а, может, и нет. Но бабушка охотливо продолжала рассказывать и про приметы, и про былые времена, и про сорта картошки. Особым уважением у нее пользовалась некая синяя картошка, которую якобы даже колорадский жук стороной обходит. Я слушала, время от времени задавая наводящие вопросы. Прав был дедушка. Мне ж не в тягость, а ей на радость.

ЧЕТВЕРТАЯ ГЛАВА

Через неделю, выкопав картошку, а заодно перебрав и спустив ее в погреб, мы собрались уезжать обратно в Москву. Бабушка развила бурную деятельность по сбору гостинцев: начала напару с матерью Матвея рубить курей, упаковывать в ящики помидоры со сливами и яблоками. Сам Матвей бурчал, что мы с таким грузом будем сутки до Москвы добираться, но послушно таскал заранее приготовленные ящики из сарая. А я наконец-то сумела выкроить минутку, чтобы пообщаться со Светкой один на один. Понятное дело, меня интересовали подробности отношений Матвея и Нюрочки.

К тому моменту я уже успела столкнуться с местными девчонками. Так ничего достойного внимания. Мелкая размолвка на тему морального облика всех городских девушек, на примере моей скромной персоны. Но это лишь подогрело мое любопытство.

Светка попыталась ограничиться загадочной фразой, что Матвей с Нюрочкой "ёжиков вместе кормили". Я гадала, что же это за кодовое слово такое — "ёжики". Зная о многочисленных сексуальных похождениях своего Прекрасного Принца, я конечно подозревала, что под столь невинной аналогией подразумевается секс. Но сбивало с толку то, что эта фраза прозвучала от Светки. А она ведь была совсем не склонна к образным словарным оборотам и привыкла называть вещи своими именами. Мягко говоря, ее стиль общения со стороны выглядел немного грубовато. Даже Димка пару раз делал ей замечания на этот счет. И непременно получал резкий ответ: "Дерьмо есть, а слова, значит, такого нет?"

С чего бы ей разводить сантименты именно со мной и именно, когда речь зашла о Матвее. Поэтому я все-таки решила уточнить:

— Каких еще ёжиков?

— Обыкновенных. Колючих. Молоко любят. Так что теперь по закону жанра Матвей обязан на ней жениться.

— Логично, — едко усмехнулась я.

— Нюрка тоже так думает, — надкусив яблоко, кивнула Светка.

— Хочешь сказать, что Матвей с ней не спал?

Светка насмешливо изогнула бровь и скривила губы в язвительной улыбке.

— Ты сама-то себе веришь? Спал, конечно. Но такого рода похождения твоего суженного ряженого никто никогда всерьез не воспринимал. Так что ёжики здесь ключевой момент.

Я непонимающе воззрилась на Светку и та, заметив мой взгляд, невинно отвела глаза в сторону и снова с хрустом откусила кусочек яблока. Затем, взмахнув огрызком, словно дирижерской палочкой, стала усиленно жевать.

— Све-е-ет, — попыталась я привлечь ее внимание.

— Кир, ну, как тебе объяснить. Спал он здесь явно не с одной только Нюркой. Но вот романтические прогулки при луне... разговоры о добром и вечном... ёжики...

— Понятно. Ёжики, значит.

— Ага. Наплел ей про животный мир, про глубокую философию, которую можно познать наблюдая за представителями фауны... Вот девочка и растаяла. Она ж вовсе не шлюшка. Не думай о ней плохо.

— Честно, даже и в мыслях не было.

— Отлично. Матвей, конечно, сволочь. Мог бы уж подругу детства не трогать. Они же с пеленок знакомы. И тут приезжает этакий городской ловелас. И давай наивной крошке от нечего делать мозги конопатить. Ёжики... звезды... сеновал... В общем ты сама понимаешь.

Я понимала. И ой как мне все это не нравилось. Конечно, Матвей не святой. Иначе я бы на него и не взглянула. При всей моей разумности меня не привлекали пай-мальчики. Только вот его методы соблазнения всегда оставались для меня за кадром. Окучивал ли он всех своих пассий романтикой или случай с Нюрочкой был единичным? Я склонялась ко второму. Ведь честности Матвею не занимать. С этим не поспоришь.

Светка доела яблоко и с размаху закинула огрызок на баз. За шиферным забором тут же послышался гвалт переполошившихся кур. Надрывно залаяла привязанная в дальнем углу двора собака. Грозно рявкнув на пса, Светка продолжила:

— И Нюрка уже пару лет успокоиться не может. Люблю. Жить без него не могу. И все такое прочее.

Я задумалась, силясь понять отношение самого Матвея к этой девушке. А Светка, видимо, решив, что больше ей поведать нечего, продолжила резать яблоки на сушку.

Было в этой ситуации что-то унизительное. Не для кого-то, а именно для меня. Выспрашивать. Выведывать через десятые руки. Додумывать вместо того, чтобы спросить у Матвея напрямую. Зачем? И я твердо решила, что это была моя первая и последняя попытка такого рода сбора информации.

Довольно легко давать себе подобные клятвенные обещания, зная, что завтра ты уедешь домой, и человек, мысли о котором вызывают смутную, но весьма ощутимую тревогу, будет находиться на расстоянии тысячи верст от тебя. Думаю, я действительно, пусть и на уровне подсознания, воспринимала предстоящий отъезд как избавление от головной боли по имени Нюрочка. Так оно и произошло. Ненадолго.

Оказавшись в Москве, я почти забыла о том, что где-то далеко осталась страдать влюбленная в моего Матвея девушка. Университет. Любовь. Друзья. Студенческая газета. Мне было чем заняться. И времени на то, чтобы забивать себе голову делами давно минувших лет просто не хватало.

А потом стали приходить эти письма. Не мне — Матвею. Может быть, он и раньше их получал, только я этого не замечала. Я вообще мало на что обращала внимание в год перед поступлением. В памяти почти ничего не отложилось. Даже какие-то яркие моменты в наших с Матвеем отношениях. А ведь они должны были происходить.

После той летней ночи в темном хуторе, когда Матвей назвал меня невестой, я искренне пыталась вспомнить предпосылки его заявления. Хоть что-то. Хоть намек. Хоть полслова. Хоть мимолетный взгляд, выбивавшийся из привычного ритма жизни. И пустота. Только лишь конспекты, аудитории с уходящими вверх рядами парт, пожилой лектор по истории за высокой кафедрой внизу, огненно-рыжая учительница английского на подготовительных курсах, учебник Бонка... Пушкин, Толстой, Островский, Платонов... "Петербург в творчестве Достоевского"... "Образ эмансипированной женщины в романе Тургенева "Отцы и дети"... Причастный и деепричастный обороты... Так много мусора... и ничего действительно важного.

Будто бы и не было ничего кроме подготовки к поступлению. Зато я очень четко, почти дословно помнила все свои ответы на экзаменах. А еще чувство неимоверного облегчения, когда наконец-то были вывешены списки.

Не в силах сдвинуться с места я смотрела на свою фамилию. Только на нее, словно она была единственной на целом листе. А позади меня, крепко сжимая мои плечи, стоял Матвей. Такой родной. Любимый. Жизненно необходимый мне человек.

В тот момент я словно вынырнула из-под толщи воды. И оказалось, мир полон звуков, красок, запахов, эмоций. Сколько же я всего важного пропустила за те полгода! Могли быть и письма. Но о такой возможности я стала задумываться лишь осенью, через несколько недель после нашего с Матвеем возвращения из деревни.

В любом случае, подозреваю, что Матвей не считал нужным сообщать мне о такого рода подробностях своей жизни. Вполне разумно, кстати, с его стороны. Зачем? Вряд ли я вообще когда-нибудь узнала бы от него про письма, если бы случайно не заметила на тумбочке в прихожей оставленный его мамой нераспечатанный конверт.

Взгляд машинально скользнул по покрытой штампами и марками, засаленной поверхности бумажного конверта и замер, выцепив из выведенных мелким, почти калиграфическим почерком, надписей имена отправителя и адресата: Зубова Анна... Городищенскому Матвею...

— Тебе письмо, — стараясь, чтобы голос звучал ровно, сообщила я Матвею. Он стоял спиной ко мне, вещая в шкаф наши куртки. Кажется, слегка напрягся, перед тем как обернуться.

— От Нюрочки? — а тон такой спокойный, будто бы ничего особенного и не произошло. Может быть, и на самом деле все это лишь недостойная внимания мелочь. — Хочешь почитать?

— Зачем мне читать чужие письма? — хмыкнула я, преодолевая любопытство. Мерзкое чувство — недоверие. Оно подтачивает тебя изнутри, даже если его удается скрыть от окружающих. Так кого я пыталась ввести в заблуждение своим показным спокойствием? Мне кажется, больше себя, чем Матвея. Он-то отлично все понимал, несмотря на мое внешнее равнодушие.

— Ну, так мы его вместе прочитаем, — лукаво подмигнув мне, заявил мой прекрасный принц. Не предложил, а поставил перед фактом. Взял конверт с комода и двинулся в свою комнату.

Письмо меня, честно говоря, удивило. Не ожидала я такого подробного отчета о жизни хутора и хуторян на двух тетрадных листах в клеточку. А для Матвея, судя по всему, подобные "доносы" были не в новинку. Вряд ли бы он решился предложить мне совместное прочтение еще нераспечатанного письма от влюбленной в него девушки, не догадываясь о его содержании.

Итак, ни слова о любви. Лишь смутный намек на то, как она скучает без моего Матвея в словах, что "с наступлением осени стало так скучно. Все разъехались и ты тоже". А далее лишь горы никому не нужной информации: о покупке видео-магнитофона соседями (и это когда весь цивилизованный мир стал переходить на DVD), о краже двух колес у другого соседа из сарая, о спиленной яблоне, о том, что какая-то учительница водит шашни с мужем своей подруги, что некую Ленку отчислили из урюпинского медучилища, а она вместо того, чтобы вернуться с покаянной головой в родной хутор сбежала с хахалем в Сочи. О себе Нюрочка тоже что-то рассказывала. Оказывается, в их школе в выпускном классе осталось всего 6 человек. И все девчонки. Бедняжки... А у Нюрочки новый свитер, в котором "и показаться некому, потому что даже в клубе теперь обитает одна пьянь".

— Весело у них там. Ничего не скажешь, — ухмыльнулась я, откинувшись на спинку дивана.

— Дааа, — протянул Матвей, уткнувшись носом мне в щеку. — Жизнь бьет ключом. Остросюжетный роман.

— Расскажешь, что у вас с ней было?

— А я-то думаю, когда же ты наконец-то спросишь, — чуть отстранившись, засмеялся Матвей и чмокнул меня в уголок губ. — Что тебе именно рассказать? Подруга детства.

— У вас три года разницы...

— И что с того? Вместе за черешней ходили в колхозный сад, на великах катались. Она тогда дружила с двоюродной сестрой Димкиного лучшего друга — Санька.

— Ааа, ну тогда да.

— А потом выросли...

— И переспали. Логично.

— Кирюш, — мягко одернул меня Матвей. — Если ты уже все решила, то зачем спрашивать?

Я приторно улыбнулась.

— Лучшая защита нападение, да?

— Кирюш, а чего мне защищаться? Ты отлично знаешь, что праведный образ жизни я не вел до тебя. А Нюрочка — моя первая любовь. Самое смешное, наши отношения в то время ограничивались посиделками на лавочке и долгими разговорами при луне. А потом закончилось лето, я уехал домой, и вся эта романтика осталась в прошлом. На следующий год приехал, и ничего уже не ёкнуло.