Дон Аррагуа. Главы 1-6

— Это десерт. — В тоне, которым заговаривает кровь, слышится явная ухмылка. — Она сама этого хочет. Ну?

Но мне сейчас не до внутренних голосов. Все добрые намерения идут прахом в этот момент, потому что меня одновременно охватывают два в равной степени диких желания. Повалить ее на спину, войти в нее как можно глубже, погружаться в это тело снова и снова, зажав припухший рот ладонью, наслаждаясь оттенками ужаса и боли в огромных глазах... Или — припасть губами к добровольно подставленной шее, вспороть клыками нежную кожу, и вгрызаться в нее, пока под давлением сильных челюстей не хрустнут позвонки, позволяя телу обмякнуть на моих руках...

Обе идеи кажутся восхитительными, но побеждает вторая. У тебя было много женщин, подсказывает безупречная логика зверя. А жертвы всего две. И оба — мужчины. Эта должна быть на вкус совершенно другой. Я соглашаюсь. С логикой зверя, с покорностью девушки, с пробудившимся любопытством. Она почти не реагирует на укус, только коротко вздрагивает и расслабляется. Я тоже закрываю глаза — от удовольствия. Кровь ее отдает усталостью, болью и страхом. И неуловимо горчит. Как вино. Как вино, которым потчевала меня рыжая Кира...

Стоп! Прежнее сознание, сознание человека, возвращается мгновенно, с беспощадной ясностью, от которой мутит и хочется немедленно сдохнуть. Дон, что ты делаешь, Дон?! Что ты наделал? И что ты будешь делать теперь?!

3

Дождь, холодный и тяжелый, с ветром и брызгами в лицо, наползает на город, загоняя людей в дома и подъезды, под крыши и козырьки, давая улицам неожиданный отдых от множества торопливых человеческих ног. Но не от моих.

Тяжелые ботинки упорно давят лужи, продвигаясь вперед. Капли дождя стекают по волосам за ворот, заливают лицо. Это неприятно, но отрезвляет. Трезвость мне сейчас очень не помешает... Чужая куртка оказалась узкой в плечах, зато длиной доходит почти до колен, надежно скрывая от посторонних взглядов состояние моей одежды. В кармане куртки "человека со смайлом", как я мысленно окрестил его, обнаружилась приличная сумма. Новую жизнь на такие деньги не начать, но провести вполне прилично пару-тройку месяцев — очень даже возможно. Я запретил себе думать о том, чьей смертью были отработаны деньги, которые перешли теперь ко мне. И у меня получилось...

Легкие торопливые шаги за спиной еще ускоряются, приближаясь, и я раздраженно передергиваю плечами. Не надолго же хватило ее страха и обещания молчать. Сейчас начнется... Девица забегает вперед меня и нагло упирает руку в мою грудь. Я молча обхожу ее и следую дальше. Она хмыкает и спрашивает в спину.

— Убьешь меня?

— Нет.

— Не сейчас?

— Никогда, если ты замолчишь.

— Куда мы идем?

— Не знаю. Подальше отсюда.

— Отпустишь меня?

— Нет. — Отвечаю, не задумываясь, будто вопрос давно решен. — Ты теперь — моя.

— Хорошо. Они будут меня искать.

— Они мертвы.

— Их друзья будут меня искать. Не найдут моего тела — и начнут поиск.

— Значит, они тоже умрут. Заткнись, пожалуйста, и не мешай мне думать.

Подумать есть о чем. События этой недели восстановились в памяти почти полностью, при этом они обрели последовательность и даже своеобразную логику. Логику сумасшедшего. Я сижу в баре — знакомлюсь с рыжей — еду к ней — она пытается убить меня. Весьма необычным образом, но настроена она явно серьезно. Затем — небольшой провал в памяти. Смутно помню еще одну девицу, длинноволосую, которую приглашаю войти. Снова провал. Когда я прихожу в себя, на теле моем не остается ни малейшего следа издевательств рыжей маньячки. И это за четыре-то дня? За четыре, если верить Серому, а ему я верю.

После этого начинаются странности, хотя и до того было не скучно. Я странно чувствую и веду себя. У меня начинаются приступы острой боли, слуховые галлюцинации. Меня снова пытаются убить, на этот раз более... традиционно. Но, получив два смертельных пулевых ранения от приветливого незнакомца, я, вместо того чтобы умереть, как порядочный человек, впадаю в священную ярость, называю себя "живущим вечно", начинаю разговаривать с собственной кровью, бегать на четвереньках и кусать людей. Убивать людей, если быть точным. Состояние аффекта? Возможно.

Мне и раньше случалось впадать в буйство, однако ничего подобного при этом не происходило. Обычный мордобой, не более, для особо опасных ситуаций — нож. Никаких когтей и зубов. Даже в припадке ярости меня не тянуло пить кровь и насиловать девушек. Девушка! Идиот, у меня же есть живой свидетель!

Оборачиваюсь к новой знакомой, торопливо семенящей по улице чуть позади меня.

— Ты... как тебя зовут?

— Света, Светлана.

— Эти двое... Как они называли себя, как обращались друг к другу?

— Никак. Никак не называли. Просто говорили "Эй!" или "Эй, слышь?".

— Осторожничали при тебе... Собирались отпустить?

— Нет, — она запинается и останавливается. — Нет, не отпустили бы.

— Тогда зачем? Могли хоть паспортные данные при тебе зачитывать, если все равно потом...

Маленький подбородок с ямочкой упрямо вздергивается.

— Я сбегала два раза. Пыталась рассказать... Они вернули меня.

— Почему не убили?

— Хотели. Длинный хотел. Но жирному я нравилась. И он говорил, что не может без бабы, а искать новую сейчас рискованно.

— Что они делали вчера?

— Ждали звонка. С утра нервничали, спорили. Вечером им позвонил кто-то, и они сразу ушли. Вернулись через пару часов примерно. Длинный хотел выпить, а жирный ему не давал, говорил, нужно дождаться расчета с заказчиком. Потом они пришли ко мне... сказали — попрощаться...

— Кто-нибудь заходил к ним вчера?

— Нет, никого не было. — Светлана поднимает глаза на меня. — Только ты.

— Когда?

— Что — когда?

— Когда я пришел?

— Ты что... сам не помнишь?

— Просто скажи, когда я пришел!!!

Она вздрагивает и в страхе отступает назад, оглядываясь по сторонам. Дождь не утихает, да и рано еще, улицы почти пусты, и никто ничего не увидит, если я сверну ей шею прямо здесь и сейчас, верно?.. Мне кажется, что она задумывается, не сбежать ли от меня. Но мы оба слишком хорошо знаем, насколько бессмысленной будет эта попытка.

— Ладно, ладно, прости. — Я примиряюще протягиваю ей руку. — Ты же не понимаешь... Хорошо, представь себе, что я — твой друг, которого там не было. Расскажи мне подробно, что случилось. Что ты видела?

— Хорошо. Они вернулись и... были со мной. Час, наверное, не больше. Потом в дверь позвонили, длинный пошел открывать. Они решили, что это заказчик привез деньги. Толстяк остался. Минут через пять в комнату ворвался ты...

Я выразительно приподнимаю бровь и грожу ей пальцем.

— Да, помню. В комнату ворвалось Оно. Не человек, не такой, как ты... сейчас. Оно рычало и стояло на четвереньках. Не так, как могут стоять люди, не на руках и коленях, а как... как кошка, на всех пальцах. И спина выгибалась, как у кошки. Глаза... слишком большие. И красные. Зубы слишком длинные, просто торчали изо рта, а когда Оно кинулось на толстяка — еще больше выросли. Оно прыгнуло через всю комнату, сбило толстяка на пол и начало его... есть.

— А вот с этого места поподробнее!

— Тебе приятно про это слушать?

Я вглядываюсь в глаза, которые внимательно вглядываются в меня. Нет, она не иронизирует, не шокирована, просто пытается понять, с кем имеет дело. Умница. Вредная, но не дура. И не известно еще, хорошо это или плохо для меня.

— Мне нужно это знать, ясно? Рассказывай.

— Оно его кусало, царапало и слизывало кровь. Потом присосалось к шее. Толстяк хрипел, потом умер.

Таким будничным тоном, будто сотни толстяков каждый день умирают у нее на глазах точно таким же образом...

Я отворачиваюсь и несколько минут рассеянно бреду вперед, не разбирая дороги. Что же это у нас получается...

— Послушай... — говорю я, резко оборачиваясь к своей спутнице и, естественно, опять заставляю ее вздрогнуть. — А что-нибудь еще... нечеловеческое... было? Шерсть там, когти...

— Ты не был похож на оборотня, — отвечает она, покачивая головой. — Нет, скорее — на вампира. На взбесившегося вампира, вампира-психа. Ты — вампир?

— Нет! Не знаю.

Слово, которого я старательно избегал до последнего, теперь произнесено. Вампир. Я стал вампиром? А пес его знает... По крайней мере — если верить девушке — я не простой псих. В худшем случае — псих-вампир. Бред...

— Почему ты хотела, чтобы я убил тебя?

— Я не хотела умирать, нет. — На лице ее изображается что-то вроде улыбки. — Просто не хотела, чтобы ты делал мне больно. Смерти я не боюсь, боль намного хуже.

— Смерть может быть очень болезненной...

— Может. Но ты убиваешь быстро. Я видела. Мне было больно две недели, каждый день, и это не кончалось. А так... так было бы больно всего пару минут. И все бы закончилось... — Светлана прикасается пальцами к шее в том месте, где на коже виднеются две одинаковые ранки, припухшие по краям, и мне становится почти стыдно. Но ненадолго.

Да, я мог сделать с ней что угодно, но не сделал же. Да, ее насиловали, чему я сам был свидетелем. Да, две недели подряд, если верить девице, а она пока на лжи не попадалась. Ей было больно? Охотно верю. А еще я верю в то, что ничего не происходит просто так. Все, что с тобой случается, оно или за что-то или для чего-то. Или наказание, или урок, или возможность. Решать, что именно, — личное дело каждого. Все это знают, и все предпочитают не помнить об этом, корчась в приступах слезливой жалости к себе и другим попеременно. Со мной этот номер не проходит. Впрочем, она, кажется, и не пытается вызвать жалость к себе. Это хорошо. Похоже, мы оба получили возможность. Осталось придумать только, как ее лучше использовать, усвоив урок и не превратив в наказание...

— Ты пойдешь со мной.

— Мне все равно некуда идти...

— Будешь беспрекословно подчиняться мне и помалкивать. Начнешь мешать — я от тебя избавлюсь. Ясно?

— Да.

— Надеюсь, что ясно. Для твоего же блага.

Я уже знаю, куда мы пойдем. Марина отказала мне в любви, но не в дружбе, а значит — в беде не оставит. На ближайшей остановке я запихиваю свою новую знакомую в трамвай и забираюсь следом. Общественный транспорт сейчас предпочтительнее не потому, что я скряга и жалею лишнюю двадцатку на такси. Не только поэтому. Просто водитель такси запомнит нас, потому что мы будем на его личной территории, потому что будем представлять опасность, как любой человек, которого пускаешь в салон автомобиля, особенно — на заднее сиденье. А я не хочу оставлять след. Водитель трамвая, усталый не выспавшийся человек, которому меньше всего хочется знать, кто сидит у него в вагоне, сейчас предпочтительнее таксиста, который станет разглядывать девушку и расспрашивать меня.

С тоской вспоминаю о своем "Фиате", оставленном где-то у моря. Я бы, пожалуй, сумел найти дорогу к домику рыжей маньячки... Но возвращаться за автомобилем в нынешних обстоятельствах — глупо и неосторожно, а чутье подсказывает, что мне сейчас придется быть чертовски умным и хитрым, как беременная лисица.

В дороге у Светланы случается истерика. Сначала она просто начинает раскачиваться взад-вперед на жестком сиденье и бормотать что-то себе под нос. Потом принимается тихо хихикать, бормотание становится громче, и я разбираю слова.

— Трясясь в прокуренном вагоне... Трясясь в прокуренном вагоне — трусись в прокуренном вагоне — туси в прокуренном вагоне — трусы в прокуренном вагоне — не трусь в прокуренном вагоне... — Хихиканье переходит в истерический хохот со слезами, а изначальный вариант фразы превращается во что-то вроде "Трясясь в прокуренном в агонии...".

Поначалу я пытаюсь ее успокоить, потом выхожу из себя и пинаю в бок, в конце концов — успокаиваюсь и перестаю обращать внимание. Ладно, истерика так истерика. После событий этой ночи — совсем не удивительно. Странно, как я сам еще не валяюсь в припадках нервного хохота с выпученными глазами и пеной у рта.

Старушка, сидящая напротив нас, возмущенно поджимает губы и цедит сквозь зубной протез:

— Допилась...

Остальным пассажирам, а их не больше десятка, вообще глубоко плевать на все, что не затрагивает конкретно их. Они используют время пути на работу (куда же еще в семь утра-то ехать трамваем?) с максимальной пользой — досматривают обрывки снов, вздрагивая и приоткрывая глаза на остановках. Спустя какое-то время Светлана успокаивается и тоже засыпает, привалившись к моему плечу. Голова девушки сползает мне на грудь, теплое дыхание щекочет шею. Я пытаюсь дышать реже и тише, чтобы не тревожить ее. И без особых усилий перестаю дышать вовсе.

Отлично! — проносится в моей голове. Пробовали не дышать? Очень рекомендую! Потрясающе действует на мозг и вообще тонизирует! Непременно попробуйте! Как, вы все еще дышите? Тогда мы идем к вам!

Жаль, мне нельзя сейчас истерить. С каким наслаждением я выбил бы пару трамвайных стекол и десяток-другой зубов у того, кто заварил всю эту кашу! Но кондуктор уже объявляет нашу остановку, поэтому я подхватываю под руку вялую со сна девушку и тащу ее к выходу.

— Приехали, что ли?..

— Приехали. Дальше пешком.

Оставшуюся часть пути мы проделываем молча. Светлана усиленно моргает припухшими от слез и сна глазами, и вид у нее при этом такой, будто она надеется, что все еще спит и сумеет проснуться.

Я не без злорадства наблюдаю за ней: нет, дорогая, ничего не выйдет! Мы с тобой по уши в дерьме, в глубоком и бурном месте, а до берега еще плыть и плыть. Во всякой ситуации можно найти что-нибудь приятное; в нынешней хорошо то, что плохо не мне одному. Дождь успел прекратиться, но легче от этого не стало. Не в том я настроении, чтобы преисполняться благодарностью к судьбе за подобные мелочи. То, что я выжил после двух попыток убийства, не может не радовать, но можно ведь было и вовсе обойтись без этих драматических эффектов. Жизнь и так не казалась мне скучной. Впрочем, сейчас я готов списать злодейке-судьбе все ее промашки и издевательства за возможность обсушиться в теплой квартире и переодеться в сухое и чистое.

Марина — ранняя пташка — не спит. Окна кухни в ее квартире выходят на улицу, и сейчас они светятся теплым уютным светом. Из-за двери приглушенно звучит музыка. В последний момент я соображаю, что Марина может быть не одна. Не хотелось бы отвлекать ее от воркования с новым любовником, да и знать, кто именно пришел мне на смену, нет ни малейшего желания, но... Не зря же мы, в конце концов, тряслись в трамвае через полгорода! Я бросаю взгляд на Светлану, бледную, осунувшуюся, близкую к обмороку, и решительно стучу в дверь.

Марина открывает почти сразу, будто знала заранее, что я приду, и караулила у двери. И при первом же взгляде на меня ее лицо искажается в злобной гримасе.

— Уходи!

— Марина, что...

— Даже говорить с тобой не буду, просто уходи! Убирайся!!!

— Марина, Марина! — Я понятия не имею, почему она так зла, а потому не знаю даже, за что оправдываться, чтобы ее успокоить. Поэтому просто тяну время, повторяя, как дурак, ее имя.