"Гуд бай, Америка-остров..."-1

Не вышло. Жаль. Кто мог подумать, что он в обморок задумает посреди алгебры хлопаться. Обломал Хэнка — ничего, Хэнку оно полезно. Даже напрягаться не хочет, одно долбит: рожу бить и все. По-другому тоже бывает, однако. В общем-то, никто никуда не падал, конечно; но Донор с утра опять еле приполз, а на алгебре завалился, как всегда — голову на стол, руками прикрыл. Алгебра к фокусам его еще не очень привыкла, занервничала, что у нее на уроках спят. "Доннер, Доннер"...Я его локтем двинул — не отзывается. Нифига. За шкварник поднимаю, глаза несоображающие, лицо белое — белое, натурально бескровное. Выстегнулся.

Все посокращались, Айболита свистнули, в "аптеку" его оттащили потом. Завуча вызвали, классную — шуму было. Короче, у Шурика опять вечер свободный оказался, обломался наш герой.

Стены белые, кушетка рыжая, запах соответствующий. "Влип,— подумал Володька.— Это я влип."

В комнате никого. На столе — графин с водой. Он сел на кушетке, потом осторожно поднялся. Ноги делать со страшной силой. Позади раздался щелчок открываемого замка, в комнату зашли. Поздно.

— Ну, лучше тебе? — голос мужской, стариковский.

— Лучше.

В окне собаки драли мохнатую тряпку.

— В чем дело, Володя?

От этого голоса собаки утрусили за угол, а Володька с тоской обернулся. Завуч.

— Начинайте, Вадим Юрьевич. Я послушаю. Володя, что с лицом? Ты дрался?

Нет, блин, оно само дралось.

— Упал, споткнулся, — вяло ответил он.

— А на уроке что это было?

— Откуда я знаю, — устало выдавил Володька.

— Карта медицинская в порядке,— врач просматривал бумаги.— В последний раз болел ОРВИ в восемьдесят девятом. На военном состоишь?

— Состою.

— В обмороки часто падаешь?

Володька прикинул в уме.

— Редко,— и сразу пожалел о сказанном.

— Может, питание плохое?

Володька тупо молчал. Завуч присела на стул у окна.

— Мне бы с родителями твоими пообщаться. У нас в школе так еще никто не учился, ты, надо сказать, неприятный сюрприз для нашей школы. Прогулы, замечания сплошные, оценки — неуспеваемость. Теперь еще обмороки. В пятом твой брат учится? У брата, кстати, все неплохо. У меня одни вопросы по тебе, Володя. Может, у тебя трудности?

Володька не смог удержаться от улыбки. Покачал головой.

— А (извините, Раиса Васильевна) — это от старичка включение,— в родне случаев психических расстройств, алкоголизма не было?

— Нет, нет...

— Последствия родовых травм в подростковом возрасте часто проявляются серьезно. И вообще, классическое девиантное поведение... Но по карте невропаталогий нет, ЗПР тоже не прослеживается.

Нужно голову просветить, полное обследование назначить...

Старик еще пошелестел бумажками, покачал головой, позадавал идиотские вопросы. Володька не напрягался — сил не было. Скорее бы домой, накачаться и спать дома, в покое, за черными шторами...Врач выписал направление на обследование в психдиспансер.

— Проверить надо, похоже на маниакально-депрессивный психоз... Одни двойки? Дело-то в нежелании, скорее всего. Ну что, пусть пройдет специалистов, я выпишу освобождение. А так — что скажешь, тут разбираться надо.

Назавтра в школу Володька не пошел. Вообще забить, что там хорошего. Только мать жалко. Столько усилий, квартиру поменяла, чтоб его пересадить в другую почву, а на новом месте только хуже. Он как будто с горы катится. Чем ниже, тем быстрее. Как только не обозвали вчера. Одноклассники тоже молодцы, стараются. Что хорошего в школе?

Бумагу в диспансер он порвал сразу же, как же, нашли психа. Что они там, в диспансере наркоманов не видали? Им докопаться — только кровь взять. А ему перед матерью уже никогда не оправдаться, да и срок условный тут же вылезет. Нет, после диспансера — это сразу крышка, лучше школу бросить.

После дозы надо дома сидеть, а не по врачам бегать. В комнате своей — крепости, куда свет дневной не забирается. От первого кайфа можно отлететь, как от боли, лучше уж дома.

Зато утро следующего дня было чудесным: большой палец вверх! Как при легкой дозе, все кругом казалось праздничным, ненастоящим. Солнечный свет заливал тротуары, гаснущую траву, традиционные утренние бачки у подъездов. Баба в смешных штанах кормила кошку. Пустынно.

Володьку его "Адики" потрепаные несли на остановку, съездить в город; в такое замечательное утро кто-нибудь обязательно окажется дома, и будут и приключения, и новости, и девчонки, если повезет. Чего-то такого хотелось в это замечательное утро.

Стоя на остановке, Володька неожиданно увидел Леха, шагающего с остановки напротив, только что из города, видимо. Лех по сторонам не глазел, а рассматривал что-то в руке, и поэтому на дорогу чуть было не спланировал, запнувшись о Володькин, услужливо подставленный, кроссовок. Возмущение его исчезло, когда он поднял глаза, и запал поругаться пропал почем зря.

— А, ты... По-моему, вскрытая, как думаешь?

Володька забрал у него сигареты, "Кентон", и тут же внимательно осмотрел ее целлофановые бока. Целостность пачки и правда, вызывала сомнения.

— Недавно Джеку подсунули гадость. Нормально его развозило с каждой сигареты. Теперь мне везде кажется...

— Да не, нормально, — вынес свое мнение Володька.— Ее просто запинали.

— Как?

— Ногами, — усмехнулся он. — Да нормальная. Кури на здоровье.

Лех заметно повеселел.

-А ты чего не в школе? Что за пироги? Вот я в твои годы...

— Освобожден по роду службы, — непонятно ответил Володька. — А ты?

— Достало. Хочу день пожить белым человеком. Сколько можно.

— Хорошо. Беру тебя в компанию белых людей.

Лех неторопливо вскрыл пачку, достал себе сигарету.

— А ты мне нужен?

— А ты сомневаешься? — в тон ответил Володька.

— Тогда по пиву? Или вот что: закатимся куда-нибудь?

— Ага,— ответил Володька. — Если б я еще умел.

— А ты не умеешь? — ужас получился у Лехи плохо, и он попробовал еще раз, пафоснее: — Не умеешь?!

Тот мигнул.

— И как я с ним еще разговариваю, — удивился Лех. — Не умеет.

— А мне откуда. Я рос в районе гетто, у меня и велосипеда-то не было.

— Ну пошли, сиротка. Отпразднуем.

На площадке стоял Лехин мотор, дверь в гараж была распахнута. Я сказала внутрь:

— Ау, вылазьте. Ваша мама пришла.

Оттуда вышли оба, щурясь.

— Как успехи? Не зря хоть родину продали?

Градус у них однозначно повысился.

— Не зря. Володька катать научился. Я еще не поседел? Посмотри вот, у уха.

Я посмотрела, с ушами все нормально. А Володька прошел к мотоциклу, бодро запнул подставку. Сцепил. Подергал газ, неровно подъехал к нам и тряхнул мне веселой черной головой:

— Мадам? Окажите любезность?

Ну они то, было понятно, выпив. А меня что подтолкнуло? Не смогла отказаться от искушения гордо взмахнуть длинными (воображаемыми) волосами, как Ленка, и воображаемыми (длинными) ногами и по-королевски усесться на трон этого (мнимого) Харлея. Он (Вовка) обернулся — два удивленных карих глаза, черные, как подрисованные ресницы...Стукнул по второй скорости и резковато отпустил сцепление, мотоцикл дернулся, замедлил, и снова перебор. Для новичка важно — держать ровный газ, у него не получалось. Но я-то была в образе, и, мимо Лешки проезжая, послала ему воздушный поцелуй.

А Детка увез меня за дома, за школы, на дорогу. А там видимо захотелось ему повыпендриваться...Похоже, он хотел третью скорость, а третьей у Лехи нет, сразу на четвертую шкалит. Вот дальше началось "весело". Поседеть мне была самая охота. И мы — по камням, канавам, лихо так, выскочили на шоссе, и от машин влево — вправо мечемся. Пару раз чуть не воткнулись во встречный поток. До кучи собака нам под колеса бросилась. Он увернуться не успел, растерялся, про тормоз — забыл, а газ на себя рванул, перепутал. Собака проскочила, а мы на обочину куда-то, по кустам... "Тормози!"— ору. Еле услышал, сцепанул.

Короче, обратно я с ним вообще не хотела ехать. Или на автобусе, или сама за рулем. А он уперся, рассердился: я увез, я и привезу. Точка! Для автопилота ты мало выпил, дружочек.

Улица была сырой от дождя, сырой и темной. Квартал спал, последние окна гасли, словно закрывая бесчисленные глаза. На улице было тихо. Безлюдно. После дождя отчетливо стучали случайные запоздалые каблучки и шаркали ноги, или тени собачников, словно лунатики, неслышно бродили по кустам. Фонари размытыми синими лужами стекали по зеркалу асфальта, деревья шумели мокрой тяжелой массой. Свежесть осенней ночи.

Втроем они сидели под балконным навесом второго этажа, на скамейке у Лехиного подъезда, следили за все реже падающими с навеса каплями. Лех очень тихо перебирал струны своей гитары, беззвучно шевелил губами. Уже и наболтались, и насмеялись, но почему-то еще не расходились. Слишком чудной была ночь, слишком непрочной...

Леха неожиданно резко зажал струны в последнем аккорде. Передал гитару Майке, поиграйся. Встал, сунул руки в карманы, звякнул ими и на Майку посмотрел вопросительно. Володька поднял голову.

— Все?

Майка склонилась над грифом, пытаясь выжать барре.

В руке у Лехи оказались ключи — два ключа на кольце и длинной тяжелой цепочке.

— Держи, — сказал он.

Майка ключи взяла, убрала в карман.

— Ты чего, уже пошел? Посиди еще, время детское.

— Да ну. Выхлестывает. Володька вон с тобой посидит. Я тебе постелю на диване в своей, только смотри, в коридоре осторожно, не расколоти чего-нибудь. Там велик висит. Я — спать, — объяснил он еще раз Володьке, протягивая ладонь.— Ориведерчи, ромо.— И снова Майке:— За гитару головой отвечаешь, поняла? Честь имею, господа.

Сплюнул напоследок (перекурил) и растворился в темноте подъезда, еще немного его шагов по лестнице, но вот и они стихли.

— Круто, — сказал он и посмотрел снизу вверх, затягивая шнуры.— Ты его девчонка, да? Вот бы не подумал.

Круто, круто. Чего улыбается? Что, так быть не может, что ли?

— С родиками поругалась,— говорю.— А у него всегда переночевать можно. Как в плацкарте.

Он с таким видом выслушал, отстраненным, что мол, версия. Ну пошел ты!

Потом попросил:

— Сбацай чего-нибудь. Тоже играешь?

Я ломаться не люблю, или когда думают, что я ломаюсь. Я сыграла ему "Сказку с несчастливым концом" — любимая Демона.

— Круто, — говорит. Непонятным тоном, вот паршивец.— Цой, да? Не поешь?

— Не пою.— Свинья! — Сам-то играешь?

— Вот еще бы и я играл... — иронично покачал головой и нагнулся шнуровать другую кроссовку.

— Что за парень? — сказала я ему в спину. — Не играет, не водит, не курит... И что умеет делать, спрашивается?

Он галоши бросил, посмотрел в упор, очень нагло.

— А ты что, узнать хочешь?

— А ты что, пугаешь?

Он убрал свои глаза и кивнул, молодец, мол. А я сон вспомнила. Тот.

О чем мы переговорили тогда? Обо всем на свете — ребятах, мотоциклах, детстве... Как на одной волне, ни объяснять, ни досказывать не надо — так бывает, да? И — ночь, свежесть, капли... И он. Так ярко, четко... У меня в жизни так с парнями не было, за полтора, или сколько там, часа, сколько мы сидели; да он мне ближе стал, чем даже Лешка. И голос его, как расскажешь, это ж слушать надо — один голос, интонации, оттенки, тональность какая-то такая...приятная? Чуть глуховатый... Как объяснишь?

Каждый жест, движение — неторопливое, мягкое, точное... Улыбка! Мамочки! А сколько всего он перерассказывал. Он и рассказывать умеет, где надо — шутя, где надо — серьезно. Да я влюбилась, что ли? Или опять только кажется, поначалу, голову кружит? А потом уляжется, повылезает другое, и сказки — как не бывало.

Кажется, влюбилась. Чума!

По-моему, самое разумное, когда пьешь — запереться и ключи спрятать. А то некоторые, особо нестабильные товарищи адекват не соблюдают, их приключения тянут и всякие глупости.

Мы нагрузились на хате у какой-то девчонки, Хэнковой знакомой, кажется, Наташей звать и с зубами что-то неправильно. Потом питье кончилось, мы с Шуриком гулять отправились, ночью, часу в третьем, сигарет сбивать.

На улице никого, Шурик ни в папу, ни в маму, отловил какого-то тошнотика, чуть не убил нафиг, тот сигарет не дал. Ладно хоть проветрились.

Дошли до первого квартала. У одного подъезда — пацан с дамочкой луной любуются. Ох, думаю, если чувак сигарет не даст, мой приятель злой станет, страшный. У Хэнка весь день руки чесались.

Подошли. Они замолчали, парень — глаза в землю закопал, а девчонка — Бегунова, Хэнкова пассия бывшая... Он на нее затаращился, как теленок на электрошок. Про сигареты забыл, на чувака не смотрит. Ну, я и поехал:

— Мала-дой чемо-дан, как у вас насчет сигарет и поделиться с ближним?

Мальчик голову поднял, а это Доннер, наша бледная овечка. Я почти протрезвел. Как подумал, что Хэнк сейчас может выкинуть. Он на меня глазки вскинул, прозрачный такой его взгляд с ехидочкой:

— Так со вчерашнего дня ничего не изменилось. Я все еще не курю.

Володька сконцентрировался мгновенно. Блин, неудача. Девочку надо в подъезд шугнуть, вряд ли уличная потасовка будет блистать эстетикой видеосалонов. Но Хэнка повело неординарно. Он вообще за странность, по лютому недругу скользнул равнодушно взглядом, и только. Даже обидно немного стало.

Хэнк уставился, чучело. Качнулся, улыбнулся — и взял с моих колен гитару. Опустился коленом на мокрый асфальт передо мной. Склонился над корпусом — и словно забыл обо всех. Ладонью мягко, по грифу, до последних ладов проверил звук, первый аккорд, каждая струна, барре. Гитара ожила — это не мои побрякушки (он меня и учил, причем) — у Хэнка каждая струна в любом, самом сложном аккорде звучит, пальцы зажимают хорошо, привыкли.

Да знаю я, знаю, как классно ты играешь, но сейчас зачем? Наплевать мне сейчас на песни, которые ты подбирал для меня, мальчик с музыкальной школой за плечами. Не хочу я, хоть гитара слышит в тебе хозяина, и переборы — той, которая так мне нравилась когда-то, когда ты ее пел для меня... Не надо ее сейчас, ни ее, ни тебя, кого-кого, только не тебя.

Негромко пошла музыка, и на руке его серебром от света сверкал металл, и Володька увидел — весь свет сейчас сосредоточен только на Хэнке, на руках его и гитаре. И не запел Хэнк, а проговорил под знаменитую мелодию, совсем с непринятыми интонациями, как рассказ вел:

Ты меня на рассвете разбудишь, провожать необутая выйдешь...

И голос его, нетехничный, но верный, вдруг взметнулся очень высоко — в небо, к фонарям; и ясно стало, что такой финт для него привычен был, и еще кому-то привычен:

И качнутся бессмысленной высью!..—

и сорвался, как опомнился, упал к ногам его, в ночной квартал.

Мгновение было тихо, Володька услышал, как дрожит рядом девчонка, от внезапно налетевшей сырости? Печатка, еще увидел Володька, печатка боевая у него на пальцах бликует — среднем и безымянном.

— М А Й К А

Мухин сидел и читал "Аргументы и факты". Дверца была полуоткрыта — в знак дорожной неудачи, и он тихо злился. Битый час ждал помощи, но по шоссе с утробным грохотом катили грузовики и фуры, и автомобили проскакивали на скорости, никто не останавливался. Злился, что целый день проболтался в Свердловске в дорожных пробках, командировка не оправдалась. На обратном пути почти успокоился, почти забылся, и уже в памяти всплывало только хорошее — сговорчивый гаишник с редким чувством справедливости, и скрипку нашел, сосед зря беспокоился, по деньгам...сигареты любимые купил — пусть переплатил — блок "Винстона"...День как день — хорошее и плохое перемешалось как всегда в примерно допустимых пропорциях, но вот тот пацан с мопедом — в пригороде — кто его послал? Огромные испуганные глаза, куда родители смотрят, почему дети на дорогу выезжают? А Мухин — сиди, кури, жди теперь, читай газеты...Скоро восемь, пока доедет, а обедал в полдень , а когда дома будет? И когда Мухин уже действительно вчитался, проезжающий мимо велосипедист с любопытством засмотрелся, вильнул колесами, тормознул.