| Предыдущая глава |
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
| Следующая глава |
Знамение, шептали — и не шептали, и пели уже открыто. Птица без тени, спутница Всадника. Крик ее ночью услышать — уже не к добру. Но когда она среди бела дня, на празднике, садится королю на плечо и шипит по-змеиному, и тьма сверкает на ее крыльях — чего хорошего может ждать страна?
— Помнится, — сказал Шантеклер, — вы хотели попросить у короля гарнизон.
Филипп выдержал его взгляд :
— Помнится.
В мирные дни время в Рампаре затапливало старые стены замка и узкие, короткие улочки городка: трактир там, лавка, чьи товары обкатаны, как морские камни водой, взглядами уж какого по счету поколения — здесь, и знакомые дома, да изредка — торговцы и бродячие музыканты, а остальное — пустое, девственно чистое время. В замке оно стояло штилем, пока не накатывалась волна — и тогда неслось на гребне этой волны.
C того дня, как умер Лучо, время было непрекращающимся штормом. Замок и окрестности колотило в нервной горячке. Молодому герцогу не сиделось на месте. На Дальнем Пределе он сдерживался — это старый, от чьего голоса, казалось, содрогалась каменная стена, мог бы в сердцах орать — вот это, в душу вас Да Коста, вы называете укреплениями, да у любой одинокой вдовы в городе ворота лучше укреплены. Филипп кусал губу и молчал. На самом деле все было не так плохо — бреши заделали, башни отстроили, и мост наконец сменили: сделали новый, качающийся. И хорошо. Филипп, хоть и ездил по старому мосту, лишний раз старался на него не смотреть. Умбрио и сам отводил глаза. Но сеньор его видел укрепления чужим взглядом — взглядом заезжего гостя из Люмьеры, истекающей соком серцевины Флории. И то, что всегда казалось ему прочным и надежным, будто ветшало на глазах. Ров слишком мелкий, стены — недостаточно крепкие, чтобы прятать за них целую страну.
— Да что вы переполошились, молодой сеньор, будто барышня, — в конце концов сказал Дюрок. — Будто ваш король не знает, что войско здесь не для парада поставлено! А коли не знает, так пусть посмотрит, я своих ребят показухе учить не буду.
— П-показуха? — Филипп все-таки сорвался. — Ты думаешь, меня волнует, в какой стойке они перед королем стоять будут? Да Коста твою мать, Дюрок, за кого ты меня принимаешь?
Умбрио упреждающе положил ему руку на плечо, но Филипп не обратил внимания:
— Местальцы достали отца, а если они теперь ждут того же, что и мы? Весело будет, когда по всей Флории будут петь, как мы не уберегли короля? Весело?
Крик, как и следовало ожидать, перешел в кашель; Дюрок сунул герцогу свою фляжку, сказал примирительно:
— Да разве ж парни не знают, что делать? Не извольте, молодой сеньор, беспокоиться: сами поляжем, а их не пустим.
Но Филипп беспокоился. Лучо при жизни старательно отлаживал механизм Аверского герцогства, а сын его казался себе неумелым подмастерьем, не разбирающим тонкостей ремесла. Ночами он сидел за бумагами, а то — уходил к отцу в часовню, и наутро его приходилось выводить оттуда едва не за руку. Даже когда он делил свою лихорадку с Умбрио, южанину казалось, что Филипп не здесь, не с ним, а куда он уходит — поди узнай.
Уже было решено, что после отъезда короля Филипп переберется в герцогские покои, а Умбрио займет бывшие комнаты эльфа, где и полагается жить личному советнику. Но ему не хотелось покидать небольшую спаленку оруженосца — лишь небольшим коридором отделенную от спальни Филиппа, которую в замке до сих пор называли "детской".
Филипп сделал все, как надо. Умбрио думал об этом со смесью досады и благодарности, понимая, что изменить ничего не сможет — не найдет предлога. Замок Аузель был из "переходящих" — тех, что Лучо жаловал рыцарям на время службы. Рыцарь умер, наследников не оставил, жена перебралась к дальней семье, и Филипп никого не обделил. Аузель — на джьаверском наречии "птица", Умбрио видел замок один раз, но запомнил серовато-желтые стены, расходящиеся в две стороны, как раскинутые крылья. На отшибе, на самой границе с Велерном. Хороший подарок, однако же недостаточно хороший, чтобы разбудить зависть.
Так же, как и должность. Личный советник — не primo consigliere, он может стоять у герцога за спиной и нашептывать, подписывать не слишком значащие документы — да и все. Место это наверняка выдумали для эльфа — не вписать его в человеческую иерархию, так хоть угольком очертить. И ни крошки власти, получалось, не смел Умбрио со стола Рено де Шантеклера.
Рено подписывал бумаги за герцога, у него была "песья голова" и право, которого в Чезарии никогда бы не дали consigliere — собирать Чрезвычайный совет, на котором герцога могли осудить за преступление. В Читтальмаре, когда глава семьи преступал онесту, его могли убрать — тихо и без лишних слов. Но судить, но позорить его перед своими же...
Флорийцы. Все не как у людей.
Теперь и у него время ускользало из рук. Раньше он был тенью, незаметно следующей за Филиппом. С легкой руки нового герцога его стали замечать. Умбрио всякий раз замирал на полмига, прежде чем обернуться на "советник Монтефьоре". Да и фамилия ему больше не шла — будто проеденный молью наряд, который вздумалось вынуть из шкафа. Принимать всерьез его не стали, слишком уж хорошо Рампар был осведомлен об их с Филиппом отношениях. Однако Умбрио слышал все чаще и чаще:
— Советник Монтефьоре, а не скажете ли вы герцогу...
— Советник, я... не осмеливаюсь попросить Его светлость, может вы...
— Монтефьоре, объясни хоть ты Пиппо, тебя он слушает...
Лучше бы он остался тенью.
Она стояла в широкой нише наружной галереи и смотрела вдаль. Высокая, строгая, сохранившая стройность женщина в сиреневом траурном платье. Наверное, из-за этой стройности, и еще — из-за напряженной неподвижности, похожей на неподвижность зверя, застывшего с наставленными ушами, ему так легко и отчетливо представилась молодая девушка, вот так же замершая у окна, выглядывающая не того, кого должна бы выглядывать, надеясь на то, на что не должна бы надеяться. Легко было поверить, что она простояла так все время, и поза ее не менялась, только тяжелела, будто морской солью, пропитываясь безнадежностью.
Впрочем, ей не так много приходилось стоять у окна. Чаще она сама ездила в отряде наравне с мужчинами. Говорили, Эктор боготворил ее, прислуживал, будто паж.
Эктора де Рампар убили при Корвальу. Наверное, она чего-то ждала после этого.
А теперь ждать стало вовсе нечего.
Несмотря на ненависть к ней, давно и прочно осевшей на дне его души, Филипп ощутил жалость — чувство, совсем ей не подходящее.
— Мадам, — сказал он тихо, — мне кажется, вы устали. Я очень ценю вашу помощь, но вы вовсе не обязаны участвовать в этих... песнях и плясках, если сердце просит тишины. Может, вам прилечь у себя... а я велю прислать слугу с горячим питьем.
Она обернулась. Глаза красные, лицо каменное.
— Герцог, не мешайте остальным нести свое горе с достоинством.
Остальным; поскольку у тебя самого — ни горя, ни достоинства. Что ж...
— Не буду вам докучать.
— Подождите, мессир, — позвала она. — Относительно этого — прощального пира для люда. Почему вы не одобрили те цифры, что я вам дала? Поверьте, на хлебе можно было бы и сэкономить, а вина в погребах, напротив, хватит на несколько похорон.
"Женщина должна заниматься домом", — сказал как-то Лучо и дал ей ключи от казны. Не прогадал. Дама была не из тех, кто тратит деньги на брошки и бирюльки.
— Добрая дама Грас, — хмыкнул Филипп. — Напоить людей, конечно, дело благословенное, только...
— Что?
Филипп обхватил себя руками за плечи. И сам на себя разозлился — теперь-то он кого боится?
— То, что мне на похоронах нужен сытый и печальный народ... а не пьяный и злой. А то еще припомнят нам с королем все хорошее и сделают из этого герцогства res publica.
— Они любили вашего батюшку. И не стыдно вам бояться своих же подданных?
Они успели съездить в город — и хоть под копыта коней летели фиалки, и на лицах было только искреннее любопытство и искреннее сочувствие, и женщины вытирали растроганные слезы, когда Филипп улыбался им — герцог вернулся недовольным. Он видел на лицах еле заметную тень, синюшно-серую вуаль, что набрасывает голод и неблагополучие.
— Не стыдно, — вздохнул он. — "Есть три вещи, в которые разумный человек не должен верить: безупречное прошлое правителя, бескорыстная любовь женщины и бесконечная преданность народа"... Серхио Баррахо, мадам. Иногда не мешает читать книги.
Авера любила короля, должностной, но искренней любовью, идущей от корысти: трудно умирать за монарха, к которому равнодушен. Встречать его собрались толпой, дети дико визжали: "Едут! Едут!", пронзительными голосами, казалось, взметая пыль над дорогой раньше, чем ее касались копыта лощеных придворных коней.
— Мне жаль покойного герцога, — искренне сказал Тристан Дифеннер, милостью всех богов король Флории.
Филипп со своим отрядом встречал его на северном краю Аверы. Он видел монарха в первый раз, и разглядывал, почти не стесняясь, зная, что его оправдает репутация приграничной деревенщины.
Король вовсе не походил на волка.
На нем был дорожный плащ, простой, без меховой подбивки — та набрала бы грязи по дороге. Тонкий золотой обруч вместо короны. Тристан был невысок — Филипп возвышался над ним едва не на голову — и не слишком красив. Лицо будто вытесано нерадивым подмастерьем, который начал, да и бросил, ни одной правильной линии не доведя до конца. Но в каждом его движении, в малейшем жесте, в мимолетно отданном приказе проявлялась сила, которую Филипп все пытался определить, и о которой понял вдруг, что это и есть царственность.
— Хороший был герцог, — сказал Тристан. — Солдат. Один из тех, кто верен лишь потому, что обязан быть верным. Вы можете счесть это сомнительной похвалой, но лишь оттого, что не были королем.
Знамена с лиловой королевской астрой плясали, полоскались на подоспевшем ветру. Людей c Тристаном, слава богам, было немного — человек двадцать едва бы набралось с охраной и слугами. Торжественные лица, темные плащи, сиреневые повязки на рукавах.
Рядом с королем ехал старик, седой, кожа сморщенная, сухая и будто чуть припыленная, как шелковистые книжные страницы, усаженная коричневыми кляксами старости. И все ж — на ногах, и все ж — капитан королевской стражи, как объяснили Филиппу. Взгляд его, острый и неприятный, будто общупывал, обшаривал аверцев, искал подвох. Пока неспешно проезжали по городу, капитан щурился на крыши. Зря щурился — если кого и увидел, то лишь герцогских стрелков.
За сам Рампар краснеть не приходилось. В Старом замке, на Дальнем, где жили теперь дозорные, всего и был, что один донжон. Герцог Виктор, Филиппов прадед, построил себе новый — со огромным паласом и двумя башнями.
Пока доехали, пока расселили, пока проследили за нуждами, неумело расшаркиваясь — над Рампаром неспешно собрался вечер; пажи, возбужденно топоча и смеясь, разжигали к ужину факелы. Замок полнился чужими людьми и звуками, напоминая набитый до отказа трактир перед праздником.
— Ты скоро об короля глаза облупишь, Пиппо, — шепотом сказал Гуго перед самой трапезой.
А как тут не смотреть — если вот он, за твоим столом, человек, образ которого ты до этого составлял из обрывков слухов и легенд, из занесенных менестрелями песен, из редких новостей, что птицы доносили до Рампара? Человек, приучивший весь двор в Люмьере высчитывать полную луну; король, при котором Флория почти перестала воевать.
Ходили слухи, что король хорошо заплатил Ордену Ожема. Уж очень скоро менестрели сложили песню о Лаганском празднике, и пели ее так, что видно было — ни о чем более удивительном они не пели в жизни. Куда там древние сказания.
Король по крови был бреазцем. Первый Дифеннер прискакал в столицу из Лагана, и на герб монаршего дома пошел мех бреазского горностая. Однако после восстания Дикой Анны об этом предпочитали не вспоминать. Провинция бродила, как прокисшее вино, бунты вспыхивали то тут, то там — до Тристана с ними справлялись просто; никто не стал бы беспокоиться об этих бунтах, если б не Аргоат под боком. Тристану досталась своя доля. Со старым бароном Переком еще можно было договориться, но он умер; а сын его, едва добравшись до власти, стал искать предлог и нашел: не захотел платить "корабельные золотые". Сами строим, сами плаваем, ничего короне не должны. А потом стали приходить оттуда барды и встревоженно рассказывать, что уже не о свободных кораблях поют в Лагане, а о свободной Бреазе.
А у них флот; и аргоатцы только того и дожидаются.
Менестрели рассказывали: король собрался. Взял с собой советника. Поехал к Переку. Приехал и первым делом спросил: что ж вы Встречу так тускло празднуете? Не годится. Тристан, который и по крещению и по должности верил в Разорванного. В провинцию везли обозы с мясом и вином, сочувствовали тихонько — что ж барон вас не кормит, вот и в праздник голодные сидите, хорошо, король позаботился... В Лагане огни плясали по небу, так, что люди едва не подумали, что Девятеро вернулись. Бреазцы, наевшись досыта и упившись столичного вина, поднимали здравицы за Тристана. Какая-такая свободная Бреаза; знать не знаем.
Когда король приехал в замок молодого Перека, тому только и осталось, что отворить ворота да раскрыть объятия. В соусе к поданному кабану было слишком много горечи и кислоты, но Тристан сумел не поморщиться. И кубок с крепким бреазским сидром поднял без страха, а за ним — еще и еще, и пир длился, и барон становился все сговорчивее. Корабельные золотые вернулись в казну, а на рынках соседних провинций появилась рыба.
Интересно, что будут петь менестрели из Ордена о погребении герцога Аверского.
Пока все шло хорошо. Из провинциальной гордости на стол выставили лучшее, что было — а ведь то всего лишь легкий ужин с дороги. Филипп старался не думать о том, что после отъезда монарха такой пир они увидят нескоро. Торжественно вращалась на вертеле туша подстреленного в герцогском лесу оленя; пажи оказались на удивление расторопны, король разговаривал со всеми подряд и улыбался. Филипп мысленно выдохнул и чуть расслабился. Белокурый паж лет семи, надувшийся от сознания собственной важности, изящно наполнил их с королем кубки. Отступил с видом удовлетворенного работой мастера. Филипп взъерошил ему волосы и получил в награду щербатую улыбку мальчишки и — доверху наполненный брезгливостью взгляд дамы Грас.
Впрочем, дама вскоре отвлеклась, и какое-то время герцог с интересом наблюдал за ее попытками — как там говорил Дюрок? — "строить куры" Его величеству.
Невдалеке — по левую руку Рено де Шантеклера — сидел граф Форже с печальным видом. Ему явно не хотелось встречаться с герцогом глазами; он что-то тихо и покаянно объяснял советнику. Филиппу не нравилось, как косится на него Шантеклер; но сейчас было не до этого.
— Я не виноват, что стал королем,— сказал Тристан.
Мутными глазами он доверительно смотрел на Филиппа поверх кубка. — Кто же знал, что так выйдет.
Пусто было в обеденном зале — увидев, что ночь перевалила за половину, Тристан сказал Филиппу, что по обычаю считается, будто вид храпящих за столом радует очи короля, однако ж это не так. Да здесь и не Люмьерский двор, чтоб держаться обычаев — пусть люди отправляются спать. Свечи догорали, под потолочными балками в нехорошие тени собиралась паутина. Небо снаружи было черное, без луны. Менестрель, днем не жалевший голоса, перечисляя славные дела покойного герцога, охрип и уснул в дальнем углу зала. Во сне он прижимал к себе лютню, как ребенок — тряпичную куклу. Остальные не выдержали, разбрелись спать. Филипп остался. Если королю не спится, долг вассала — бодрствовать с ним. Если королю тоскливо, долг вассала — выслушать его.
| Предыдущая глава |
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
| Следующая глава |
