1. Белый пепел снегов

Острым лезвием он разрезал себе ладонь, потекла кровь, окропила землю. На эту кровь кхигд бросил пригоршню белой соли, как того требовал обычай, а раненую руку чужака опустил в полную вином обрядовую чашу. Кровь тут же перестала течь, ведь кхигд хорошо знал обряды и заклятья творил сильные и крепкие. Он забрал у мальчонки чашу, отпил из неё сам, дал отпить Ингерду, понемножку плеснул под ноги старейшинам и на корни дуба, а остатки — в костёр. Огонь сперва сердито зашипел, но после опять разгорелся, сытый и уваженный.

Ингерд глядел на вечувара, ему казалось, что идол недоволен, гневается, и стало вдруг холодно, словно северный ветер принёс от моря запах родного пепелища. Хотелось обернуться зверем и выть — что делаю, что творю? Душу вечувару обещаю, а души-то уже и нет... А кхигд меж тем повязал Ингерду волосы новым кармаком, чтобы знали все: отныне он живёт в Соколином племени, хоть и остался Волком. Потом взял за плечо и подтолкнул к янгару.

Ингерд остановился перед ним. Кассар Серебряк, вождь Соколов, долго глядел на чужака, опираясь на меч, лежащий поперёк колен. Не торопился говорить, прислушивался к своему чутью, которое не раз и самого спасало, и всё племя. Не радовался Кассар появлению в своей дружине ещё одного клинка — опасался. А с чего бы, и сам не знал. Челиги, привыкшие на поле боя доверяться одному лишь янгарову слову, а то и взгляду, переняли его беспокойство, глядели на Ингерда молча, настороженно. Кассар спросил у него:

— Почему оставил своё племя? Зачем ищешь другую семью?

— Нет больше моего племени, — ответил Ингерд. — В одночасье сгинуло.

Он и не думал врать или кривить душой. Сам был воином и стоял сейчас перед воинами, не пустяшными, а теми, кто с оружием срослись уже. У многих, как и у вождя, волосы были коротко стрижены: у кого по плечи, у кого под корень, так во всех племенах отмечали потерю близких. Потерю не от старости — от вражеской руки.

— Никогда, Соколы, не отворяйте ворота чужому. Участь ваша может оказаться Волчьей. По зиме зашёл к нам человек. Стужа, мы приютили его, — Ингерд рассказывал то же, что и Яну, спокойно, как и тогда, но слова давались трудней. — Тем же днём в становище вспыхнул пожар, хуже того, семья пошла на семью, будто с ума все посходили. Я бился до последнего. На моих глазах пали отец, мать, два брата, сестра.

Он говорил коротко, отрывисто, без прикрас, а у самого перед глазами плясало кровавое пламя, горький запах смерти бил в ноздри. Как рассказать, что брат поднимает меч на брата, отец на сына? Какими словами описать такое безумие? Кто поверит, что Ингерд бился, защищая сестру и её детей, со своими родичами? Не находил он слов для такого. Просто сказал:

— Я тоже умер. Но меня выходил этот добрый человек.

И указал на знахаря.

— Правда, — кивнул знахарь. — Как правда и то, что места на нём живого не было от ран.

— Кто ещё может за тебя отдать своё слово? — спросил Ингерда Кассар Серебряк.

Все молчали. Никто не слыхал про гибель Волчьего племени, никто не мог подтвердить его рассказ. Но тут с травы поднялся Ян:

— Моё слово. Я летал к нижнему течению Стечвы и видел пепел на месте становища Чёрных Волков, видел обугленные скелеты их кораблей. Я спрашивал зверей и птиц в округе, все они были свидетелями большой крови. Правду говорит Волк.

Знахарь потихоньку выбрался за ограду и побрёл домой. Всё, что мог, он сделал: племя Соколов принимало в семью маэра, и Вяжгир питал надежду, что маэр убережет их от гибели. По велению души сотворил доброе дело, только не вспомнил отеческую мудрость: дело делом, но не забудь соломки подстелить. Да и вспомнил бы, а что толку? После всё повернулось так, что и охапки сена бы не хватило.

— Я не ищу другую семью, — сказал Ингерд. — Я хочу найти того, кто подрубил под корень мой род, и вывести эту нечисть с белого света. Для такого лучше остаться одному.

— Неумно ты говоришь, — подал голос один из готтаров. — Один ты ничего не сможешь. Волков много во всех землях, но ты чёрный и меченый. Затравят.

Ингерд дёрнулся было возразить, но смолчал. И тут, откуда ни возьмись, — сокол, молодой, светлокрылый, сел на макушку дуба, ветка дрогнула, закачалась. Поглядел на людей чёрным глазом и опять вспорхнул. Кхигд поклонился вечувару:

— Дух рода принимает чужака. Он может жить среди нас, и беды от этого не случится.

— Да будет так, — Кассар поднялся на ноги, кивнул Ингерду: — В становище зову, но можешь и у Вяжгира, буде он согласен.

— У Вяжгира, — глухо ответил Ингерд, — если не прогонит.

— Ну, ступай тогда, — Кассар пожал ему руку и повернулся к своим воинам: — И вы ступайте по домам, сынки. Долгий был день, отдыхайте уже. Ян, Хелскьяр, готтаров проведите.

Ингерд был рад, что янгар не велел жить в становище, сейчас к людям не хотелось, тяжко. И он пошёл к громовому ручью, в избушку знахаря.

Ни о чём его знахарь не спросил, молча поставил на стол еду и кувшин с вином. Сели друг против друга — две судьбы, два одиночества. Знахарь затворником стал по собственной воле и об этом не печалился, а может, и печалился, да никому не говорил. Ингерда же одиночество, не спросясь, выбрало само, чего теперь отказываться. Косой шрам украсил правую скулу от брови до уха, у рта пролегла горькая складка, в волосах белела седая прядь, а нутро выедала ненависть, железными когтями царапала сердце, рвалась наружу.

— Нам никто не помог. Да и кого бы позвали?.. — он плеснул в кружку вина, одним духом выпил и не почувствовал вкуса, точно пил воду. — Сколько раз мы стояли против Асгамиров, им так и не удалось опрокинуть нас! А тут сами, своими руками...

Знахарь всё молчал.

— Случалось ли у вас такое?

— Не слыхал, — коротко ответил знахарь.

— Вот видишь. Но я отыщу того, кто стравил нас между собой, если прежде моя собственная злоба не задушит меня. Мне бы только вызнать, кто мой враг, его имя...

— Чую, раз тебе надо имя, то задумал ты пройти через хаттмар — обряд заклания души. Решишься?

— Решусь.

— Выдержит ли сердце? Дороги назад не будет.

Ингерд не ответил, но знахарь ответ прочёл по лицу и сказал:

— Вступающий на стезю мести клянется кровью перед лицом огня, и бёрквы свидетели такой клятвы. И если ты не принесёшь им обещанную душу, они заберут твою. Я встречал таких людей. То уже не люди были. Почто свою жизнь хочешь сломать?

— Для того она мне и оставлена, чтоб за весь мой род, что костьми неприкаянными лежит на Стечве, отомстить, — ответил Ингерд. — А своей души мне не жалко, чего там жалеть? Пустота.

Знахарь покачал головой, поднялся, подошёл к двери, пошарил над притолокой. Достал оттуда маленький свёрток и положил перед Ингердом.

— Что это?

— Разверни, — ответил знахарь, а сам пока зажёг лучину.

Ингерд распечатал свёрток, в нём оказался наконечник стрелы. Он поднёс его к свету, чтоб получше рассмотреть, а рассмотрел — и кровь отхлынула с лица.

— Это Асгамирова стрела, — прошептал он. — Где ты взял её, колдун?

— Из твоей ноги вытащил.

Ингерд уставился на наконечник, словно держал ядовитого гада в руке. В памяти заворошились неясные видения, тёмные, не ухватить, не разобрать, а знахарь подлил масла в огонь:

— Ты пока в бреду лежал, много всякого поведал. Хочешь ли знать?

— Говори.

— А поведал ты, что в сумерках после вашей братоубийственной сечи явились к вам в становище люди, числом немного, лица у них были закрытые, а те, что не закрытые — до черноты перемазаны сажей. Те люди шли по дворам и добивали раненых. И старых, и малых.

— Асгамиры?! — ужаснулся Ингерд.

Знахарь не просто так помог Волку вспомнить. Он сильно не хотел, чтобы тот принёс невозвратную клятву, которая при любом своём исходе ведёт к смерти. Потому и отдал ему на мщение Вепрей, не одного из них, а всех разом, ведь столько имён обрядовая досочка никак не вместит!

Ингерд сразу вспомнил Рунара, сына янгара Вепрей Эвана Асгамира. Вепри жили по другую сторону Стечвы, с Волками ладили, на Имарь-день и на Духов день собирались вместе, жгли костры и пели песни, и Волчицы охотно привечали Вепрей, те приходили открыто, не боясь, и обмениваться локонами было не зазорно. А потом вышло так, что Ингерд с Рунаром повздорили — из-за женщины, повздорили едва ли не до смертоубийства, вопреки законам и обычаям.

Волчица выбрала Ингерда, а Рунар затаил злобу. Племена не стали больше собираться вместе славить венец лета, а стали глядеть друг на друга врагами. И когда уже Ингерд думал о собственном логове, к весне собирался ставить дом, случилась беда.

— Мне нужно знать, — прошептал он. — Если это Рунар, если он из-за неё... Он ведь на мою Волчицу глаз положил, а она весной двоих волчат принесла, моих, я один с ней всю Имарь-ночь был. У нас ведь как... Я не хотел её неволить, у неё же мальчишки-имари, благословенные, за них всё племя как за родных встанет, самые лучшие славные мужи за себя с такими детьми возьмут, почтут за счастье и честь...

— Везде так, — коротко вставил знахарь.

— Я хотел, чтобы она по себе выбрала, в море ушёл, надолго. А она никому не далась, и Рунар, знаю, к ней тоже дары присылал богатые, уговаривал. Если это он... Бёрквам скормлю!

Вяжгир попытался его остудить:

— Ну что за нужда? Теперь ты ведаешь, что на тебя напали Асгамиры, — он кивнул на наконечник, — так бейся с ними! И душу успокоишь, и Соколиному племени помощь будет! А клятву принесёшь — себя погубишь.

Ингерд вскочил и заметался по избе, выкрикивая страшные проклятья, грозясь уничтожить всех Вепрей одного за другим, пока знахарь не сказал ему:

— Уймись. Как ты собираешься имя вызнать? Пойдёшь к Вепрям да спросишь, не признаются ли? Так не признаются, и без того ясно. Не виновны — посмеются, а виновны — добьют как последнего из ненавистного рода.

Ингерд запустил руки в волосы и сполз по стене на пол.

— Как же мне быть? Ведь не могу я ждать, сил никаких!

— Можешь. Сделай ненависть точилом своего клинка. Пропитай ею стрелы своего лука, и тогда месть поразит без промаха. А сейчас ложись-ка спать. Оставь раздумья светлому дню, этак оно вернее будет.

— Да усну ли я?

— Уснёшь.

Знахарь уложил его на лавку, на меховое одеяло, тихонько подул в лицо, и усталые веки смежились, бессильно упали руки, а знахарь всё нашептывал:

Птица прилети белая,

Поклюй зерен с моего окна,

Обернись птица туманом,

Пуховым, лебяжьим.

Приходи в мой дом девица,

Как солнце ясная,

Постели постель мне, девица,

Из того тумана зыбкого,

Слово прошепчи заветное,

И буду спать я до света,

Крепко, не добудишься...

Знахарь впервые за много лет напился, с тоски. Этот чужак, которого он вытащил с того света, все жилы ему на кулак намотал. Делаешь как лучше, как надо — а он гнёт по-своему, по-глупому, и никого не слушает, кроме себя. Вяжгир горько попенял: маэр же, сказано тебе! Они всё как хотят кроят, что собственную судьбу, что какую другую, и одного человека, и всех разом. Ну чего, чего такой строптивец и неслух может накроить?!

Вот хаттмар ему в голову втемяшился. Дескать, обижен я, дескать, отомщу. Да все разумеют, что обижен, всяк слёзы проливает над твоим горем, с ним за это встанут локоть к локтю и против Мышей, и против Выдр, и против самих Вепрей!

А ему мало. Ему одно лишь имя нужно, кто затеял всю резню, его хочет призвать к ответу. Да не просто найти и жизнь забрать, но и отнять душу, а что страшней придумаешь? Шутка ли, самих бёрквов приманить, нате, мол, обет: эту вам обещаю принести, а не принесу, так что ж? Мою берите. Вот как просто! И не жалко ему, потому что сам вокруг никого не жалеет.

Волк и правда никого не жалел. Стал охотиться на Мышей и Выдр, сперва на своём берегу, куда те по старой привычке ходили грабить и жечь. Ловил их и убивал одного за другим, а то и по нескольку сразу, вызнавая, кто же напал на его становище этой зимой. А после, когда Мыши с Выдрами притихли, видать, обдумывая, что за злой дух появился в волчьем облике, не вытерпел, пару раз наведался за реку. Но всё без толку. Поползла чёрная молва о бешеном звере, и Кассар Серебряк велел Ингерду сидеть дома, дальше первого дозора не соваться.

Слово янгара — закон, Ветер подчинился, но с того дня чернота, не имея выхода, стала снова жечь его изнутри. Никто к нему не лез, боялись, даже знахарь вокруг ходил молчком. Не знали страха лишь домовой и Ян с Чермиком. Домовой уже опробованным действом пытался выжить Ингерда из дому, но не преуспел, только Вяжгиру попортил крови. А Ян с Чермиком над Волком посмеивались:

— Ты глянь-ка, Стигвичи с Годархами струхнули, по норам сидят, а нам и хорошо, давно такой тишины не бывало, вот спасибо тебе, Волк!

Другому за такое зубоскальство уже навалял бы тумаков, но на Чермика с Яном Волк обиды не держал. Они ему жизнь отстояли, какая тут обида?

Несли они как-то дозор на Крутогоре. Ночь выдалась безветренной, душной, луна висела так низко — хоть рукой потрогай, не обожгись. По полям стелился белый, как молоко, туман. Пахло росной травой и лёгким дымом далёких костров, то ли своих, то ли чужих. Время от времени Ян бросал клич Хелскьяру, который кружил в небе. Всё было спокойно.

— Эх, до чего же красота!.. — вздохнул Чермик, оглядывая с высоты спящие леса и поля. — Так бы крылья расправил и полетел!..

— Кто ж тебе мешает? — отозвался Ингерд.

— Нельзя. Отец про самоуправство узнает, беды не миновать. Яну вон как попало, за то что в горы, когда ребята вернулись, один ушёл, а отец на такое позволенья не давал.

— Только дед и спас, — поддакнул Ян.

— Как же ты племя туда хочешь повести, если даже отец не соглашается? — спросил Ингерд. — И сам-то не боишься, по-новой туда?

— Боюсь. Надо большую силу иметь, чтобы провести народ за собой по владениям бёрквов. Боюсь, что не достанет мне такой силы. Там всюду холод и гибель на каждом шагу. Страшнее, верно, только море, где конца и края не видать.

— Да уж не страшней, — возразил Ингерд. — Море для моего народа судьба, хлеб. Там наши могилы.

— Я много слыхал про ваших женщин, — встрял Чермик, в темноте не видя, как нахмурился Ингерд. — Говорят, они такие сильные, что умеют обращаться с оружием. Правда ли?

— Умели. Могли за себя постоять и, если надо, сражались не хуже мужчин. У Асгамиров такие же.. — скрипнул он зубами. — И теперь.

— Асгамиры — древний род, Волк, — сказал Ян. — Про него легенды ходят, песни про него поют, неужто они так переменились? Или мы так повязли в наших усобицах, что близко видеть стали?

— Куда уж ближе? Они от нас через реку, не раз Имарь-день вместе славили, до вражды ещё. А потом — всё. Стало вот как у вас, драки без конца и без толку.

— Да у нас уже два десятка дней тишина, когда такое бывало? — хмыкнул Чермик.

— Помяните моё слово, — сказал Ян, — Стигвичи с Годархами что-то замышляют. Не утерпят они так долго на месте сидеть и носа из-за Стечвы не высунуть. Только вчера мы закончили у Сердитых порогов башню после пожара латать, не может того быть, чтоб опять не явились жечь.