Роман "Лена"

Я, наверное, задремал за столом, потому что как сквозь сон услышал голос Лены. Она хохотала, но где-то в другом месте. Часы показывали начало седьмого. Открыв дверь кухни, выходящую в прихожую, я увидел полоску света в щели неплотно закрытой двери туалета, оттуда доносился смех и шуршание перелистываемых страниц. Я приоткрыл дверь. Ленка в японском халате сидела на унитазе и читала сборник анекдотов. В туалете над унитазом у нас были встроены книжные полки и собрана библиотечка из сборников анекдотов, книг с юмористическими рассказами и популярной медицинской литературой.

— Привет, — сказала мне жена. — Я какаю.

— Я вижу, — сказал я и поцеловал её. — Доброе утро.

— Ты тоже хочешь в туалет? Я сейчас. — Лена отложила книгу и стала тянуть рулон туалетной бумаги.

— Какай спокойно. Я не хочу в туалет.

Я закрыл дверь, прошёл в комнату и, не раздеваясь, в трусах и футболке нырнул в Ленкину ещё тёплую постель. Из туалета приглушённо опять донёсся звонкий смех жены. Я улыбнулся, положил руки под голову и укрылся одеялом. Постель хранила тепло и запах Ленкиного тела, мне было хорошо и уютно, глаза закрывались сами. Лена ворвалась в комнату через пять минут, я уже почти задремал.

— Саш, слушай новый анекдот... щас, страницу нечаянно закрыла, щас найду, — Лена торопясь перелистывала страницы, никак не находя то, что она хотела мне почитать.

— Ленусь, мне нужно с тобой поговорить. Иди сюда. Анекдот потом прочитаешь, вечером.

Жена вопросительно посмотрела на меня и улеглась на меня сверху под одеяло.

Я ей рассказал о картинах, о том, что вероятно Стасу нужны будут большие деньги на лечение и о предложении японца купить триптих за пятьдесят тысяч евро. Лена слушала внимательно и серьёзно, временами мой рассказ коротко прерывался нашими поцелуями. Когда я кончил, Ленкины глаза стали узкие и она стала смотреть на меня, но я знал, что она меня в этот момент не видит, она представляет себе или бедного больного Стаса, сидящего у какого-нибудь гастронома с протянутой рукой: мосье, же не манж па сис жур..., или как выглядят эти мои картины. Она пыталась представить эти картины в своём воображении.

— Саш, я хочу их посмотреть.

— Тогда быстро завтракаем и едем в бюро.

— А мне на занятия к девяти.

— Успеем. Я отвезу тебя на своей машине.

Завтрак и сборы были недолгими и минут через сорок мы были в моём кабинете.

Картины висели слева от двери моего кабинета, справа стоял мой стол и я, поднимая голову, всегда видел "просыпающуюся Лену".

Жена остановилась сначала на пороге, потом подошла близко и рассматривала минут пять, потом опять отошла и так она ходила туда-сюда минут десять. Я сидел за своим столом и ждал. Я не торопил её принять решение. Наконец она подошла ко мне сзади, обняла меня за шею и сказала: ты знаешь, что я не разбираюсь в живописи, но мне нравятся твои картины. Я на картинах сама себе нравлюсь. А как это ты рисовал, как-будто мозаика, почему я выгляжу так объёмно? Что за техника?

Я объяснил, что это "пиксельная техника", рисуется палочкой, но я рисовал жесткой кисточкой, подстриженной в виде квадрата.

А ты можешь повторить, нарисовать точно так же во второй раз?

Теоретически это возможно, у меня есть снимки этих картин. Но практически это трудно будет сделать, я не смогу вернуться еще раз к тому состоянию, в котором я был, когда тебя рисовал. Это трудно объяснить, но это целая совокупность различных факторов физического и психического состояния, это тогдашнее состояние души — мысли, эмоции — которое уже осталось в прошлом. Я могу еще раз рисовать тебя, и в том же виде, и в той же постели, но это будет другая картина, лучше или хуже — не знаю, но другая. И ты будешь уже другая, на несколько месяцев старше.

Эта последняя фраза Ленке страшно не понравилась, как будто я сказал "ты уже старуха". Она фыркнула и с недовольной мордашкой села передо мной на стол: Ну и что, что старше? Да мне еще и двадцати нет!

Лена, я тебя ещё нарисую, я тебя еще много-много раз буду рисовать, одну только тебя, больше я никого рисовать не умею — я улыбнулся — я тебя нарисую купающейся в ванне...(эта мысль пришла мне в голову только что).

Мне вдруг остро захотелось взять Ленку, сейчас, на столе. Я встал, сказал ей: "Лен, давай мы здесь, пока никого нет, мы быстро-быстро..., я закрою дверь на ключ" и пошёл закрыть дверь изнутри. Лена с готовностью начала расстёгивать замок на джинсах и пуговки на блузке, но мы не успели. У меня на столе зазвонил телефон и я вернулся, не дойдя до двери, чтобы взять снятую Леной и протянутую мне телефонную трубку. Я нажал кнопку громкоговорителя, чтобы могла слышать Лена. Ольга Александровна (это была она) сказала, что соединяет меня с Куро Ёсимото. После приветствия и длительных извинений за беспокойство японец спросил про картины и подтвердил, что готов заплатить за них пятьдесят тысяч евро. Послезавтра он с делегацией возвращается в Японию и хотел бы выяснить возможность покупки-продажи. Я вопросительно посмотрел на Лену. Ленка, всё ещё сидя на столе, невинно смотрела на меня и болтала ногами. А, сказала она, была-не была, продавай! Не будем цепляться за вещи, пусть Стас выздоравливает. Тогда я сказал Ёсимото, что он может заехать за картинами, они будут упакованы, а я подпишу документы о продаже их частным лицом. Остальное оформление Ёсимото должен взять на себя. Затем после длительно изливаемых слов благодарности и извинений за причинённые неудобства Ёсимото положил трубку.

Мы с Ленкой минуту помолчали. В эту минуту мы без слов читали несущиеся мысли друг друга:

"Ах, как жаль, теперь твоё первое "произведение искусства" уйдет навечно!"

"Да, но зато за пятьдесят тысяч!"

"Саша, это Я — это же Я уйду — неужели тебе не жалко?"

"Ты не уйдешь, мы до гроба будем вместе, это уйдет картина, а я нарисую еще — и ещё лучше! Для тебя. Я уже представляю, как я тебя нарисую".

"Но всё-равно жалко".

"Да, мне тоже жалко: прощай мой подарок для тебя ко Дню твоего двадцатилетия! К тому же стена теперь будет пустая..."

И мы оба расхохотались. Я схватил Ленку и привлёк к себе. Я стал осыпать её лицо и шею поцелуями. Лена сначала уворачивалась, ей было щекотно, я сегодня не брился, а потом и сама повисла на мне и мы замерли, слившись в каком-то экстазе.

Если бы мы знали, что через много-много лет картины опять окажутся у нас, но не здесь, в моём кабинете, а у нас с Ленкой в большой спальне нашего нового жилища! Я поменяю только рамы, так как наш третий ребёнок — наш сын, он уже будет почти взрослым — скажет, что рамы не подходят к интерьеру спальни.

А сейчас Лена ещё раз подошла к картинам, шутя погладила и поцеловала своё изображение, спросила, где на них моя сигнатура. Я показал ей сигнатуру А.Николаев, которую трудно было увидеть, потому что она была сделана в виде стереограммы, как 3D-картинка и, сняв одну из картин, показал ещё и мелкую подпись с датой с другой стороны.

Нас никто не беспокоил, хотя была уже половина девятого. Сотрудники видели, что моя машина стоит, значит, я здесь. А Стаса, по всей видимости, еще не было.

Лена вышла первой и ждала меня около машины. Я зашёл в приёмную к Ольге Александровне и распорядился по поводу картин и других дел и передал привет Станиславу. Ольга была удивлена продажей картин и высказала большое сожаление, что я их продаю. Никогда бы в жизни я не продала картины, предназначенные для любимого человека или на которых изображен любимый человек, сказала она. Я сказал, что мой "любимый человек" так решил. МЫ так решили.

С лёгкой душой я вышел на улицу. Издалека я увидел Лену, томящуюся в ожидании и поспешил к ней. Сегодня здесь я уже не буду. Я отвезу Лену на занятия и поеду домой посплю пару часов, а после обеда мне в институт, я читал студентам лекции.

Конец первой части.

ЧАСТЬ II. АЛЁНА

Пролог

У Алёны всё валилось из рук. Ей ничего не хотелось делать. Еле заставляя себя встать утром на занятия в медицинский, она возвращалась вечером домой уставшая и без настроения, а еще два-три раза в неделю нужно было идти работать в больницу. Хотя работе в больнице она радовалась: там мысли об Александре на время оставляли её. Но зато потом воспоминания о встрече Нового года в Рябинкино, о поцелуях Саши, о его вроде бы шутливой фразе: "На Николаеву сменишь?" не давали ей покоя.

"На Николаеву сменишь?". И ведь она ответила тогда: "Да! Сменю!". И что? И где он теперь? Почему не звонит, не пишет? Зачем тогда спрашивал?

Алёна села за рабочий стол. Положив руки на подлокотники кресла, она сидела так минут пять, тупо уставившись в полированную поверхность стола, как будто что-то там не могла разглядеть. Потом, вся в глубоких мыслях, начала рассматривать свои руки: сначала ладони, пальцы, ногти... Она отметила по себя, что ногти уже слишком длинные, надо бы привести их в порядок, заново покрыть лаком. Но вставать, стирать старый лак, искать новый ей было лень. Дотянувшись до сотового, лежащего на другом краю стола, Алёна еще раз просмотрела входящие звонки и смс-ки. Ничего.

То есть входящие сообщения были, от Худякова, от Светки, от Сергея Маринина, Таньки Ивановой, реклама и остальная хрень, от Николаева — ни-че-го.

Был одиннадцатый час ночи.

Ладно, нет так нет. На нет и суда нет. Она придвинула к себе ноутбук, включила, и пока он загружался, достала из сумки тетради и книги. "Буду учить, дорогой Николаев, проживу и без тебя. Выйду замуж за Худякова — как хочет мама — буду жить за границей и мы больше не увидимся. Никогда. Я буду верной женой, даже если не полюблю Худякова. Как у Пушкина: "Но я другому отдана и буду век ему верна". А тебе — вот!". И Алёна, высунув язык, увидела своё отражение в полированной поверхности стола. Она улыбнулась и до конца открыв крышку ноутбука, сразу увидела значок конвертика внизу на экране. В животе что-то тревожно ёкнуло и, открыв письмо, Алёна прочла послание от Александра:

"Лена, здравствуй. Извини, не мог раньше написать, был очень занят. Буду рад, если еще помнишь меня и ответишь. Мой адрес..." Дальше шел адрес и номер телефона. Алёна сразу открыла карту Новосибирска, улица была ей незнакома. Дзержинский район. Далеко.

Ответить? Позвонить? Она взглянула на часы: конечно, уже поздновато...

Вдруг, повинуясь какому-то внезапному порыву, она решительно встала, достала из шкафа большую спортивную сумку и, открыв двери шифоньера, побросала туда пижаму, пару трусиков и бюстгалтеров, попавшиеся на глаза пуловер, вязанный сестрой Ксенией, халатик, носки, учебник и атлас по анатомии. Затем, зайдя в свою ванную комнату — у неё была своя ванная, находившаяся так же как и её комната, на верхнем этаже особняка, она схватила в охапку дорожный набор, в котором были и зубная щетка, и маникюрный набор, и тампоны, и все необходимое для ухода за кожей, взяла флакончик любимых французских духов и всё это также затолкала в сумку. Постояв посреди комнаты и с минуту подумав, что еще можно взять с собой и ничего не придумав, Алёна стала застёгивать сумку. Она услышала, что кто-то поднимается по лестнице, но продолжала с упорством бороться с замком, застрявшим в мягкой ткани сумки. В дверь постучали — значит, отец. "Да, па", — Алёна повернулась к двери. Владимир Михайлович, прикрыв за собой дверь, остановился и засунул руки в карманы джинсов. Он молча удивленно смотрел на дочь, а потом спросил: "Куда?"

Алёне был неприятен разговор, но отцу она не могла ни врать, ни притворяться, что всё в порядке. Она покраснела и решительно, чтобы скрыть чувство вины, сказала:

— Папа, я ухожу. Я ухожу к Александру. К Николаеву.

— Что, он тебя звал?

Алёна покраснела:

— Нет.

И не дожидаясь, пока отец будет вытягивать из неё объяснение столь необъяснимому поступку, начала сама:

— Пап, я уже взрослая, мне скоро восемнадцать. Могу я сама решать свою судьбу?

Владимир Михайлович задумчиво прошел к креслу, в котором только что сидела Алёна, развернул его, сел и ответил:

— Нет. Пока за тебя должны решать родители.

— Почему?

— Потому что ты еще несовершеннолетняя, ты живешь эмоциями, не разумом.

— А что, вы с мамой живете разумом? И что, эти четыре месяца до совершеннолетия прибавят мне разума?

— Я надеюсь, что за эти четыре месяца ты станешь мудрее, с нашей с мамой помощью. Мы хотим, чтобы у тебя была счастливая судьба.

— По твоему, я сама себе не хочу счастливой судьбы? Папа, я люблю Александра и я вижу свою счастливую судьбу рядом с ним...

— Лена, это тебе только так кажется. Это мимолётная влюбленность, это пройдет. Не скажу, что мне Александр не понравился, не буду наговаривать, впечатление он произвел приятное, но ни мы с мамой, ни ты его хорошо не знаем. Судя по всему, у него голова работает, но он, Лена, не нашего круга...

— Так женится на мне и станет нашего круга.

— С чего ты взяла, что женится?

Алёна промолчала. А Владимир Михайлович продолжал:

— Дочь, ты знаешь, что я, так сказать, старой закалки, старого советского воспитания. В наше, в моё время мораль и нравственность были несколько иными. В то время не было так называемых "гражданских браков" среди молодёжи. Или ты замужем, или нет.

— Но я не собираюсь жить гражданским браком...

— Подожди, не перебивай меня. Если ты уйдешь жить к неженатому мужчине, это будет расценено как гражданский брак, даже если между вами ничего не будет... ты понимаешь, о чем я говорю.

— Не понимаю.

Упрямство дочери раздосадовало Владимира Михайловича. Он встал и принялся нервно ходить по комнате.

— Не знаю, как тебя убедить, что ты поступаешь неправильно, вопреки воле родителей. Я лично против твоего решения. Говоря грубо, в тебе проснулся инстинкт самки к спариванию. Ты выросла и созрела для интимных связей, это естественно, но ты не отдаёшь себе отчета о последствиях твоего ухода. Мне будет очень неприятно, если ты станешь матерью-одиночкой. У тебя должна быть другая судьба.

— Какая другая судьба? Замуж за вашего Худякова? А у меня другой выбор, мой выбор. Пусть неправильный и неудачный — но это мой выбор, а значит, такая у меня судьба.

— Лена, я знаю, что ты любишь пофилософствовать. Я не хочу больше с тобой спорить. Я запрещаю тебе уходить к Александру. И твой уход в глазах матери будет расценен как наглый и неуважительный поступок.

В узких раскосых глазах Алёны на мгновение вспыхнули злые огоньки:

— Матери? А она что, не отдавала себе отчет, когда завела любовника, как это будет выглядеть в твоих, наших с Ксюхой глазах и в глазах всех остальных?

Владимир Михайлович скривился и прикрыл ладонью часть лба, затем он снял очки и, опустив глаза, медленно произнёс:

— Лена, прекрати. Не делай мне больно. Это всё уже позади, не надо об этом сейчас говорить. Я пережил это, переживёте и вы с Ксенией. Да, мать, как она сама сказала, "чёрт попутал". Знаешь, я её простил. В душе простил.

— Папа, прости, но я не хочу, чтобы в моей судьбе было как у вас с мамой. А с Худяковым так и будет. Только не я изменю, а он мне.