Бод

Обещание! О-о-о — это обещание! О, как же он попался! А ведь было время подумать! Вот, смотри — у неё глаза, как омуты. Он умеет договариваться с диким зверем, но не может противостоять этой женщине.

Растерянный чародей в смятении почувствовал, что его уносит. Он теперь ни там, не здесь: на какое-то время словно погрузился в лёгкое золотисто-сиреневое сияние — невиданное, тёплое, нежное, — исшедшее от Анны вместе с её словами. Он решил не думать, не сопротивляться, — пусть будет, что будет! И открылся, и позволил этому свету обогреть его.

Если Анна из тех, чьё тайное имя Сирена*, то вряд ли он сохранит свою волю. Но Бод наслышан — сирены никогда не обманывают, они действительно дарят то, что обещают. Не зря мужчины, зачарованные ими, выбрасывались с кораблей в море...

'Боже, что за безумство — я же не мальчишка?

Мальчишка?!' — ослеплённый желанием, вдруг ужаснулся он открывшейся перед ним на мгновение странице будущего, готового скоро проявиться.

Холодная испарина выступила на лбу...

Мост разрушился.

Мост разрушился с её стороны. Так быстро, что у него от неожиданности сжало в груди, стало нечем дышать, зато чары исчезли, и отрезвела голова.

Он зевнул — полегчало в груди...

Никого не удивил короткий вежливый зевок в кулак. Ведомо, поздний гость в трудах провёл весь свой день! А вот смотри ж ты — зашёл, и не с пустыми руками, расстарался — принёс знатный гостинец. Исчезло напряжение первых минут. (Бод подумал: надо будет иметь это в виду!) Ему заулыбались, стали приглашать к столу.

Бод поставил подарок — полный бельчик — на лаву. Соблюдая приличия, он осторожно, чтобы не коснуться им двоим руками, протянул Анне узелок с леками -купальскими травами. Люди не сводили с них глаз, а держать, — как он говорил себе, -'туманить' их мысли Бод не хотел. Загадочная, таинственная Анна была рядом. Кто знает, что из этого получится?

В окружении семьи, за большим чисто выскобленным столом их посадили друг напротив друга. Но то, что происходило за столом, не могло их интересовать. Анна не поднимала глаза — боялась, что опять остановится время; и она, и этот мужчина опять окажутся лицом к лицу наедине в странной светоносной пустоте, а всё вокруг отодвинется, отступит куда-то...

Бод...

Бод старался не смотреть пристально ей между бровей, и, расслабив взор, гладил мысленно её щёки, шею, маленькие белые руки. Уж это удовольствие он мог себе позволить, пока Анна отводила глаза.

Много раз менялась лучина в лучнике. Закончилась неспешная трапеза и закончился вежливый разговор. Кондрат был доволен гостем: и почему не знал он раньше этого человека? Эх, толковый мужик, и — сам себе голова!

Боду пришло время распрощаться и уходить. На пороге он поклонился хозяевам:

— Будьте здоровы!

Взглянул на Анну: 'ТАК я приду снова!'

И Анна неожиданно для себя поняла — этому человеку не нужно быть рядом, чтобы быть услышанным. Но отчего-то влажными стали её глаза. А потом сквозь пелену готовых пролиться слёз она увидела, как гость, шагнув за порог, остановился на мгновение и дёрнулся назад, словно собираясь вернуться.

Это чародей, чувствуя себя рыбой, попавшейся в сети, трепыхнулся в ответ на её непокой, но вовремя сообразил: что подумают домочадцы? И шагнул в темноту за дверью.

Кондрат вышел следом открыть гостю веснички и запереть за ним, спустить собаку и справить во дворе всё, что полагалось справить к ночи.

* * *

Бод спешил домой.

Ему необходимо скорей уединиться, обдумать всё, что произошло между ним и Анной в этот день. То, что он встретит сирену, было почти невероятно — сирены редко являлись в этот мир, чтобы потом о них столетиями жили легенды.

И легенды ошибались, собрав их на остров в Греческом море. Нет. Один раз за много-много лет рождались они в разных местах и у разных народов. Были такие земли, в которых сирен умели отличать от обычных девушек. Там их сейчас запирали в гаремы и мир порой удивлялся, когда в память о своих возлюбленных великие цари возводили дворцы, разоряя себя и свой народ...

То, что Анна Берёзкова была сиреной — для него теперь казалось несомненным: слишком большую власть над ним обрела эта женщина! Но что-то у него не сходилось. Два года, или около того, прошло, как Анна вернулась в Речицу. И он, Бод, — самый многообещающий ученик двух самых могущественных храмов, он, посвящённый чаровником-мельником в секреты древнего волшебства, — принимал Анну за простую горожанку?

И Анна ждала Бода, чтобы обрушить на него всю свою колдовскую мощь?

Да половина мужчин города должны были перебить друг друга, пока чаровница не досталась бы одному — только это способно обезвредить её власть над ними! Или же Анна — не истинная, не прирождённая сирена? А что за видение пронеслось перед тем, как она так резко, болезненно разрушила мост, по которому летели навстречу друг другу их мысли? Что за парень утонет в холодном Днепре с её именем на устах?

Бод скрипнул зубами — откуда эта игла под сердцем?

'Чародей — да ты влюблён?

Не заблуждайся, не сбейся с пути, чародей! Разве любовь к женщине имеет смысл и ценность для тебя?' — спрашивал он, копаясь в собственной душе.

'А если это так? А если — да? И нет, и не будет другого ответа!' — неожиданно отозвалось внутри.

Он умудрился заболеть, и не хочет становиться здоровым.

Ах, Анна, Анна!

Видеть её — мука, и не видеть — ещё большая мука!

...Завтра надо готовить к зиме пчелиные семьи.

Да, завтра он выбросит из головы странные мысли и займётся делом...

...И вот ещё что не даёт ему покоя: Анна испугалась — чего? Она разрушила мост.... Почему? Не хотела, чтобы открылось грядущее, или ...

Бод опустил веки: внезапный страх, как в тот миг, когда смотрели они друг на друга, повторился. 'Анна открылась навстречу мне, а я, — это я-то! — испугался. Чёрным сомнением ударил!' — Бод впервые в жизни обругал себя. 'Оттого и отгородилась! Если она простая женщина, то сейчас плохо ей — страхи, как и тёмные мысли, стрелам разящим подобны.'

— Да, воистину я сбился с пути и разум мой затуманился, — взвыл чародей, роняя на ногу горячую жаровню. Он собирался, творя особые заклинания, потоптаться по угольям босыми ногами, дабы очиститься от разрывавших его противоречивых страстей.

...Угли рассыпались, Бод понял, что не до заклинаний ему сейчас.

'Ах, женщина, лебедь белая! Как же мог я так обидеть тебя?' — мучился он раскаянием за неосторожную мысль, не замечая боли в обожжённой ноге.

...Сон не идёт к нему.

Сердце просит сейчас же проверить: услышит ли его Анна? Нет, не рядом они, нет, не глядят в глаза друг другу, но знает Бод — научен, что делать, как послать птицу-мысль! Человек услышит его, но ответить чародею сможет лишь чародей. Если Анна откликнется, то ему надо спасаться — сирена сделает его своим рабом! Если же нет?

Бод зажёг не лучину — свечу: и, обнеся себя по кругу свечой, оставил её гореть. Затем сел, странно подогнув ноги, сильно выпрямившись в спине, положил обе руки по сторонам от себя, ладонями вверх, и произнёс, мысленно рисуя лицо и стан Анны: 'Голубка, Анна, будь спокойна. Анна, Анна, Анна...'

Она не отозвалась.

Но и не остался Бод без ответа. Снова он, не чувствуя себя, погрузился в нечто невыразимо нежное: её сияние. Золотисто-сиреневая волна окружила, обласкала и отхлынула. Осталась гореть ровным высоким пламенем одинокая свеча.

Но показалось чародею: тёмной и холодной пустыней стал его дом.

И жгучее желание, необходимость видеть Анну подле себя, перечеркнуло все другие мысли — Бод решился!

Он решился на самое тёмное колдовство, которое никогда бы не стал делать в другое время и для другого человека. Оно — тяжкое, мрачное, подвергает тело опасностям, предусмотреть которые нет никакой возможности. Оно не стоит того, чтобы тратить на него жизненную силу. К тому же Бод много лет назад по зову сердца принял греческий закон*, и осуждал древнюю, слишком древнюю эту магию, уравнивавшую человека и дикого зверя. А что до остального, подвластного ему — как ни странно, он не видел никаких противоречий, в том, что он, — христианин, — честным трудом кормится на этой земле, да ещё помогает людям, пользуясь собственными неслыханными знаниями и способностями. В конце концов, Господь вершит свои дела человеческими руками: наказывая и спасая, карая и награждая. И чародей до сих пор не сделал людям ничего плохого, не нарушил привычного течения их жизни, не испугал, а ведь это было нелегко. Уж он-то знает, как порой трудно действовать в окружении сонма условностей, запретов и предрассудков...

...Бод достал нож. Странная, плотная, как будто осязаемая темнота неслышно расползлась в доме и облекла собой человеческое тело. И в этой плотной, вязкой темноте, мешающей движениям, тело забилось, страдая тысячей болей. Человек не видел, не мог знать, что колдовская тьма, вызванная им же самим, не покрывает обожженную угольями ногу...

...Он обернулся чёрным котом.

Всё восстало в нём против этого противоестественного действа: и тело, и разум, и душа! Но жили, оказывается, в нём дремавшие до поры до времени звери — страсти, теперь грызущие его изнутри, лишая покоя и рассудка! И это они требовали, и не находили выхода, и победили, подчинили себе и разум его, и тело, и душу.

'Ах, Анна, Анна! Не только я виноват, что мой демон вышел на свободу! Сильна ты, Анна, хоть и не знаешь, наверное, сама, как велика твоя сила!' — Впервые после долгих лет покоя и душевного равновесия Бод чувствовал себя несчастным, а это был очень, очень плохой знак...

...Чёрный кот, жилистый, ловкий, запрыгнул на крышу, прошёлся под стропилами до дымника, и тихо, мягко соскочил вниз.

Увидел Анну, не спавшую, сидевшую на постели.

Знала, ждала.

И теперь спокойно наблюдала за его приходом.

'Мр-р-р!!!' — только и мог строго сказать кот, не желая, чтобы женщина видела, как будет корчиться обнажённое тело, освобождаясь от колдовства.

Анна поняла, накинула на кота тёмную постилку, отошла.

Боду было плохо. Он уже сожалел, что пошёл на такой риск и подвергнул своё тело такому унижению. Он, стиснув зубы, перетерпел все боли и мучительные судороги обратного превращения в человека. Он был измучен переживаниями дня, страданиями ночи, сомнениями, безумным бегом по тёмным улицам, лазанием по заборам; и понимал, что во второй раз нипочём не станет проделывать это вновь!

Пусть даже придётся затуманить сознание всем жителям города вместе взятым. Он больше никогда не расстанется со своим телом.

Наконец тело, мстившее за свершённое над ним насилие, замерло.

Бод приходил в себя.

Некоторое время он оставался неподвижен, распростёрт на холодном полу. Потом упруго поднялся: крепкий, стройный, полный желания, протянул сильные руки с большими ладонями к Анне и прошептал:

— ТАК я пришёл! Люба моя, Анна! Помилуй!

И Анна, вспыхнув, сошла к нему с высокой лавы, обвила шею, положила голову ему на плечо и затрепетала под его осторожными руками...

* * *

Бод очнулся поздно.

Наполненное звуками бесхитростной жизни городского предместья утро было в самом разгаре. Бод, совершенно нагой, лежал у себя в хате на широкой лаве, накрытый тёмной домотканой постилкой. Любопытное солнце засветило ему прямо в лицо сквозь дымчатую плёнку бычьего пузыря, натянутого на рамку в окне. Ему не было холодно в тяжком забытьи колдовской ночи, но стало холодно тотчас же после пробуждения. Колдовство, к которому он прибегнул впервые, не получилось. Оно лишь наполнило сознание немыслимо осязаемыми образами и впечатлениями.

Бод обрадовался тому, что провидение помешало осуществить колдовство полностью. Более того, он не признался бы и самому себе, что доволен ещё и по другой причине: привидевшееся заставило его пройти через страхи и мучительные сомнения, через страдания телесные и душевные, но взамен подарило неизведанное счастье близости женщины. Неудачная попытка превращения в оборотня отрезвила, вернула утраченный душевный покой.

Но почему не получилось, что помешало? Бод приподнялся на лаве, скинул дерюгу*, осмотрел себя. Правая ступня сверху потемнела от ожога: на эту босую ногу Бод вчера уронил жаровню с углями.

Он даже улыбнулся: настолько всё удачно сложилось.

Для обряда превращения тело должно быть здоровым. Считалось: раны осложняли возвращение в истинную плоть, хоть это всё же оставалось возможным, но мешали обретению низшей, звериной формы вначале дикого ритуала. Впрочем, он не станет проверять, — нет, не его это путь.

Бод, снова обретя способность мыслить здраво, спустил ноги с лавы, стал одеваться, удивляясь, что в забытьи сумел-таки найти ложе и укрылся. Видно, сон сплёлся с явью. Могло быть и хуже. Неправильное чародейство — это когда человек становился как корабль без ветрила, с таким могло случиться всё, что угодно.

Он решил до вечера не бередить душу, не думать об Анне.

* * *

Днём Бод сходил к ближним бортям, что были у него за оврагом на полночь от города: их он всегда осматривал и закрывал последними. Затем долго поворачивался во дворе: наполнил большую бочку водой для хозяйских нужд, всыпал зерна рябым курицам и петуху, кричавшему хрипло и резко. Петух дружил с собакой Бода и они вместе никого не пускали во двор. Но детей не смел пугать этот гонорливый красавец — ему строго запретил хозяин, и соседские мальчики, приносившие на продажу бортнику простоквашу и сыр, подходили к весничкам смело: петух слетал с плетня и делал вид, что очень занят поиском ведомых только ему сокровищ в траве двора.

На заросшей муравой окраинной улице, где жил бортник, редко стояли хаты: половина плацев* пустовала. По другую сторону начинались влажные, с сочной травой луга, и уже за ними — знаменитые речицкие клюквенные болота. Болота эти полны рыбой, недаром одно из них прозвали Щучьим.

Городские окраины заселялись медленно. Люди тесно строились в посаде, под защитой высокого частокола, запиравшегося на ночь. А здесь, в предместье, зимой волки часто подходили к человеческому жилью; лисы воровали курей из сараев; досаждали хорьки, душившие птицу. Впрочем, хорьки порой находили дорогу и в обход городского частокола...

Серый конь Бода сейчас мирно пасся за изгородью на луговине.

Он только-только доставил хозяина с ярмарки: Бод отвозил мёд и воск к торговому месту. А обратно в этот раз привёз зерно, овёс, крупы — гречу и пшено, немного муки. Прикупил горячих хлебов, алея, льняного и конопляного масла, вяленую рыбу и свежего большого налима. Достал из возка и пустил по двору молодых курочек — прибавление куриной семейки. Снёс в подклет* новые липовые бельчики взамен проданых с мёдом. Там же, в подклете, сложил несколько локтей домотканого полотна, хороший пояс, пару добрых сапог и кое-какую одежду: зима наступала. Кроме этого, могилёвский купчишка привёз Боду давно им заказанные толстые стеклянные аптекарские бутыли с плотно пригнанными пробками, мерную чашку, медную ступку с пестом и с десяток дорого ему обошедшихся кусков нужного вещества.