Партизанская сага

~...~

Поочнулись на раз — чинно всё: никаких таких хулиганств про меж себя не допущено!..

Давай тогда по ищо один попробуем, порешили между собой. Мудр с Василичем вынюхали ещё по чуть-чуть, закусили хрумко, да взялся Мудр теперь за патефон. Олюшка только тесней под бочок прижалась до Знатьюшки, уплетая с малиной пирог...

У той войны седое поле, да заснежённое лицо.

Пришёл солдат, сложил с прибором, на покосившеся крыльцо.

Спросил солдат — стречай прасковья героя-мужа своего...

Я биз т..тибя чуть не пропала... иби... ответом ссыпало иво!..

— стало вновь легко на душе, и застелил вежды привольный дым. Оленька спит, и Знатьюшка склонила голову на маковку к ней. Иван Василич сосредоточился в свой стакан, и Мудр Заветович куняет над гранями...

~...~

И у Оленьки про между ног вдруг такая настала весна, не в удержь, побежали ручьи! Смотрит Оленька, а как же так? Будто стала истоком она у одной из каких-то там рек... Волга, не Волга... Ока, не Ока... Может сразу Обь?.. Сидит и любуется, как струится из спрятанной в кустках щели озорь-слезистый поток, а тётя Знатья Порфирьевна, и супруг иё Заветович Мудр Лукоил, и батька Детляр, попришли все, стоят и думают купаться уже в новых водах. "Вот только направлю ручей!", потянулась Знатья Порфирьевна ладошкой к прощелку...

А Мудрый Завет жену покормил-напоил, да поодно натягал справно за уши — быть в доме порядку после таких прокормлений на в рот. После чего крепко задумался над судьбой Ваньки-озорника: што ль на новую взять ему задницу, да надрать, как случалось по малому, вместо батог? Да что скажет на то лесная краса Оделия Йянновна, што сидит нынче царь-птицей фениксей у отца про меж ног, да берёт к себе требовательно от него в руку натянутый в струну хуй...

А Иван Васильевич стал было пыхтеть над прогнутою к нему задом Знатьюшкой, да вдруг осознал — не в туда быть должно было вьехать по первопутку к доброй гостеводной хозяюшке!.. Теперь оторачивает мех иё узким душным воротником ему кряжисту палку, задыхается в чувствах своих изловчившийся хуй, да всё норовее проскальзывает. Смех слышен от родной дочери, которая в жопу Знатье глядит, дуя в варежки, да приплясывая среди оснежь-поляны кругом.

Знатья Порфирьевна же и вовсе оскромнилась — увидала себя кобылой лесной. И что вклячилось ей крепко уж жеребцом тем под увлажнённый от пота круп. Потянулась она всем телом, штоб "иго-го" сказать, да простряла в нежных ветвях. Как очнуться, а то не ветви вовсе, а руки милые Оленькины обвивают её за лицо, да поцелуи: "Приходи на себя, тётя Знатьюшка!". В стороны глядь — Мудр блудит под столом...

~...~

И всё дело в том, что была ещё третия. А с иё плотно так засиделось, задумалось, что подморгнула им ночь!.. И тогда уж казалось бы всё, дело верное в утро уже, собирай пожитки себе, да пойди проверь дом свой, как он спит без тебя, а вот нет...

Долго рассматривали друга друг после того, как всех третий сон поотпустил, да сидели, шкода в глазах, совершенно тверёзые, да ни с того кажн на кажного жадные...

И досиделись себе: концов на конце, от подобных утех, встал между дозорным общественником Иваном Васильевичем и почётом села Мудр Заветовичем вопрос на ребро: чья давунья ссыт пооткидистей? Чья аврора-звезда сумеет отклячиться так, что струя из-под паха дальнее повылетит? Слава те, в сидень сидеть довелось девкам, впрямь, сплошной вечер и ночь наскрозь, поди берега у их нежно-запруд полным полные!.. Чёрт-те шо, если взять по разумному и за тверёзые шкирки — спросить: вы умней себе соревнованиев не придумали, передовики всей селовой общественности?!!

Но коллективом женским своим, как ни странно, были поддержаны и, что даже, одобрены, а потому и некому стало спросить. Да"Лида Знатья всё из-за того на такой срам пошла, что в тот вечер, возможно, против обычая своего сама ненароком стопочку отведала из взрывчатого вещества грань-бутыли той, да уж больно жарка была ночь напролёт под крылом иё Оленька. А Оленька ведь и весь вечер всю ночь хохотала уже над пьянствующими весельчаками — над дедом Мудром, да над батькой Иваном — и с малолетнего многоглупия своего ещё и не сообразила себе в толк, на што подряжается. Вот и вышли в мороз на утренню серо-светлую рань...

Снег лежит сизарём, да сиренится. Звёзды последние украшают собой скоро солнечный небесный край. Да едва заметна пурга меж сугробов позёмкою стелется-прячется.

— Становись, мои умницы! — Иван Васильевич отмерял линию старта радению по нетоптанной полосе от туалета уборного до сараюшки-овинчика. — Заголяй цвета раком в прицел!

— Отставить сермяжную власть! — Мудр Заветович окоротил Ивану Васильевичу его головокружение от успехов. — Думай, Ванька, запредя, чем выискиваться в командоры бабьего племени! Куда ж тут голу жопу целить, кода ветродуй? Лихо ли застудить девке хвост, неразум ты отрепьев чипок! Я-ть те всыплю в гузок, погоди, как заметну хоч одну из села у фельдшерицы Малой Солдатихи в гостицах!! Ты прогрей-то окружность воздуха! Прогрей, молю я т..тибя за ради дитя пола женского твоего и моей тоже женской жены!!!

Лукоил Мудр Заветович стоял средь сереющего утра и пихал пальцем на вид Ваньке-ослуху в сторону своего индивидуально-передового трахтора, которым в жаркую пору бороздил он рассветный совхоз.

— Ну ты и расходился тут, дядько Мудр! — остыл внемногую Иван Васильевич. — Делов-то всего, что пердячего пару железным конём поддать. Я вот щас...

И, взобравшись в кабину, умело привёл тово сталь-коня до сортир. Обпёр его аккуратно об угол пошти, да наддал вентиляторный подогрев у него из раструб-хвоста. Потеплело кругом, стала таять у старта черта.

— Другой наворот! — согласился теперь Мудр Заветович. — Разганешайсь, претерпелки подмокрые!

Стали — выпятились.

Оленька так-сяк ещё, подол на голову, прощелка девчачия, узкая, только жопа вверх розовым оком топырится.

А вот Знатья Порфирьевна как поразвернулась своим кораблём, будто бела ладья из волн вынырнула! Жопа охватиста, подобрана, сдобна, кругла. Пизда меховита, с прогубием выпукло норовит лопнуть настороны.

Да отжала Знатья ещё по какой-то своей женской опытности изо всех силёнок холмы белы ручками — раскрылась так, что аж дух забрало у судейства и зрителей! Тут Ивану Васильевичу до того захотелось ей вставить скорей, что с трудом и сдержал... Только трахтор его молодецки всхрапнул жеребцом.

И вот напружинились обе...

— Приготовились... — Иван Василич команду подал, свисая чуть не до земли к ним из трахтору, дабы метче глядеть. — Старт... Внимание... Марш!!!

Ох, и пошло веселье в две озорные струи! Мудр Заветыч давай хохотать — уж и занозиста же Оленька Ванькина, вон отклячилась рачки как, што стал светлей белый свет от прозрачно сверкающих капелек! Знатья ж Порфирьевна и вовсе такой бурный пустила поток, будто порешила поубавить снегов на дворе, да и смыть всё нежданной весной! Иван Васильевич долго довольно терпел это дело из своих неудобств свеса с трахтора. Всё ж серьёзен был, да всё норовил подкорячицца поближей под любую из пёзд промочающихся... Там увидеть чего порешил?! Настающий уже божий день?! Трахтор ревёт, девки хикают... Вдруг... Трах-та тара-тах-та! Хаердым!!! Бах ага!!!!!!!

Покренился деревяшка-сортир под плечом у стального коня — не сдержал Иван Васильевич в своей горячести рычаг-стремена. Девки в писк, Василич им под ноги в снег, трахтор по двору на прогулку по зимнему утречку!

Как с минуту, показавшуюся с овчинку аж, гонял за ним по двору Мудр Заветович...

Как остался от сарая-овинчика древнего только холостой курий шесток...

А от доброго сортира удобного лишь кромешная крошка настругана...

Потом меряли — хоть и хороша была пушка у Знатьюшки, кучный бой, могучая класть, но видать любовалась, как женщина, на заголённый у Оленьки зад, да милостивилась над Оленькой: мало того, что струю криво сложила, но и произвела недобой... Оленька ж тужилась изо всех, не стесняясь их смехов с присутствиями, и высоко вверх взводила милашку розовогубу свою — вот и выйграла!

Призом-пряником тешилась после, целуемая Знатьей Порфирьевной, и хотела уже по-настоящему спать...

* * *

Тем же утром, как всем заспалось, побег Иван Васильевич на сельсовет за гвоздём для крепления натихоря сортира дедамудровского.

Но не сложилось навдруг, потому как, ровно на ту беду, поселилась в сельсовете пронемецкая бюрократия. И тот немецкий народный христопродавец Аперитив Неккерман, взявший к себе промеж прочим в монополию снабжение села металлической разностью не дал ни полкило дефицита, а заслал, вражий денщик, шлёпать с утра на совхоз, имевший будто, со слов инвентариста-кладо́вщика, у себя в хозяйственных закромах сказочно-полноценный запас металл-крепежа...

Но помимо вожделенного гвоздя обнаружил-застал Иван Васильевич на красном совхозе "Заздравный Рассвет" картину развращающего воздействия. Руководство-начальство совхозное оставленное, как на развод, для соблюдения оставшегося имущества, в тылу оккупации предавалось разврату карьерного свойства. А совхозные девоньки, в столь же обобщённом их количестве двух, в секретарской прихожей безтрусо еблись.

Соня Егорша Прокопьевна, бухгалтерка и краснознамённая отдаивательница со стажем, развалилась на секретаркином деревянном столе между писной машинкой и стопками ещё не изведённых бумаг. Зад иё высок вздымался на поддерживающих его локтях, а служебный халат гулял всей своею пространностью в расположении лишь поясницы и вмощён был подстилкой ещё под эту сдобную задницу.

А рождённая совхозным правительством секретарка-машинница и пополам с этим юная тракторка Потетень Аланья Рассветовна стояла на голых коленках у толстожопой бухгалтерки между ног и пролизывала ей вкус в пылко-мягкой ущелине. Обеим влеклось хорошо — Аланья Рассветовна, распунцовевшись, мотыляла на стороны головой, а бухгалтерка вовсю елозила жопою по сметаемым всё дале бумагам стола. Обе помыкивали и утробно урчали, роняя слюну...

Иван Васильевич спросил "Можно к вам?" и, не получив ничего вразумительного себе в ответ, решил действовать сам и направил ботинки в начальственный кабинет.

— У них... Ах!.. У них нельзя... Ааа-х!! — донеслось до него спозади. — Ааааххх!.. У них там... совещание!.. Ай, Айечка! Ааах!!!

Оборотивши взор, Иван Василич поизумился слегка: наставленье цеушное ему выдавала не секретарка Аланья, а непричёмная к власти бухгалтерка Егорша Прокопьевна, оканчивающая Алочке в рот... "Спорный, дружеский коллектив...", себе сообразил Иван Васильевич с чувством внутреннего уважения, "Одна за одну, штоб подружнице не захлебнуться такою слюной!".

— Совхоз, не терпи бюрократию! — посоветовал лозунгом Иван Васильевич двум растрёпанным любицам и смело шагнул наперекор в кабинет.

Совещанья никакого, конечно же, не было. Так, проформа одна. Был лишь один факт над лицом. В виде достаточно объёмной, схожей в чём-то с бухгалтершиной, голой задницы в упавших на пол штанах директора совхоза, мягкотелого терпителя порочного кумовства и служебного карьеризма в подведомстве.

Мокропопка Герундий Аврельевич со страдальчески взмокшим лицом и оттопыренным непомер-естеством своим стоял у кресла для посетителя, а посетитель сей, никто иной, как Всякий Кирилл-Да"Илья, директоров свойственник, заместительник и по всем меркам удачливый тот карьерист, был занят тем, что вылизывал промеж булок у своего прямого начальства от дородных яиц до укрытого копчика. Герундий Аврельевич мерно дышал оттого, но основную массу страданий ему наносила пожимающая торчащего из-под брюшка справного ловкопалая рука карьериста-задолизателя.

Щёкот же брал директора порой до того, што он закатывал до белена потолка глаза и чуть оседал на вострый язык, сдавая назад.

— Хороша жизнь покровом идёт! — Иван Василич и за собой уж не раз примечал склонность к неумеренному карьеризму, но всё же держался, как ссать, жопой до ветру. — Дай-ка и мне, Кирюх, попримерить иму! От зарницы стоен ишщо — должно быть солью...

Иван Васильевич попытался заменить своим стояком карьеристский Кирюхин язык, но хер как водовертом всосало: оказался сноровист Кирилл-Да"Илья!

— Ну, не балуй, не балуй!.. — с трудом выпрастывал из умелого рта у карьериста Иван Васильевич, да встромлял в напружиненный ожиданием, промягчённый уж до того, пухлый директорский зад.

Кирилл-Да"Илья внырнул под брюхо своего севодня почтения и потянул из-под брюшка стояльца малиновоголового себе в рот. Герундий Аврельевич застенал, как совхозный бычок, весь вкладываясь в подставленный для удобства ему резервуар, ему захорошело одновременно и в задних тылах и кругом, жопа задёргалась, Иван Василич почуял хуем стугивающееся рывками кольцо и, заглянув, рассмотрел, как не вмещается млечная речь во рту дующегося в хуй карьериста Кирилл-Да"Илья... Побыстрей заходив, Иван Василич и сам наддал, да душевно заполонил директорскую глубину...

— Гвоздя бы мне! — сказал в потолок Иван Васильевич, так и сидя в спущённых штанах в приёмном кресле перед забравшимся за стол совхозным директором. — Буду строить у Мудра сортир! Поломали мы...

И под здешний уж смех рассказал, как нашла на них с девичьей дружницей соревноваться блажь.

— Наши спать, а меня совесть за холку дерёт — Мудру срать полбеды, он мне свойственник, а вот благочинной жене его Знатьюшке неудобно поди, если видно, допустим, в полулицы!..

Одним словом, тот раз гвоздей в дело Иван Василич добыл.

Глава четвёртая. "Туланьюшка".

Говорят, в отдалённое дичь-давным-давно восточные туляки-сранцы выдумали забавляться в лесном буреломе промыслом редкоебучей живности, именуемой в их краях жалобкой или в других народах ещё лесной песней. А как лесная песнь изворотиста, простиздеся така, умелица знатная, да к рукам не идёт, то и нашли те смекалистые ребята твои туляки на неё выправление — скромну дотошную травушку, росшую в тех местах по всему восточному краю Тульской когда-то губернии в большой изобыточности. Манилась на ту неказисть видовую жалобка словно мишка на мёд, стоило лишь наготовить травушку, прогреть на печи, иссушить, да промочить до ниточки множество раз. И звалась трава та — туланья: тульский зимородок, огневая, позиционная вещь в любовной охоте на жалобку, на понюшку и на скабреца...

Вот в честь тех папашьих времён, да в честь славной девичьей травушки, как случилась такая война, были названы меж собой два по принципу связных явления: бригада глубоких разведчиков и лесной самоход.

"Туланьюшка" или как была с одного смехопадного случая названа в промеж немцев, а после и на родине она, "лесной крокодил", являлась собой самоходная установка агитационно-наглядного воздействия широкого спектра активности и сродственного соучастия.

А "Туланья" называлась бригада-вылазка тульских фронтовитых разведчиков, ходившая в дальние рейды по глубоким тылам оккупированных областей на разведку хоть им какой-то любви...

Удивлением оттого не было вовсе, што занесло как-то раз тех смекалистых туляков на полесскую гать — их-то и до того проносило мимо краями сто раз, што дым их замысловато-конструхционной перделки верстами округ стоял. А вот в зимний февраль 42-го, как на масленницу заозиразалась теплынь случайными окнами, да повезло дорогу ручьём-одиночкой на сторону, так и приплыли заздоровцы-агитаторы до Ивана Васильевича в одном батяхе: выручай, председателево стремя, чем будем туланьюшку тягть? Мол, ушла самоходка в кюветный проём, и теперь всей командою греется солнцем, приключившимся на лесу... На што Иван Василич им, как скотовод, пояснил — трактор выдан селу лишь один на период ухода сельских работников в эвакуацию за Урал. А как антрополог, Иван Васильевич пожелал представителям тульских поисковиков пойти нах: так как им нужные тягачи находились лишь в волость-селе Нежно-Вольное, а то, как-никак, сорок вёрст с добрым гаком махать!