Партизанская сага

E-Война

=Партизанская сага=

Оглавление

Пролог. "Приход оккупации".

Глава первая. "Партизанский край".

Глава вторая. "Подпольная связь".

Глава третья. "Зима в варежках".

Глава четвёртая. "Туланьюшка".

Глава пятая. "Алый слёт".

Глава шестая. "Сборная стоянка".

Глава седьмая. "Опленение".

Эпилог. "Стяги светлого будущего".

Пролог. "Приход оккупации".

Весна 41-го занималась легко, а отпускать не хотела ни по что. Так и стоялось в краю берёз всё полночное зарево от неба до неба в край. Уж и Троица вышла вся и Купала находил, а деревья всё нежились в слабой зелени, и трава шла в третий укос.

Зайцы по утрам тревожко прошмыгивались по селу, тоже расплодились почище китайцев-та, по меткому выражению Ивана Васильевича Детляра, местного скотовода и антрополога со стажем.

Иван Васильевич жил с семьёй на самом краю села, а траву в этот год не косил ни в один из укосов. По трём опять же причинам. Во-первых, он больше любил созерцать внутренние глубины и недотронут-укос. Во-вторых, в гостях были немцы о тот год, как раз, и село было организованно эвакуировано, ввиду особой стратегической важности. Василич же был оставлен по законам славянского гостеприимства за хозяина для встречи гостей и для связи с назначенным в партизаны лесником Игнатом; за хлопотами и было некогда косить сено-то. "Немцы косют хай!", думал иногда довольно-таки беспардонно Иван Васильевич, "у их техника...". В-третьих же — так он и в прошлый год не косил! А к жене, Марье Гнатьевне, был внимателен: очень всегда любил послушать, что она по поводам этим трём или другим каким говорит...

А Марья Игнатьевна уже говорила красиво, порой с изысками и всегда от души — что позаслушаешься. Иногда же молилась в углу за мужа свово, Ивашку-Иванушку, чтоб господь вразумил, да за подраставшую дочку Оленьку, чтобы ей упаси бы чего.

— Крепко верующая уж ты у меня! — смеялся Василич бывало над ней, как назначенный ещё о ту осень попом Гаврилою в потомственные атеисты. — Смотри в вольнодумство не обратись с устатку-то!..

Но сам именно в такие моменты любил погладить её по шелковисто-упругой пизде: Марья Гнатьевна в минуты моления покорна была и смиренна особо, что Василича всегда одновременно и утешало, и тревожило, и было всей иё нежностью на руку...

Характерами Иван Васильевич с Марьей Игнатьевной за многие совместно нажитые годы были довольно похожи уже. Оба покладистые, с людьми схожие, в меру степенные. Но были и различия, уж каждому, наверное, браку присущие.

Вот Марья Гнатьевна, к примеру, покладиста была в отношении разрешения сложных житейских споров. А Иван Васильевич больше любил покласть на обязательные виды занятий.

Или Марья Гнатьевна со всеми подряд, почитай, людьми общий язык легко найдёт, а Василич боле женский пол предпочитал. Что поделаешь — с выбором...

Да сызнова вот же взять этот самый вопрос с теми немцами — хоть в общем согласие и наблюдалось, как вынесенное на сельсовете и обсуждению не подлежащее — ждать и всё — а... А в частности каждому по-разному жда́лось. Марья Гнатьевна ждала беспокойно, тревожилась почём зря, иногда выскакивала в споднем на зорьке в уличный ряд.

— Чиго?! Не идут? — иногда смеялся, а иногда был и строг с ней Василич: утро же! Спать бы и спать... — Эх-ты! Ебёна-курёна, разведчица!..

Но вставлял с удовольствием: больно с беганья по первороску была супруга взогрета и снизу мокра...

Сам Иван Васильевич ждал этих гостей без излишнего выверту, немцы немцами, конечно, хуй их знает и что, но не терять же головы от событий возможных вокруг, голова должна быть на месте всегда, на плечах!

Хоть что правда, то правда — не хватало прямой информации об окружающем мире с тех пор, как ушло в эвакуацию всё стратегическое село, а вражеские союзники из америки заглушили первую и единственную программу сельского радио буржуйскими голосами. По-нерусски Василич не понимал, а последние слова Вождя и Учителя сорвавшиеся с сельсоветского ржавого репродуктора запали в душу: "Враг должен быть уничтожен изнутри. Фашизм — категория нравственная, а идеология унизительная. Немец — брат русскому человеку. Фриц — однополчанин Ивана. Фашизм же взывающий к жестокому и бессмысленному противоположен в основе своей идеям светлого будущего и должен быть уничтожен. Уничтожен каждым индивидуально и в первую очередь в самом себе. В этом наша сила. Враг будет разбит. Победа будет за нами!..".

О самих же немцах Василич с Марьей Гнатьевной знали лишь понаслышке. Что да, есть такой народ, даже будто бы технически грамотный и европейски культурный. Но верилось не всегда.

А как поди, когда отродясь ни один немец в их края не наведывался!

Правда, в последнее время обрывки сведений с фронтов боевых действий стал приносить партизаном Игнат Постромка́. По его словам он встречал "кой-кого из своих тут кой-де". Но Василич Игнату верил заново опять не всегда, потому как в краях их округ на тридцать и сорок вёрст "кой-кем из своих" мог быть только медведь, а Игнат он хоть и лесник, конечно, и партизан, но жопу ведь лишний раз от печки же не оторвёт! Молодец.

Одним словом неделю ждали уже, а немца всё нет. Ну нет и нет — своих дел...

* * *

А первым делом о ту весну было, что понравилось Иван Василичу дочку Оленьку за жопу брать. Нет, не срам какой чтоб дитя пугать, всего четырнадцать лет, но при случае как подставлялось ему, так уж не упускал. Да и что — жопа ж мягкая, тёплая, а Оленька уж оволосела поди может быть, так было с чего её теперь полюбить.

Хоть Василич, к слову сказать, и всегда дочку единственную уважал, любил, тешил сызмальства. Потому он, к примеру, с ней шил. Говорит "Давай покажу!", чтобы пальчик ей не уколоть и так далее, а какое там покажу, когда показывать доводилось всё больше самой Оленьке. "В зубы нитку-т возьми! Ум не зашить, как присутствует!", смеялся Иван Васильевич, а шил то подол на ней, то рукав, то блузу, зайдя со спины. И если грудь была несмела у Оленьки ещё, то ножки гладкие до бёдер были уже ох и ого, усмотрел Василич. Под мыхой пух тёмный вьётся — доводилось видать. Шить Василичу нравилось.

И вообще с дочкой и корову доить стал порой, и в лес, и даже мужским каким делам её обучал. Голубей пускать!

Марья Гнатьевна поначалу ворчала — "Ну что ты до ей пристал? Дюже мягкая? На голову б ищо закинул дочке подол!". "Мала ещё — на голову!", строго отвечал Иван Васильевич. Мария же Гнатьевна скоро перестала ворчать, видя как и дочка всё при отце теперь, и муж гляди чего лишнего в доме с пользою сделает.

И всё шло бы по-тихому, а тут припёрся вонтот партизан. И чуть не с порога рассказал на всю горницу, что "Неурожайный, вам прямо скажу, год этот, нынче, на баб. С эвакуацией вашей!.." и так далее. И на вывод подал — "Уж придётся, Матрёна, тебе потерпеть...". На что Мария Игнатьевна попросила Оленьку закрыть уши, улыбнулась и сказала ему в ответ доброе:

— Пыйшов на хуй! — и кивнула: — Всё, Оленька, открывай.

И Игнат остался у них на ночь. Ебал он в ту ночь Марию Игнатьевну на русской печке по разному, а Иван Васильевича тревога брала: как же в ночь-то лес остался без партизанской охраны!.. И, в конец, не утерпел — слез с кровати, накинул сермяжный пиджак и пошёл с мыслью лес охранять.

В сени вышел, да думал кошку Марфушку пригладить, а как глядь, а то Оленька ссыт. Дело нужное, что тут сказать, особенно если ночью. Так он пригладил тогда Олюшку. Наверху, и внизу, и пошёл.

Когда слышит шаги за собой. Обернулся — сонная Оленька провожает его.

— Ты куда?

— Это ты куда! Я — в лес партизанить всю ночь, дело важное. Порядок быть должен? А ты спи иди. Утром приду — расскажу.

— Я с тобой!

— Ну как же! А спать?

— Завтра потом. И не хочу я спать, с чего ты взял! Хочу партизанить всю ночь!

Ну, тут что? Пришлось взять. Вместе пошли. А ночь лунная на Купала, ветерок лёгкий свежий в рубахах шуршит, филин далеко себе охает, хорошо стало быть им идти. Вот Оленьку ни с того любопытство и разобрало.

— Тять, — говорит, — а чего это дядя Игнат нашей матушке такое нарассказал за вечером на ушко, что и до́си ебёт?

Василич споткнулся слегка, но сдержал форму.

— Чиго-чиго! Про мисиршмит обещал рассказать! И как советский танк Т-34 стреляет, что знает сказал...

— Врёт, пиздюк! — засмеялась Оленька. — Советский танк Т-34 ещё не построили. 41-й год на дворе! Ещё б "калаша" припёр! А ебёт, между прочим, по-правдашниму!..

— Тише ты! — успокоил Василич разбушевавшегося дитя. — Не гогочи, как полоумная! А то всю нашу разведку партизанскую накроет не при тебе будь сказано чем. Про мисиршмит-то правда! Сама видала как они пару раз летали в огороде по небу туда-сюда...

— Ой, видала я его мисиршмит!.. — прыснула Оленька. — Как за угол ходил. Так за тот мисиршмит матушка, поди, и ебётся-то с ним!..

— Где ты слов-то таких набралась! — пристыдил Иван Васильевич дочь, но слега шевельнулось в штанах.

— То всё в учебниках, — ответила запросто Оленька и вдруг остановилась в задумчивости.

Видно луна грела дюж.

— Тять, а ебаться вкусно людям?

— Ты чего? — остановился и Иван Васильевич. — Вкусно, конечно. Чего б они себе еблись, когда б невкусно было? Чего это ты? Пошли.

Теперь Оленька шла, оставшись в лёгкой задумчивости, и чуть позади. На одной из лунных прогалин сделали привал.

— А почему тогда меня никто не ебёт? — спросила Оленька.

Василич подумал-подумал и не нашёл, что сказать. Попробовали, но было тесновато, и Василич не стал нарушать...

"Да и дело-т не первое", объяснял, "Это всё и со временем и само собой. Можно и по-другому и ещё ловчей". "Врёшь!". Не врал. Ладонью умостился слегка, потом чуть языком и Оленьку подорвал. В первый раз такидолгопотомвозвращалисьдомой...

В дом под утро, а в доме все спят. Марья Гнатьевна раскорячилась — повезло ей сегодня всю ночь.

— Фу, мамка бесстыжая! — тятьке на ухо шёпотом Оленька.

— Ничего. С человеком бывает, чего взять-то с него от со сна!.. Иди, не подглядывай!

А сам Иван Васильевич подобрался к разверстой супруге и разворотил матень на штанах, выпростая чуть не с ночи ещё напряжённого.

"За Родину так стоять!", уважительно подумал Василич, взглянув на свой хуй и потревожил слегка головой калёной прохладно-развёрстое влагалище спящей Марии Игнатьевны. Мария Игнатьевна сладко улыбнулась по привычке, но не проснулась. Осторожно, чтоб не будить, Василич встромил наполную и легко покачал бёдрами, прилаживаясь. Но уж больно был нынче стояк друг-суров. На пятом или шестом толчке Марья Гнатьевна застонала исполненно и проснулась.

— Где пропадали-то? — спросила, подмащиваясь под тугой внутри ластки напор.

— Партизанили, — сказал Василич, покряхтывая. — Ольку чуть не отъёб! Да туга ещё... Ух-х-хм...

— Ты чего? Ох-хо!.. Она ж дитё ещё только рождённое! Поди циклы еще не пошли... Ох!..

— Кх-эхм... да не, пошли... я спрашивал... У ней волоса в трусах уже побольше твово!.. Кхм...

— Да ладно тебе... ох... врать-то!.. Нешто я не купаюсь с ней... ох-хо... и не вижу... каки там волоса... только пух..х..Ох-хо-хо!..

— Вот я бы с ней покупался!.. Там глядишь, по распаренному бы и прошло... Укх-м! Ого!!!

— Ох-хо-хо!.. Ох-хохоюшка!!! Ох, хорошо! Вжми, вжми иго...

— Ага!!! — молвил Иван. Васильевич...

— Ой-йё-ёёёёёёё! — зашлась полушёпотом Марья Игнатьевна...

Задул Ивашка до липкоты между ног протекающей, загоношилось в ней всё...

— Думала к утру буду совсем никака, ночью делалось что! А поди ж — как по утрему в сладость пришлось... — говорила, уже приходя в себя, прильнув к мужнему уху, Марья Гнатьевна.

Но Иван Васильевич, напартизанившись, спал уже, как убитый.

Игнат проснулся и понял, что он тут не доделал чего-т. Он глянул себе под низ живота на заново встревоженное достоинство и догадался — чего...

— Гнашенька, пощади! — взмолилась Марья Гнатьевна. — Уже видеть твою не могу карамель!

— Ванюта впёр! — удовлетворённо определил, трогая за смачно хлюпающую Марью Игнатьевну, Игнат. — Мастер, слов нет...

— Гнаш, Ванютка-т чего! — прижимаясь уже к Игнату, шептала Марья Игнатьевна. — Оленьку в лес водил. Там хороводил её, влезть не влез, а слюней назаставил пиздой пускать! А как пришёл — мне загнал. Очень крепко сегодня сложилось у нас. Смотри, теперь без задних-то ног оба спят...

— А мы побудим кого! — Игнат подмигнул Марье Гнатьевне. — У меня-т чуть поменьше твово, так может вместится...

— Ты с ума...

— А чего теперь девке зазря спать?! Да ладно, шучу, шучу. Пойдём, посмотрим, как там она спит, раз уж без задних ног.

Марья Игнатьевна одеяло на Оленьке задрала и рубашку ночную ей подняла, а Игнат губы в стороны развёл:

— На спор девке войдёт мой хуй! Берусь во сне, что и не почувствует! Ты же знаешь, Марусь, я же бдительный...

— Ну дуй давай, мне уж самой невтерпёж!.. Лишь аккуратнее...

Оленька сладко зевнула ротиком, да в лёгкий вздох и побегла во снах...

— Ивану сюрприз, как проснётся!.. — натягивая штаны, вполголоса говорил Игнат.

Марья Игнатьевна собирала на стол перехватить ему на дорогу. Под Оленькой подсыхала небольшая лужица крови, а она лишь блаженно щурилась во сне от лучей в окно вовсю уже утреннего солнца.

Тут немцы как раз и пришли.

— А что это у вас тут за бардак, — говорят. — Партизанская работа не налажена. Все свалили куда-то. Мы сейчас ещё немного повоюем так и пойдём домой совсем...

— Всем стоять! — это проснулся так Иван Васильевич, будто и не спал никогда в жизни он, а был всегда самый как за честное слово себе часовой.

— Я здесь, — говорит, — самый старший над всем селом и в ответе за межнациональное гостеприимство. Никто отсюда, так я вам скажу, нихуя никуда не выйдет вообще. Пока не отведает пампушек тех самых, что печёт моя дорогая жена, Мария Игнатьевна.

Ну немцы реально выставились: это всё, снова здесь не европа, а какой-то дурдом! А тут ещё Игнат затягивает свой ремень и говорит:

— А партизанская работа у нас налажена, шо с хуя дым! Я как раз вот иду по делам за болото, на котором тропы никто не знает кроме меня, до железной дороги отпускать под откос поезда. А здесь у меня выходной и отгул был, как полагается. Как у людей. Я Марфу ебать приходил.

Немцы — всё, думают, конкретно приехали. Нам примерно так и рассказывали. Вместо культурного обмена одна экстремальная эротика. Оленька между прочим с неприкрытой жопой спит, а ведь война. Марья Игнатьевна тогда уж догадалась прикрыть.

Короче, садятся немцы за стол и просят им налить шнапса, иначе они ни хуя говорить не будут.

— Это при детях-то водку жрать! — спросил, как хозяин, Иван Васильевич вежливо.

— А оно же спит, — говорят немцы.

— Нет, при ребёнке не стоит водку пить, это верно, — авторитетно сказал Игнат и вышел.

Глава первая. "Партизанский край".

Той же летом подался Иван Васильевич до свояка, на село Малый Сад.

Свояк его, Волок-Ласка Андрюха Сергеевич, приходившийся помимо какого-никакого родства ещё и другом сызмальства Ивану Василичу, давно звал уже откузмить красу общую их по школьным годам Наську Насадницу. А тут в само время и случай к тому подоспел: намерилась Марья Игнатьевна рожать месяцев через семь, так и выслала Ваньку свово, бишь Ивана Васильевича, за бельевою мануфактурою на славную ситцами Малосадовскую сельпу.

Долго-короток путь, шёл Иван Васильевич, полем-ветром дышал, не заметил, ка и пришёл.

Сразу сказать — Андрюха Сергеевич был занятой человек, потому как служил председателем в правлении тамошнего их колхоза с названием "Красный Мак".

— Проходи! — он сказал Ивану Василичу, как другу старому вредному, и руку пожал не у себя в сенях, как человек, а посреди кабинета рабочего. — Где же ты пропадал, подкустный волк, когда тут, быть может, события, и друг по классной лавке жениться решил?!

— Да ну! — не сразу поверил Иван Василич проверенному холостяку и женскому прихвостню с малых лет. — До куды ж тебя с радости вскинуло! Ври, да знай меру!

— Ну, а Наську-то хоть поибём?! — Андрюха заулыбался во весь рот, поправляя за хер штаны. — Она тут ходуницей такой ходит, баловна, что мне одному на неё уже недосуг подымается! Я её так и поставил в известие — мол, придёт Ванька, вызнаешь сразу одно между двух, оневестим тебя, как по-прошлому!

— Ну? А она? — Василичу был до глубин знаком терпкий нрав Наськи-козы, которая во вторник никогда определиться не могла — в среду даст или нет?..

— А она, как положено: меня насмех, пизду наутёк... С ней тогда-то сладу не было, а теперь...

Теперь была Наська ихня Насадница второй десяток как замужем за легендой прошлой гражданской ещё несуразицы Проймочкой Сегод Балахваром.

Комполка Сегод Балахвар доводился Андрюхе старшим кузин-брательником, и уже стоял напрочь за Родину, когда они ещё пускали "китов" из своих лишь образовавшихся прыскалок Наське баловнице на голени или в любопытно подставленный кулачок.

И теперь Настасья Димитриевна Проймочка строга была не только женскою, но, вдобавок, и домовитою строгостью: как никак бабье хозяйство на ней, и три разнокалиберных рта о том в напоминание!

Дети ж у Сегод Балахвара удались все в него — весёлые, бойкие и на любой деревенский подвох просто до окружающих слёз неуёмные.

Старшая Лидочка, к примеру, славилась умением добывать фрукты и овощи к себе в натюрморт ото всех ей огородов повстретившихся. Срисовывали потом тот натюрморт в три пуза, до липких ушей. По ушам и ловились — драли за липкость их ту все, кому не лень, умоляя просить в другой раз, а не вытаптывать. Но просить Лидочке, как будущей вольной художнице, вовсе не виделось...

А Сашенька, четырнадцати лет теперь, и вовсе ещё при рождении... начу́дило... Сашенька родилось не мальчиком и не девочкой по отдельности, а сразу так как бы вдвоём — над прорешкой болташка висит!.. Теперь же и сиськи повыросли, с кулачки... Так Сашенька то проказничал, то проказничала: наряды менять через день, и то голосом в баритон разговаривать, а то жеманиться и взглядом от всех уходить...

Один Проймочка Поликарп, одним словом, был ещё в силу своей неприметности серьёзен вполне человек — было ему такое количество лет, за которое портков в награду не полагалось пока...

— А помнишь, Вань, как мы иё за стожком среди поля кудлатили?! Нас ещё бригадирка Утючиха выследила, когда ты Наське мыхи лизал... Да нам под зад и в рядок, на строжь-допрос! А у Наськи так долго доискивалась правды-матки взасос, что та пунцовой ходила с неделю и на Утючиху ту только улыбалась, да отворачивалась...

— Ну, а как тут у вас оккупация культурно проходит? — поинтересовался Иван Васильевич, тему переводя, чувствуя, как упирается в пуговицы штанов его передовик при воспоминаниях о родимой о Наське Насаднице. — Порнографию в клуб завезли?

— Да рази ж то порнография!!! — не привык жаловаться председатель колхоза Андрей, но тут не стерпел. — На смех в школу отдать, как пособие, а не в клубе солидно-житейском крутить эти их приставания до несчастной пизды! На такой порнографии в три смены укос не построишь! А у нас само жатва, сам знаешь... Жаловаться на них в Лигу Наций, да некому... а мне некогда...

— Ладно-ладно, с себя посмотри! — вступился Василич за оккупационный режим. — Чай, не один тут такой, голливудами тебя снабжать! На всех шведов-семейников не напасёшься!.. Пошли лучше уже от теории к практике...

Он подобрал с полу уроненную в дружеских попыхах котомку и вытряхнул на председательский стол ручной работы лакированный самотык с резиновым набалдашником.

— Подарок Настасьюшке!.. Как думаешь, подгадал с размером? А то я уже и не знаю, какая она... А ты тут под боком всё ж...

— А не погорячился, Иван? — с лёгким сомнением покачал головой председатель колхоза "Алый Мак". — Как бы нам наша Настенька этот размер самим в задницы не повставила!.. Говорю, дуже стала бойка...

— Дастся! — уверенно почесал Василич мерно зудевшие муде. — Я иё сто лет не видал...

Он заправил самотык за пояс штанов на манер турецкого ятагана и взял со стола у Андрюхи бронзовый бюстик Учителя.

— Пошли, сил уже моих нету терпеть... — обронил до Андрюхи Сергеевича, и они ринулись через уличный жар наспрямки до крепкого пятистенка всех Проймочек.

По улице пропылить никто не помешал, только старушка Онега Никифоровна рассмеялась им встречь: "Никак на рыбный лов собрались, охотнички! Али в ратный поход на куней?! Саблю в пролубь не оброни, лиходей!!!". Но с Никифорыны неча взять, как с потешницы — ведь всю жизнь проебалась, смеясь!..

Андрюха тронул ногой лозовую калитку, и та растворилась, пуская во двор. Огромный Полкан, вбежавший за ними вслед, принялся теребить Андрюхе штаны на предмет обещанных председателем ещё с позапрошлого раза костей.

— Сегод, открывай! — Андрей как мог хорохорился, чтобы держать себя покрепче пред Настей в руках. — Я пришёл извещать вас с квитанцией!

Послышался грюк падающего в сенях жестяного ведра, громовой раскат вежливости, и дверь широко распахнулась. Хозяину дверь была явно мала, он выбирался из неё, как медведь по весне из норы, и ворчал:

— Сегод, открывай, Сегод, закрывай... На какой писюн мне, Андрюха, квитанции?.. Я в правлении две недели уже как вычищенный — дай отдохнуть до перевыборов!.. О, Ванют! Ёхин хуй тебе здравствуйте!!! Ванька!

Медведь-обрадовень полез обниматься с Василичем — на свадьбе Настасьи Димитриевны, было дело, пили крепкую они только вдвоём, когда не осталось уже никого рядом в поле и было светло уже... С тех пор уважались друг с другом всерьёзную.

— Настя! Насть! Погляди, кто пришёл! — Сегод-великан загонял их в проём. — Вы за делом, ребяты, али так? До Семёновны бегть?!

— Наську драть! — коротко по-лаконичному изложил озабочен Андрюха. — Отставить Семёновну!

— Под Семёновну драть веселей... — не с Андрюхино горячился Иван Васильевич, упоминая волшебные вкусы питейных зелий от живородящей вакхательницы. — Да уж некогда, правда — у меня по Наське стояк-плакса в штанах!

— А даст? — хозяин жены впал в раздумие. — Сам третий день хожу к Кусюнам! Она же то ли шаболдается, то ли сама управляется, в толк не возьму. Не допросишься...

— Ничего, мы затем и пришли... — Иван Василич увидал Наську и онемел от радости встречи. — Настьюшка!.. Какая же... стала-то... крепко красивая!!!

— Не виделись год только... — с боку Андрюха Сергеевич подсказал.

— Вот тебе, Настьюшка, маленький памятник Вождя Революции! А вот хуй! — протягивал и доставал Иван Васильевич подарки по очереди — бюстик Учителя и запоясный самотык. — Конопельным маслом промазывай, будет помощь тебе по хозяйству! Ну, а теперь...

Он развёл широко пустыми руками, открывая доступную взору натянутую ширинку. Лидочка прыснула, сидя на лавочке, и толкнула в бок Сашку.

— Ванечка! — Настасья Димитриевна и по малолетству бывало текла после долгих разлук, а тут просто как надвое лопнула — позабыла и что сказать-то положено и что от счастья того говорят...

— Ну так дашь? — Василич подолгу не любил в игры квохтать, когда первый зной льёт ещё по ногам. — Как, Андрюха, кто будет первый макать?

— Фу, мамка потная!.. — засмеялась Лидочка, позаметив испарину от приступа любви на челе у Настасьюшки.

— Цыц, дурёха! — прикрикнул Сегод на неё. — Взопреешь сама, поди, кода тебя наощупь пробовать под подол!

— Давай я попробую... — предложил председатель "Рудого Мака". — Держи её, да топырь... Поднесу головастого ей под зад, так узнает, как школу прогуливать...

То был старый оверенный трюк — за сараями Наську "наказывать", за плохую отметку или за систематичный прогул... Наська в те времена, как отличница и прилежница, от таких наговоров становилась не в меру податлива и сама тянула себе булки в стороны. Вот и сейчас наклонилась сильней, вздохнула в чувствах, да вся и выставилась...

"Гляди, Санька, какое у мамки окно!", зашептала на лавке Лидочка, хулиганя, на мамку указывая, "Когда вырастешь, тебя тоже будут так драть!". "Лидка, дура!", Санька не в шутку обиделся на привычные сестрины баловства, "Я до обеда пацан! Это тебя будут драть так, что всё в трусах взъерепенится!". "Ха, пацан! Ты, пацан, не забудь про собрание в твою честь!", Лидочка ловко парировала и, схватив в руку, сильно сжала Санькин надыбленный хуй, "Что — на мамку стоит? Молодец...".

Андрюха не мешкал — вогнал по самые перекатники и распрямил стойку Настеньке, выставляя на весь обзор всем заголённу полюбоваться пизду. Подолу опасть не давал, и уж проёбываемая потихоньку сзади Анастасия Димитриевна поверчивала им вынуждаемая поблёсивающей влажно пиздой всей в шерсти в очерёдок на обе все стороны...

Иван Васильевич полюбовался с минуту лишь и не удержал больше ретивости — поднёс плакуна своего нацеленного под пушистый покров. Потом хуем водил по пухлым достойным губам у Настасьи Димитриевны, натыкаясь поминутно на ходуном шатающийся Андрюхин стояк у неё в пизде. Мокрые свитые кольцами волоса Наськи интересно шершавились по залупе и обрывали терпёж. Иван Василич не перенёс уже этой баталии и, подставив втугую, поднатужился, да крепко вжал: хуй его взбрыкнул стояком и впёрся по самое некуда в широкую щель, не дождавшись покуда оттуда уйдут...

— Ах и ах! — произнесла Настасья Димитриевна, очутившись одним прощелком разом на двух. — Дети, вы бы хотя отвернулис..са! Скажи им, Поликарп!

— Пусть посмотрят, не каждый день... — смилостивился голым перцем над кубиками младшой Поликарп. — Да и ведут себя смирно... не мешают мне... собирать...

— Сунь ей в зад, Дрон! Чего уж там... — посоветовал Сегод-великан, чуя, как нарастает балда в штанах на жену, и подумывая, до какой бы податься из кум.

— Не, в зад не войдёт, — поразмыслил вслух Андрюха Сергеевич. — Да и никогда не входил, сколько пробовали. Не та конституция!

— Да что вы такое говорите, дядька Андрей! — ни с того взвилась за матушку Лидочка. — Маменька пялится в зад! И с папкой умеет и так... Удумали нам — конституция!

— Лидушка, не гоношись! Оо..х!.. — рассмеялась, не вынесла надеваемая на обоих Настасья Димитриевна и прижалась распахнутым воротом, да сосками воспрявшими к волосатой груди Ивана Василича. — Дядька Андрей шутит же издевается над тобой, над дитём, а ты веришь ему!.. Ох!

Настасья Димитриевна напружинилась и выпустила попой созвучный её настроению "ох".

— Ох-та! — Андрюха завёлся вконец. — А вот я те заткну! Пробку в ту уту-крякалку! Правда, нешто, Лидушка, гутаришь — даёт мамка в зад направо-налево подряд? Не стесняется?

Андрюха Сергеевич вынул свово гоношистого из намокшей прощелины и подставил к Настасьиному мало-дуплу...

— Ох-ох-ох... — запричиталось Настасьюшке, как стал давить головой в узкий стан. — Саша... Сашенька... помоги, моя девочка...

— Да ну вас ко всем сразу странникам! — осерчал и на мать Александр. — Какая вам девочка!

Но залупу Андрюхе промазал маслом льняным пополам с розоцветом.

— Ну, так конечно пойдёт! — довольно заржал когда-то давно агроном, а теперь председатель колхоза "Повызревший Мак" и в один отважный качок вгнал в таку глубину, что Настасьюшке небо с овчинку повиделось и у горла дыханье свело...

— Вот и хороша! И достаточно! — стал заливать между ног из насоса горячего Иван Василич молочные реки Настеньке в кисельные берега. — А и люба же ты, Краса-Настенька, а их... ххх... ха!.. ха... ро... шшша!!!

— Ой-ой-ой!!! Удружил!!! — сполошилась и Настьюшка на полсела. — Ай, схорошилось!.. Аой, хорошо-ооо!!! Ой, Дрюшенька, держи крепче за зад!! Ой, Ванюш, о-о-о... О!.. О... до-о-олееел!!!

Заколыхала трандой, затрясла на коленки себе хрустальными ручейками, да каплями, да запричитала по разному...

Уж Андрюха смеялся над ней: "Подержись-подержись, душа-Настенька! Вот щас в жопу тебе натрушу!". И сжимал до бесчувствия булки ей. Сильно бил бёдра в бёдра, пока... Пока и сам не пошёл выходить в небо вон. Захлестал на большой глубине, да и поудобрил тропу...

...И ещё по разу удачно пришлось, хотели под смех и по третьему было пустить, да утомилась Настасья Димитриевна рачки стоять, а тут до случая впрыгнул в избу вестовой от верховода Малосадовской партизанщины.

— Сашка, дуй на патриарх-комитет отряда нашего! Заждались уже, бум с тибя недоимку сымать, сукин сын!

— Ну, ты не сильно-то горячись, остружка вершковая! — поостудил чуть Санька вестового, как свово младшекашника. — Ремень поправь и галстух-ал затяни, не болтался чтоб... пионерская тля!..

— Тоже мне, комсомол на подполье повыискался... — заурчал подобиделся вестовой. — Сегод Балахвар, дай ему подзатыльника от меня, чтобы знал пионерию забижать...

— Собирайся тогда уж, Настасьюшка! До Кусюнов пробираться, поди, повышел весь срок! — домовитый хозяин Проймочка приложил руку к жинке на мягкую белу грудь, да пояснил её старым товарищам и своим гостям: — Ныне Кусюны знатн разводят кисель! Мы второй дни повадились... Так не обессудьте, Ванька-Андрюх, пожалуй, валите нах...

— Я задержусь!.. — не согласился Иван Василич. — Охота с дороги поспать...

— А я и вовсе с вами! — поддержал сопротивление Андрюха Сергеевич. — Как председатель я натуру сблажил, а как народный представитель должен уведомиться, каков вкус киселя Ийи Сидоровны!

На том и порешили.

Санька малой выскочил из избы вон первым стременем, да помчал к патриарх-колтуну на задворках у клуба устроенного сейчас по причине подпольной войны.

Были в сборе, да и подзаждались уж все.

— Что — прибег, полунощный приблуд! — поприветствовал строго основную причину собрания верховод партизанщины Приезжий Илья Громовой.

— Я готовый ответ держать! — доложил Санька зло по форме, да с пылких ног. — Так ты, дядька Илья, не суй ране времени мне в вину, залихватская выскочка!..

Чем и вызвал улыбок пробег по устроенным к стенкам рядам.

— А куда ж тебе сунуть?.. — не удержал, рассмеялся Илья-верховод, не ждавший нынче отпора себе.

— Правильно, всыпь ему, Шурка, за ворот гороху! — поддержал Саньку, пряча улыбку в усы, грамотей комитетский Филлип Артамонович Дойка. — Неча с ходу тревожить презумпцию!

Комитет загомонил, восседаючи на пустых бидонах и срубленных пнях. Одна гостья из Нежно-Волья, прохожая Ломка Наталья Федотьевна сидела по-скромному, на стуле-плетёночке. Она по случаю и по незнанию Санькиных ночных шкод согласилась вполне адвокатствовать у истязаемого комитетом мальца.

— Сегодня на комитете один лишь экстра-вопрос! — со всей серьёзностью рубанул рукой вспрявший на воздух пожилой активист Конохват Микаэл Джонотанович. — О ночной недоимке Лександера Проймочки и о неприветливости его ж...

— Собрание считаю открытым, — заявил Илья Громовой. — Валтазар, доклади...

Санька вышел на круг и с нарочитой бесшабашностью заковырялся в штанах.

Лапанька Валтазар Еремеевич встал, откашлялся, ровно в трубу, отправил до долу штаны у Санька, наставил струк и забасил со своей косой сажени.

— Ну, что тут говорить, сплошал Сахатко... Намедни в ночи, как назначенный, был отправлен в дозор подрывать семейно доверие и гоношить в медленно крадущихся на Седьмицину Пядь ночных поездах...

— Да ты не зори, увалень! — вспыхнула Наталья Федотьевна поперёк. — Не с ходу давай, утерпись!!

— Не встревай, Натали! — осадил адвокатку Илья-верховод. — Ты здесь представитель официоза, а не комитет матерей! Дадим слово тебе...

— ...Нагоношить-то он, Сахатко, нагоношил... — продолжил свой крепкий влаз Валтазар. — Взял уже в оборот достойно молодую семейку из подкреплённых уж года как три. К ним забился в купу под видом горемыки-мальчонки котомочного и свой начал соблазн... На соблазн его поддались легко и муж-кандидат, и невестка-студентица той жены-воспитывательницы. Но особо на искус пошла эта сама жена и тем более мать! Кх-хэ!.. Ей добрал Сахатко оборотами, да своими прикидками так, что не уследила она за своейной дитёй, и трёхлетка Эльвира, по батюшке Метростроевна, отправилась в странствия, в одинокую, по железному поезду. Сахатко же, партизанский наш сын и брат, не обратил! Ноль-внимания на недоимку ту, упустил... как заботен был очень студентицей... Эх и кха!.. И пока вкругаля развлечение шло под пролетающий, как говорится, в окна перрон, то малолетнее баловство добралось до иного совсем конца поезда и наделало там переполох... Не обозвавши имени-отчества, рассеивало плач и тревогу на весь больше не спавший вагон и требовало доставить к нему материнское начало, которое временем тем беззаботно с Сахаткой, да и с невесткой еблось... А как вскрылась недоимка та, да семнадцатилетняя мать бросилась в слёзы не по причине оргазменной, а по причине случающегося ещё с женщинами недоверия к составу железных пламенных поездов!.. Ага... Так и обыскались потом друга друг те два полюса полевого волнения, не использомамши даже средств аварийной связи с бригадиром кондукторов... Сахатко же, по устранении этого своего наставшего на весь поезд производственного деффекту, был, к тому же, немилосерд с приставшим к нему на законовых обстоятельствах бригадир-ревизору, чем и оказал дополнительно к жутко-конфузу свому вдобавок и неприветливость... гавнюк... Ух! Я кончил!..

Оповестив таким образом собрание, Валтазар застеснялся немного, вынул и ушёл собой в тень на оскол от векового бывалого пня. Санька с мокрым очком остался теперь уже очевидным виновником. Наталья Федотьевна не утерпела и та:

— Басаврюк малолетний, племя уродьево! — недозволительно выругалась. — Как же ты малышню-то проспал-проебал, чудо-чудное?!! Я сама щас приставлюс к т..тибе, ахламонова стяжка красивая!!

— Наталья, заново упреждаю — остынь! — подошёл и погладил иё по промежности верховод. — Ты сызнова не в роль встаёшь! Готовсь адвокатничать, а не зря гоношить, тебе скоро уж... Кто у нас следующий возмётса за прения?

— Больно уж ты скор на самосуд, Валтазар! — встал из сидных рядов Недотыкамка Сидор Кулич, расправляя матню и настраиваясь Саньке в бздельник залезть. — Как ты быстро к итогу пришёл!

— Так у Сахи жопа ядрёная, белая... — заоправдывался бубоном из тени Валтазар. — Очко же тугое всегда... да и готовился я к выступлению, почитай што с утра...

— Я вам так расскажу — происшествие это не происшествие, а позорный и жуткий спецально разор на всё наше общественно мнение! — круто забрал сразу Недотыкамка Сидор в охапку к себе, да и было с чего: от Валтазара была мягка Санькина задница мокрою и не обязывала к себе долгий подход; Санька аж закряхтел, дуя щёки с усердием, да в коленях дрожа... — По над нами угрозой фашизм стоит, а городские коммунары нас подымают на смех ежечас: "партизанский режим"! Мы как между огней ситуация!! И в этот ответственный миг нам такого спускают леща и такой подставляют под нас голый зад, что иб..би нехочу!! И Лиссандр после этого нам, предлагаю, не друг и не брат партизанский проверенный в многих и многих походах и проделках дотошных! А нет — пусть он будет, как славная блядь: дня на три поставить в дозор подпирать наш дощатый забор, да выпрашивать у гостей с оккупантами их гостевой хлеб за крохи любви! Али на трассу-шоссу его с голой задницей... да... выбросить, на шоссу: пусть проходящие армии пообслуживает с вывеской "Бессердечный позор!", обьясняя кажному встреченному всё сызново... да... про то, как подвёл под алый пунц любимую Родину!! Да сподобится знать уж тогда, как партизанское, ему родное движение подставлять под монастрелл... Ага... оприходовал... Всё моё мнение!

— Молодец, Сидор, верно сказал! — одобрил его верховод Илья Громовой. — Кто ещё хочет высказаться?

— Заебали уже! — сообщил Санька, трогая за мокрую-липко пробитую дырку в заду и пытаясь по гордому распрямить затекший чуть стан. — У меня пересменка, валите нах... Я отпрашиваюсь на уборную!

— Ну, штож! Передых назначается в прениях — давалка скатилась в отсутствие! — засмеялся, вращая ус, Илья Громовой. — Но в умах не расходимся — готовим привет пиздюку этому недостойному партизанского звания на пришествие!..

Санька вмиг, почитай, обернулся — чего там, чай не выдумывать што, дело-т пошти кажнодневное, обычное. Раз, и вновь на кругу, жопа белая. Стоит, пока никуда, как одно вам ни в чём несведение...

— Что повыпучилась, как игорна каза! — слега загрубил с панталыку особого активист молодёжи Болтовой Игор Кузмич. — Подставляй уж розетку, коль знаешь как! Илья, што за заминка, вели ей платье кверху драть!!!

— Отъебут... — тихо охнула та "игорна-каза", Санька-крашена; да вся покрылась парчою в конфуз перед мужним собранием.

— Ладно, Игор, не дуболомь, как ярило-бычок! — Громовой дал отворот молодому прожектору. — А ты, Санька, как помнишь за что отвечать, так и будь добра разганешись... Помнишь хоть, али стыд все глаза заневестил уж?

— Помню... чего... — глаза у красавицы долу горят синим пламенем, а щёки розовеют вовсю: надо юбку сымать...

Но недолго уже ерепенилась — чай жжот жопу вина! — и накинула платьюшко цветастым подолом на зад. Стала красива видать, как уткнула в коленки, да выгнулась белой лебедью на общественный всем обзор-обсуждение.

— Я наддам, командир! — лихо выискался партактив Антуан Ничипор Егорович. — Мне у Саньки всегда пизда нравилась: и в разбор, и как с ей на разведку ползти!

— Ничипор, не блудь! — верховод сам держался за хуй, чтоб на партизанскую юницу тот штаны не порвал. — Излагай, как партактив, соображение!

— Изложу! — самоуверенно заявил Антуан и головою боднулся под тут и повлажневшие губы пизды. — Шурка — девка управная, говорю: и на фронт с ней идти удовольствие, и в тылу отсидеться не грех, без забот не оставит! И знаем мы Александру Проймочку не первый день, да и не по первому году ебём, тоже нужно учесть... И хоть случаются, прямо скажу, недостатки у ей в конституции, когда через день она сама обращается невесть во что и сама может раком поставить угодно кого и даже оскорбление нанести партактиву и партии, но... Но, скажу вам по честному, Санька нам дорога, как товарищ и дружка сердечная. Оттого попрошу: нехуй вам сильно девице наддавать в межкрендель! Ну, сзевнулось случайно в ночи, что поделаешь... Может быть ей, девке нашей сознательной, захотелось, вконец-то, повыспаться вместо ваших бессонных дозоров в пути...

Расслабившая было уши Шурочка поднапряглась вся и недовольно взбрыкнула задком.

— Хароша, Шурка!.. — одобрил её Антуан, удерживая крепкой хваткою в поясе. — Я и говорю — покрути, так мы с тобой на дни в такой позамылимся гарный поход!.. Продолжаю всем вам, несознательным! Встали вы сильной горой за утерянное дитё? Всё по правилу?! А усмотрели, ага, что пред вами не совершеннолетняя блядь, а само-то дитё маломерное?!

Шурка крутнула бархатной попочкой так, что любому бы с корнем повыломала. Окромя партактива, конечное...

— Вы настали ребёнка крушить в голу задницу! — продолжил, держась, да по-крепкому радуясь Санькиным недоволь-выкрутасам Ничипор Антуан. — А я так вам скажу — недостойное это занятие! И предлагаю выдать нашу Саньку, как тайну партизанску сердечную, ёйной маменьке, Анастасии Димитриевне! Потому как и неприветливость у иё от того, я считаю, что устала девка от вас, партизан... С вашей ё..-партизанщиной! Потому как стомили иё, и она уж брыкается-просится — изо всех сил, да до маманьки в гнездо!

Сашенька действительно билась столь резво, да гонисто, что и удумать можно было сподобиться — от радости! Но нет... От таких партактива речей оказывала Сашка само, что ни на есть, активное сопротивление, и лишь малахайка-пизда пускала слюни предательски, а Санька сама не согласна была ни за что, чтобы к маменьке! У маменьки хоть и добро-тёпло гнездо, но уж больно предпочитала партизанская девушка Александра Сегодовна Проймочка, чтобы и там, и там...

Рассмеялся весело речи своей Ничипор Антуан без заботы о всяком приличии так, что пустился пунцовый ал-цвет горячо ощущаемый по кончикам Саньки ушей и щекам. Вполне весело разгоготался Ничипор, да смог: удобрил девке благодатную почву-бархатку сгущённым потоком своей малафьи... Заслезилась от счастья навстречу пизда, не удержалась, да прыснула... Тут уж на весь круг веселья наделала: на всех хохот нашёл!

— Молодца, Ничипор... ей отрядил!.. — отсмеивался сам верховод, Илья Громовой, наставляя в расщёлку промокшую и свово баюна. — Санька, вспрянь чуть... знаешь сама, не войдёт...

И потряс чуть размером своим уже у Сашки внутрях, отчего девку разом повыгнуло, да чуть ли не приподняло на удобной каряге наездницей...

— Ох..ха... ох..ха!.. — забилась Санька невестицей. — Нет! Нет, дядька Илья!

— Тебе что комсомолка говорит! — взвилась вновь Наталья Федотьевна со свово стульчика на верховода сующего. — Ты бы ещё ей в бзделку придумал такое вставлять!..

— В бзделку не наработала ещё в этот раз всёж... — с сомнением, ведя протокол, покачал головой Дойка Филлип Артамонович.

— А мне? — предложилась нечаянно проститутка соседнеколхозная.

— Годи, Наталья Федотьевна, дотерпи до окончанья разбор!

— Нет, дядька Илья! Всё же... нет!.. — продолжала в писк голосить несдавательница-Александра, растягивая изо всех силов аппетитные свои скромно-булочки на стороны: — Я предполагаю уже с вашей стороны... волюнтаризм!

— Осуждаема слова лишается, — залупил уж у ей вглуби верховод. — Игор Кузмич, пооформь!

Молодёжь активистская с удовольствием раздобыла в руку себе пряно пахнущий свой угощенец.

— Держи, Сашенька! — Игор Болтовой умело завстрял меж губами у не поспевшей что-то промолвить виновницы. — Эт т..тибе наставительство от миня по общенью с городскими паравозо-кондухторами... Знала, штоб, когда и как нужно рот раскрывать!.. Ой-ух... не кусайсь, гоношистая...

— Адвокатуре уж дайте место! Подвиньтеся!! — решительно востребовала-взмолилась гостьей истомившаяся по заголённому Сашиному телу Наталья Федотьевна. — Моя ж ты цыпочка... Как они тут тебя...

Пробралась с трудом под живот, да вцепилась губами в сосуществующий край нежно рта, руками в грудки малые, а ногами с голоколенками Санькиными в переплёт. Санька замучилась заново, осознавая вину в одно время с тремя подоспешниками...

— Будем надеяться! — верховод Илья Громовой застёгивал увлажнённую Санькой мотню. — Процедура товарищеского осуждения окажется действенной... И что проведённая проработка уже оказала влияние на бессознательность Проймочки Александры, партизанки со стажем, разведчицы и хорошей подруги, когда не спит... по вагонам и поездам...

— Дядя Илья!.. — Санька вновь, уже оправляючись, вспыхнула. — Всё ведь уже! Сколько можно! Достаточно! И так всё тикёт по ногам до колен до сих пор от ваших влияний... на мою бессознательность...

Наталья Федотьевна прыснула. Позже всех... Дала бойкую струю, прикрыв ладошкой, себе в кулачок и неприметно прикрыла глаза...

— Итог-слово берёт немецкий народ! — подвёл конец под собрание Илья-верховод. — Ваше мненье, Григорий Барсук, на всё происшествие, как головы от судейства присяжного!

Сидевший на трёх бидонах отдельно в ряд "немецкий стяг" оживился, приходя в себя после всего этого официал-представления. Председатель местного оккупационного собрания акционеров обер-лейтенант Ганс Либке, в народе Григорий Барсук, встал с гремнувшего пустотою бидона и вежливо поклонился собравшимся.

— Вы знаете все, сколь высоко уважение немецкого народа-созидателя к нравам местных устоев-обычаев! — произнёс он на чистом русском языке. — Но вы осёл, Шура, в нашем мнении, за то что даёте им в зад! Вы — приятная девушка и столь же нам симпатичный "пацан". Но вы им позволяете в задницу, на наш просвещённый технически взгляд, просто как азиатский ишак!

— Да-дайт!.. — поддержал своего политического командира ещё один непримиримый борец с партизанщиной Алекс Шрёдер, по прозванию Худой Вправень. — Ибъётца как коз! Как зоофилипп... Я бы ей заманьчил в голый срак!..

— И таким вот замечательным образом мы имеем то, что имеем! — прервал своего не в строку гоношистого адьютанта и продолжил присяжную речь Ганс Либке. — Александра-красавица здесь оправляет на своей милой заднице пёрышки, если так можно по-русски сказать, а тем временем где-то там, в поездах под Седмь-Пядницей рыдает безутешная мать!

— Ну, всё... промухали-проебли в жопу заново! — недовольно буркнула Сашенька и показала Гансу Либке розовый свой язык, от которого офицер-оккупант был вторую неделю уже без ума. — Всех уже поспасли лет как сто, оккупация! И мать и твои поезда!

Санька специально дразнилась и ёрничала с молодым офицером Германии: чуяла уже не одной только задницей привольную, да жарко-лакому ночь в душистых полях наедине с ым... Хотелось так задрать, штоб ы до утра вкреп-стоял...

— А спасли, так и херна ль страдать! — подал ленивый голос Герхард Швепс, или иначе Баварец, за которым канцелярией числилась должность "буквы закона", а на деле водилась привычка гостить у дородных матрён на варениках. — Складать нах полномочия, да есть податц к нам на пиво в буфет!

Большинством голосов это предложение народной присяги прошло и было принято в оборот...

* * *

Иван Василич, тем временем, порядком же отдохнул, да надумал пойти до сортир у Проймочки-друга в гостях. Там ему старшая Сегодова Лидочка с малым Поликарпом серьёзным и встретились.

Умница-Лидочка обучала Поликарпа подглядывать.

— Стой тут, носом в щель, да не дрожи, штоб тебя не заметили! — она прислоняла Поликарпа с задворков к дощатой стене заведения и звонко смеялась.

— Я не дрожу! — серчал на иё Поликарп. — Где же щель тут увидела?! Так, какая-то ерунда! Проруби посветлей — я приду, а так што мне тут носом в неструганку тыкаться! Ерунда...

— На том месте, где носят штаны, у тебя пока ерунда! — не отставала, упорствуя, Лидочка. — Стой, тебе говорю! Как начну ссать, сразу станешь мужик — взвидишь вмиг, как там вырастет! Ну? Давай?..

— Ну, давай... — строил всё неохоту собой Поликарп, но уже что-то мелочь тревожило...

Лидочка скрылась в сортире и задрала подол. В этот момент Поликарп и был отвлечён от воззрения по-тихому образовавшимся рядом Иван Васильевичем, который хитро улыбался и подмигнул Поликарпу, слонясь уже до соседней в досках щели...

Городская мода — ситц-трусы — не добрались ещё до округлившейся за последние годы взросления жопы Лидочки, и белые сдобные булки её поджаро висели на воздухе, выдавая затаённую в них упругость, силу и ловкость в будущем... Василич невольно добыл калбасу из штанов...

— Как — зыришь? — Лидочка чуть присела над вырезанным в форме сердца очком туалетии.

Поликарп оглянулся было на стоящего с ним в ряд на коленях Ивана Василича, но тот был увлечён-недосуг, и малый только выдал с придыхом в сортирную щель:

— Ага!..

— Хорошо-то видать? — расходилась в три раза старшая по годам, а не по уму его Лидочка. — Аль раскрыть?

Поликарп стал замирать от увидываемого и не произнёс ничего, только слышно дышал. А Лидочка-стрекоза тянула за булки себя, представляя увидеть брательнику саму суть...

В самой сути, заметил Иван Васильевич, росли у Лидочки уже столь обильные тёмно-русые волоса, что за их кудрявым кустарником лишь слегка выдавались на вид плотно сомкнутые в длинный бутон девичьи губы. "Не ибёт Сегод старшую Лидочку!", уверенно определил Иван Васильевич, "Дразнит лишь... На красу берегёт!". Лидочка же потянула и вовсе сильней, и раскрылось заветно-коричневое око в лучиках на заду...

— Жопу увидел, Карпуш? — Лидочка обернулась озорно на прощелок-смотрельник брательников. — Сейчас пёрднет, носа дерожи!

Она сильно отвела попу назад, напряглась-задрожала животиком и протяжно взревела седёлкой...

— Ф..ф..фууу, Лидок!!! — возмущённый отпрял Поликарпа, а у Ивана Василича всё чуть не кончилось над мотнёю в штанах...

— Ой, вы кто? Дядя Вань? — обозрелась Лидочка, наконец, на соседню гляделку.

— Дядявань-дядявань!.. — подтвердился Иван Василич уже озабоченный Лидочкиной красотой. — Ты, Лидуха, как собралась обоссаться, так ссы! Неча нервничать!..

— Дядя Вань, а вы что тама — дрочите? — бойко хихикнула Лидочка, окружая подолом живот, да клячась над дыркою, готовя струю.

— Уй, Лидуха... Ох ты хороша!.. Стала и... мать твою ёб!! — Иван Васильевич вовсе резво затряс рукой, стучась от усердия пальцев костяшками по деревянному срубу.

— Сральню сломаете... Не стыдно вам? — струя шла в суровый напор, а Лидушка голосом крячилась.

— Э... Лидух... Да ты што?!.. Ох, затеяла!.. Поликарп, зырить брось — ран ещё!! — Иван Василич на последних ужо оборотах едва сводил в единый конец к себе дух, наблюдая за разошедшейся не по мере Лидочки "усердиями". — Жми, Лидух..ох..ох..ох!!!

Лидочка ещё поднажала чуток, и из дрожи подзадничной в коричневое окно полез иё шоколадный катях... Как весь вылез, да жопа у Лидочки схлопнулась, да невесть где бултыхнулся о дно, так у Василича всё до капли-то и подвело под его брандомёт: заплескался, забился достаток-струёй об доски с расщелинами:

— Ох, Лидух-х-х!!! Ох, пизда!!! Ох красавица же совсем глупая!!!

— Сами вы, дядя Ваня, дурак! — засмеялась Лидочка, стоя уже позад сортира рядом с ним и с брательником и всё оправляя платье себе. — Я тут Карпа гляделкам учу, а не стены сортиру забрызгивать! Стыдно вам?

— Иш-шо как! — охотно согласился Иван Василич с Лидухой и прижал к себе, целуя в голое загорело плечо. — Погодит-ко, Лидушка, вскорь подрастёт Поликарп, поупомнит твои надсмехательства — не так позабрызгает тебе всё!.. Согласная?

— Ой, дядь Вань, я давно уж согласная, а он всё не растёт, не растёт! — пожалилась Лидочка и поцеловала серьёзного брата в кудрявый лоб.

— Лидух, отойди-т... — Иван Василич вспомнил, за чем пришёл, да слега посторонил юность с детством иё.

Струя облегчения вырвалась и забилась о сортирный угол-косяк, разбиваясь в радугу вдрызг.

— Ой, как весело ссыте вы, Иван Васильевич! — заулыбалась Лидочка, а у самой нежданно щёчки пошли в алый цвет: завился в межножье огонь...

— Што — попробуешь? — Василич вмиг попридержал и упрятал струю, направив надутый прищур головы хуя свово в сторону встревоженной Лидочки.

— Ну вы! Дядя Вань!.. — Лидочка зашлась в возмущеньи и охнула.

— А давай! — Иван Васильевич уже закусил удила. — Становись-ка к нему головой!..

Да руку на плечико Лидочке, Лидочка и осела на место, где только Васильевич стоял у гляделки дрочил...

— Лидух, не боись... закуси побойчей... — Иван Василич советовал, водя сдутой ялдой под носом у Лидочки.

— Шибко пахнет, дядь Вань! — ему Лидочка подала весть.

— Так настойка от матушки ещё от твоей, от родной! — пояснил ей напомнил, смеясь, Иван Васильевич. — Приотвори-т, приотвори-т!..

Лидочка позажмурилась и приняла...

— Во-о-от тааак... — прочувствованно посмотрел в небеса Иван Васильевич, ощущая собой, как пошла-побежала всем перцем льняная струя...

Лидочка справной девушкой старательно удерживала в краешке губ ручкою и усердно смоктала "насос".

— Вы и зол, Иван Васильевич! — с почтением произнесла, отирая уста ладошкою. — Чай, у папеньки самогон не свирепеет во рту!

— А ты пробовала-т? — с довольной улыбкой Иван Васильевич прятал под гульфик писюн. — Самогон-т?..

— Разок пробовала с перепутанья... — созналась Лидочка. — Хлопцы соседние наговорили: "Родникова вода"! Со стыда с ними потом чуть не померла!

— А сейчас? — Иван Василич потрогал ещё разок Лидочку за уверенну крепкую грудь. — Что — не померла? Сдаётся — понравилось даж...

— А сейчас я уже стала взрослою!.. — поторопилась в своё оправдание Лидочка. — А вы, дядя Ваня, надолго к нам? Может ебаться научите?

— И не думай, Лидуш, не пора! — Иван Василич вспомнил тугой целков бутон, ещё улыбнулся на глубине у души и подуспокоил застрадавшую было девку: — Да надолго, недели на две! Уж не будем скучать — наженихаемса!..

А на боле, как на две недели, Иван Васильевич, и впрямь, обещаться не мог, так как ждало его ответственное, но подпольное вполне, поручение на обратном пути, по дороге, в селе Нежно-Волье у доброго кума его Позапризабейко Купер Тарасовича...

Глава вторая. "Подпольная связь".

Лесна́ партизанска природа, тропиниста, да тиха. Лишь скромь птичий звон тревожит спутаны ветви зелёных великанов солнечного от лета Полесья. Лишь жур ручейниц сквозит по кустам, да один лишь беспечный бродяга-барсук беззаботью своею отважиться пересечь тропу человечной прохоженке...

В такой лесной красоте пробирался Иван Васильевич на Нежно-Волье со славной давалкою-женщиной тамошней Натальей Ломкой им взятой в попутчицы. Долго крались собой от самого от утра, в ногах по лесу истоми не набиралось никак, и Василич с Федотьевной порешили уж было про меж себя добраться до сама села, но не тут...

Как на сдруг прихватил лёгкий зной, да нечаянно стала Наталья Федотьевна Иван Василича по спине сквозь гимнастёрку водить обломавшимся прутиком. Обернулся Иван Васильевич на ходу, а она в смех озорится себе на за́дворках... Чего ж тут терпеть — взял, согнул пополам иё Василич в поясе, да отодрал, как быть следоваит!.. В голос кричала Ломка, как трусила на мох росу своей сладости, наслаждала случившихся около птиц песней-голосом с ней приключившимся от прилива любви между ног... А Иван Василич не стал орошать понапрасну леса́ или глубь: дело раннее! И так стояк хорош в девке, упруг, клёном качал, да в тык лакомился. Налакомил его Василич пиздой, да так стоячим и вытянул — пригодится ишшо...

Дальше ехали так: Иван Васильевич шёл собой, а Наталья Федотьевна увивалась вокруг него, будто вьюница-полипица у дубка по стволу. Да покачивалась чуть павой-лебедем от избылия чувств...

— Давно ль проститутствуешь? — поинтересовался Иван Василич в ответ на её счастливое сияние глаз. — Не томят нежновольски поёбари красу-Наталеньку?..

— Наталеньку не томят! — рассмеялась в ответ вольна блудница. — А красу у Наталеньки уж позаебли напрочь всю, ведмеди́ стоерослые! Вишь, Ванюш, по соседним деревням от них в отпусках, да нагулах спасаюсса!.. Может там кто могёт не по нашему сунуть в лодейку мягкую, вся ищу... Ну, а как по серьёзному, то своих всё ж поболе люблю... Может и на копейку всего, а поболе всегда!.. Да так от самых семнадцати годков, как на стезю подалась... Уж, казалось бы, и с чего б мне так брать патриотствовать? А вот... Может быть ещё оттого, что Мандей Анри первым мне закузьмил под подол вертуна своего раззадорника, да так и на весь остаток жизни вкусом пришёлся... А он, Мандей ведь, известный у нас домосед-корнеплод — с лавки лишен раз жопой не сдвинется, как кулик на своём кочкаре!.. Перемеля наш илья-муромец...

Так гутарствовали до тех пор, пока не пришла пора оставлять уже Наталью Федотьевну гладить по гуляющим булкам лопато-рукой.

— Ну, тебе там куда, а я на Купера двор подамся! — Иван Васильевич сжал напоследок в объятьях пизду. — Прощай до следующего дела, Натальенка!..

— Зря ты так! — огорчённо Наталья встряслась, пожимая в бёдрах своих ладонь ему горячо. — Купер Тарасович ведь навряд нынче дома... Знаешь сам — горяча пора, на самом носе сентябрьские!.. В школе он, до Справничихи не ходи! А и мне как тот раз в школу надобно на родительский комитет... Вместе идём? Положи мне, пожалуйста, руку на плечо или на грудь!..

Резон был бесспорный. Почётный библиотекарь села Нежно-Волье Купер Тарасыч Позапризабейко был тем и знаменит, что поспевал всюду сам, без призванья. Если строго сказать, то работал он уже много лет пенсионным колхозным сторожем. Но как ночных бдений на току с хлебопашками или на дойницах с ранними молочнофермерками хватало ему лишь на общеначальный завод, то и проводил он весь активный дневной запас времени за собиранием и распространением грамоты на селе, да и то — к буквам склонность имел чуть не с малых лет! Расхаживал Купер Тарасович по селянам-колхозникам и под хозяйские пироги начитывал вслух байки летошные, а то зазывал сам и добрых соседей потчевал, чем жена, Клара Матрёновна, на стол подставится, да устраивал им разбеседования под дружескую сопряжённость, да культурный книгообмен... К школярам же относился с особым почтением, как к товарищеской по идее организации, и участие к школьно-книжным делам проявлял при каждом встреченном случае. Оттого, по совету, не думая долго, и поворотил ход Иван Васильевич, искать кума свово, вслед за Натальей Федотьевной на школьный стан.

А только всё ж развела на время судьба полессных путешественников в школьных стенах уже: был Иван Васильевич встреченный трудовым учителем и преподавателем физической культуры Макаром Швыдрею, да препровождён в дирехторский кабинет на ожидание совещания комитета подпольщиков в свою честь; а Наталья Федотьевна Ломка с не меньшим почётом была уведена комитетом иным, сопровождена под белы рученьки выскочившим ей навстречу из ремонтируемого подполья родителем-комитетчиком Стоян Кожедубом, да управлена в то подполье обстругиваемое на радость встречи другим породителям.

На комитете подпольщиков были в деле немногие, лишь кого удалось собрать по мерно зудящей перед первосентябрём школе: кроме вышеозначенного Макара-трудящего, восседал за простым столом дирехтор школы Горобец Александрович Лановой, которого всё школьное детство дразнило за глаза Гор Санычем; сидел рядом седой военрук Ковтюх Мак Грегорович; потом юна учителка младшеклассия и взрослых литератур Синицина Нетта Григорьевна; да завучиха жопа толстая Паранейя Любила Евлановна, по над которой непременным всегдашним спутником вился колхозный лоботряс-счетовод и недавний ещё горожанин-студент Грыцько Утюх Маркович, служивший Любиле Евлановне вот уж несколький год бессменным ёбарем-воздыхателем...

— Говори нам, Иван Василич Детляр, твою партийную сказку и ответственное поручение! — приступил к малому заседанию дирехтор.

Иван Васильевич взглянул со вниманием на нестройные ряды присутствующих и оповестил:

— А пришёл я затем, штобы обесчестить юнь вашу скромную, очень кстати нам здесь навернувшуюся на хуй! Есть такое у меня ответственное подпольно-задание: надрать шкурку Синициной Нетте Григорьевне, про меж нас с вами Неточке, как просрочившей в сложный урок-момент крайне важный районный доклад с отчётом о партизанских делах. Партизанья ностра села Дивный Край, и села Промеж Дорог, и села Нечипо́ров Очаг, и села Многовесенье, и колхоза "Взъярившийся Мак" с селом Мало Сад, в том числе... как один монолит и партизанская слитна дружина выражают общее в них несогласие с заминками от работников подполья, со случающимся волокушеством, в общем, и с данным невыпуском район-боевого листка "La Partiza Nostra", в частности!

— Драть, так драть... — согласился дирехтор Гор Саныч спокойно-легко, уловив всю неоправдываемость обвинения. — Готовь, Неточка, зад!.. Дале тебя, Ванька, слухаем... Сказку давай!

— Дале боле!.. — успел упредить Иван Васильевич. — Послан я партизанской общественностью до доброго кума свого, вам известного как Купер Тарасович, на предмет предложить ему должность связного и набить, наконец, постоянный пунктир связи между всей околичною вам партизанщиной и работой подпольщиков! Есть готовность у вас?

— Сейчас... — дирехтор откликнулся. — Неточка сымет трусы... Так и будет готовность к вам полная! Отчего ж не наладить пунктир, когда дело хорошее? Чай, не каждых два дня партизанок ебём, да и немецкие оккупанты повсюду пошаливают. Одно ты возми хоть роно...

Дирехтор Гор Саныч со вздохом притих, скрывая личную служебную боль. А Неточка стояла прогнутой кобылкою по над столиком, да никак не решалась раздеться перед ей незнакомым мужчиной Василичем. Неудобно сказать, но почётная уже второй год школьна учителка Синицина Нетта Григорьевна просто ужасно конфузилась, видя им добываемый член и ощущая горячее прикосновение его ухватистых лап у себя на заду.

— Странно, а и хорошо ведь всё ж, как жизнь устроена в вашем селе! — заметил, как вроде себе на слух, Иван Васильевич, хорошо обнимая упругую тонку талию, да сильно растягивая платье в скромных цветиках на выпертой до хуя вверх заднице. — Вот у нас, взять к примеру, на Аистах, так наоборот: как ибстись, так всю жисть раздеваюца... для чего-т...

— Погоди, Иван, не гоношись! — засмеял дирехтор, потянувшись рукой через стол, да поглаживая раскрасневшуюся жутко Неточку по щеке. — Щас Макар ей подол задерёт, да опустит трусы! Стой! Куда?

— Эх-ха — хма!!! — раз вздохнул Иван Васильевич, будто селезнем крякнул над утицей.

Не вынесло платьичко простенькое — разошелся в широко прощелину лёгкий ситц на подавшихся булках на стороны, да в один мах разлопнулись невидаль деревенская, лишь разок аккуратно стежком зашитые Неточкою трусы: распахнулась манька-поскромница вся нечаянно перед напрягшей балдой.

— Ай-я-яй! — Иван Василич покачал головой, отстраняя из юной пизды враз скокнувший до корня туда в иё хуй. — Нарвали вещей мы с тобой, Нетта свет Григорьевна, почём зря, оба глупые! Пригласишь как-нибудь в ночку — латать?

Показал всем промежность кудрявую, бьющую рыжим волосом из прорехи трусов, да снова застрял, уж накрепкую, надолго. Закачалось Неточке перед глазами голубое небо в окне...

Всем тут и похорошело на раз. Грыцько Утюх тут же до Любилы Евлановны в груди полез пятернёй, может быть как считовод образованный — сосчитать. Да как добрался до огромных сосцов, так не удержала Любила Евлановна томи любовной, дала ему по руке шаловливо, да как бы скрипнула стулом...

— Я, как представительница интересов подполия на партизанском кругу, несогласная и даю отворот партизанской безнравственности над стараньями молодых учителей! — громко возгласила она, даже встав чуть со стула, объёмисто. — Неточка ночи с днями не спит, им старается — то лесной кордебалет, то заезжий цирк, то симфониаторов каких им придумает, да нашлёт... А они?! Доклад им не справили! Я бы вам доложила бы каждому, кто попался мне поперёк, по одному предмету на заветну дыру! Вот Василича взять — он мне смолоду нравица своей заднею маскулинностью! Так быть может на ночку ко мне на латанье пожалуешь?! Можешь с Неточкой... Я цеплялку таку пристегну, что вы оба в две задницы взрадуетесь!..

Она чуть напряглась заголёнными уже стараниями Грыцька округло-холмами, да ещё разок пёрнула навстречь хую его.

— Любила! Как завучка и педагог, блядь-така, блюди этику! — приподнял из ширинки башку на неё военрук.

— Не выражайтес, Мак Грегорович, вас я упрошу! — отреагировала жопотряскою на заходящем в пределы к ней длинном Грыцьковом хую Любила-поддатница, да сжала губки в пучок на стоячего у военрука. — Мне и так от ваших усердий сердечный приступ грозит... который месяц уже... Ох-ох!!! Ох, красив он у Вас... Башковит... да не в меру каряв...

У военрука всё воспряло, и он угостил разлюбезно Любилу Евлановну в пухлый рот. Завучка засмоктала, кудахтая.

А у Нетты Григорьевны уж был полный фурор: дирехтор из брюк уложил ей бережно в ручку, Макар своей гантелей тыкался в не сильно большой ротик, а Иван Василич медленно и со вкусом потягивал Неточку по столу взад-вперёд на своём коренастом подкидыше.

Всё теплей становилось и звучней вокруг.

Мягко шлёпал худым животом по увесистой заднице Грыцько Утюх; постанывала, сожмурив глазоньки, Неточка; кряхтел военрук; как в ответ ему, чмокала завучка; Иван Васильевич наслаждённо сопел, а физкультура-Макар причитал "Раз... раз... раз!.."; один сдрачиваемый дирехтор немчал, глядя на Неточку — от того, как был крепко влюблён в свою младшеучителку...

Пахло очень приятно и правильно: сиреневой лёгкостью красномосковской от женски пряных мых Любилы Евлановны и разгорячённым мужеством сквозь шипром строенный одеколон трудящихся мужиков. Неточка задыхалась в этом любовном чаду смешанном с ветренными порывами наступающей осени прямо в окно, голова у иё всё сильнее откруживалась, да становилось тесно в себе...

Когда раздался её тонкий ласковый крик, заметавшийся мягко-порывами по углам кабинету, то никто и не ждал: Неточка, выпустив перед собой в ручку хуй Макара, напевала распевно ему свой душевно-пронзительный ах... От чуда подобного над всеми развеялся такой славный смех, что на всех приключилось несде́ржанье! Макар лишь как увидал тот раскрытый изломленно-страдальчески рот, да услышал о хуй свой чудесный напев, так и не сдержал ярёму: запрыскался молофьёю тягуче-бойкими струями прямо Неточке в рот, на шейку, да на уста... Дирехтор прыснул на целомудренно глядящиеся платью в вырез-воротничок грудки ей... Любила Евлампиевна задвигала большим тазом так, что прощай та вокруг вся война! Грыцько ополоумел над ней и стоял, изогнувшись коньком: с него семя текло в глубину ей, а у него самого по ногам струились жаркие брызганья из обильной до соков пизды... А военрук тот и вовсе обучение оказал в высшем училище тонкому военному юмору: вынул с рота Любилы свой задрожавший в предчувствиях, да засунул под мыху до ей... Хороша мыха потная! Горяча! Волосата-шершава! Мил..л..ла!!! Так и задудел индийским слоном мира учитель военщины над полною завучкой, разглядывая, как текёт молоко по губам у зажмурен страдалицы Неточки...

— Как быть что есть кудай-т!!!

Слово взвилося птицей-молнией над стихавшим раздольем любви, да и воцарилась на случившемся уют-раздолье на том кабинето-дирехторском немая пауза всерьёз и надолго...

На пороге в свежеотдраенный перед сентябрём кабинет стоял немецкий педагогический оккупант из роно, контроль-методист Дитрих Фейклер со строгим чемоданчиком-папкою. Вдобавок к нему, в прощель двери заглядывала с ехидной ребячьей улыбкой маленькая немецкая сионистка, пятиклассница Бетта Гроссерман, урождённая немка и еврейка по семейным своим убеждениям.

— Вот и всё! Оккупантский режим!.. — первым силы нашёл на прихожденье в себя дирехтор и чуть опечалился.

— Ну, мне некогда! — решил срочно укрыться в подполье Иван Васильевич. — Спасибо за чай, да за нас привечай! Как говорится, за добру еду, да за милу транду... наше вам с кисточкой! Побывали, пора...

Он азартно вправлял ещё дутый свой хуй в штаны. Неточка с мокрою задницей тянула порваты края, чтоб прикрыть подчинённый позор от начальства. Любила-завучка слегка лишь одёрнула штору своих панталон, да полезла в ящик стола за какими-то скрепками, выклячившись ещё чуть ли не более: на оккупацию у неё был собственный развит взгляд и сопротивление она казала в открытую...

— Что ж, будут на ваши Аистовы Полёты и учителя, и учебники! — как ни в чём не бывал, произнёс дирехтор Иван Василичу вгромкую и руку потряс. — Как окончим каникулярное переустройство подвально-подсобных помещений, так и сразу решим вам вопрос!

Окутанный такой партизанско-подпольною тайною, прозвучавшей в словах Горобца, Иван Васильевич прошмыгнул мимо строго инспектора, чуть не упёршись своим бугром в нос хихикающей над обнажённым учительством Бетте Гроссерман, и подался по школьным ходам выискать себе всё же Купер Тарасовича...

Глава третья. "Зима в варежках".

Перелом с сорок первого на сорок второй выдался крут на зимнюю ласку — щучило так, что тёрлись жёстко поперемёзши носы, да отшлёпывались немилосерд-пощёчинами позабытые на морозе щёки! Легендарно бедствовала окупация, сгоряча требуя от зауралья эшелонов с унтами взамест валенков. Колобродило полесское детство, забросив школы и посещая лишь заснеженные пригорки, да ледяные пруды. Партизанское же движение пекло пирожки по заимкам, да избам-пристанищам; наносило удар за ударом по самоуспокоению, да озоровало по поездам; редко в гости наведывалось в оккупационные гарнизоны, принося с собой сокрушительный лесной стих...

Солнечно-зимняя тишь разливалась селом Ивана Васильевича по утрам и стояла весь день напролёт. С тех пор, как покинул Аистовы Полёты последний эвакуированный эшелон из телег, поселилась с жаркого лета ещё в деревенской пожитнице какая-то особая небывало-ують. До края Ивана Васильевича с первой зарёй долетал лишь далёкий повет Солдатихина петуха, да совсем уж едва слышный ответ ему Лукоилова кочета. На всё село их три семьи и были лишь в оставлении. Ходила, правду сказать, по деревне ещё та же всё оккупация, да изредка наведывалось совхозное руководство с приселка. Но оккупация больше центром жила, до окраин выбираясь лишь в морозные попуски, а совхоз "Рассветная Здравница" и вовсе работников своих от себя подолгу не мог отпускать по причине их оставшейся малочисленности и обыденной, как всю жизнь, кучи дел.

А за одного от всего их села партизанствующего Гната Иван Васильевич не заботился больше — с приходом немецкого воинства построился Гнат основательно, откатил себе меж селом и железкой подземно-наземный блиндаж с чудо-банькой и со всеми прилегающими комфортами, да забрал в партизанки к себе зимовать дочку Марьюшку, оставив Ивана Василича с Оленькой сиротствовать без мамкиных пирогов.

— Тут не заиби! — смеялась Марья Игнатьевна, пребывавшая уж в округлых весёлых сносях, сбираясь ещё по поздней осени во лесок, щипнув за взвизгнувшу жопу у Оленьки, да строжась на Ивана.

— Кто ково! — отреагировал Иван Васильевич, собрав брови в резон для на прощанье поцелуя жене.

— Заходьте на Новый год в Рождество! — улыбнулась обоим им заневестившаяся мать, да махнула хвостом на тот дальний Гнатов лесок.

Вот с тех самых-то пор и зачастили Иван Васильевич с Оленькой "на патефон" к селовому седина-ведуну Лукоилу Мудру Заветовичу.

Право слово сказать, как особо атеиствовал до войны Ванька Детляр, да переманивал перистых сизарей с голубятни у Мудра Заветовича, так не очень-то почитал вековой научный старейшина Мудр Лукоил Ивановых лет и чинов! Честил Ивана Василича, почитаемого всем селом скотовода и Оленьки папеньку, как бы то было школяра! А то и один даже раз взгнал на дерево-вербу с разбегу его, что никак не на лицо было ответственному ветеринару-скотиннику и отцу взрослеющей дочери!

Теперь же, по причине житья утеснённого, да по наладке в партизанско-почтовые одинаково всех голубей, и у Ивана Василича, и у седины Мудра, атеизм на селе поослаб, и совместно с послаблением единобожию Иван Василич стал веселее сносить первобытно-языческий нрав старого ведуна. А под шарманку дореволюционную, которая торчала на гордость среди ладной ведовой избы, да под блины с искристой семго́й из рук молодой любострастной жинки хозяевой, Да"Лида́ Знатья Порфирьевны, да под кусюч самогон незаметно от Оленьки — под такие грибы жизнь пошла и вовсе содружная: старый ведьмак и руководитель сельской компартии договаривались порой меж собою так, что взять со стороны, так и не чесал один за другим лет с три десятка назад через всё село с батогами, и запрошлый год не вгонял кто кого на тот вербный конфуз, а будто бы вовсе были теперь и родня, и ровесники, словно бра́тались оба исызмальства, за молочные сиски держась, от одной дойной матери...

И вот как-то раз, дело вечером, тянули Иван Васильевич с дочькой Оленькой лямку в самую трескучую пору от настроенных на Лебяжьих прудовицах Иваном Василичем горок катальных мимо греющей уже светляком избушки ведмедьичьей Мудра Заветовича. Валенки звоном скрипели о снег, бойко шептали в спину салазки порожняка: совершенно скрепчал на ночь гуляка-мороз — отказался Иван Васильевич Оленьку о ветер щеками на санках катать.

— Тять, а тять! А ведь мы заглянём? — пристопорила Оленька привычно ход у окошек Лукоила и Да"Лиды.

— Дак я же ведь окорочен тобой с повчерашнего! — пустил было на смех деву красную свою Иван Васильевич. — Кто сказал, что не даст мне пробраться до Мудра гостем, да матушке сжалится на мою самогонную жисть?!

— А чево вы вчера, папка с дедкой, совсем люди взрослые, а бекать затеялись наперегонки, ровно кудлатые козлики! — взвилась-вспыхнула воспоминанием Оленька. — Мы устали со Знатьюшкой рты на вас раскрывать, штоб смеяться!.. Куда же, папа, так пить?

— Да когда же я, Олюшка, пил? — улыбнулся Иван Васильевич. — Мудр Заветович пьёт — грешен он! Я же только закусываю...

— Видала, небось! — не согласилась Оленька, утягивая его за рукав до Лукоиловского порога. — Как через рукав ты закусывашь-хвокусничаешь! Пошли уже, пьянька моя непереносная горюшко...

— Вот вам вечер добрый, дорогие хозяева, вдруг! Мы вам привет принесли от лохматых сугробов и стройных вьюг! Уж пока не известно нам, в радость ли мы уложились к вам, а только хотите-нет — здравствуйте! — поприветствовал Иван Васильевич хозяйский уклад. — Мудр Заветович, уважь-скажи: можно валенки снять?

— Сымай, коль ступням жмут, сугробов друг! — Мудр Лукоил со всех сил держал обычаем суровость свою хоть бы началом вечера удержать...

— Тётюшка Знатья, как я вам соскучилась! — кинулась Оленька без всяких ихних обиняков на шею Знатье-хозяюшке.

— А я тебе... — целовала её в разрумяненные с мороза щёки в ответ Да"Лида, смеясь. — Что же, Оленька, не дадим нынче нашим сатрапам калёную пить?

— Не дадим! — горячилась от юности Оленька радостная.

— Не дадут они... — ворчал в бороду Мудр Заветович. — Вишь, Ваньк, каких мы себе настругали чудес в жизненные провожатые? И переделывать поздно, и видно издалека, што — законный брак!..

Вот и завела Знатья Порфирьевна бульбы крошёной на стол, да малосольных смехот под испостницу, да каравай, да всё ж таки скромную в гранён-пузырке. Оленька рядом металась-прыгала, тёрлась о мягкие тёплые булки у Знатьи небольшими своими прихолмками, да помогала скромные деревенские яства на холщовую самобранку стелить.

А как закусил Иван Васильевич один раз цыбулею студёну отраду Заветовскую, так и заприметил — молчит патефон.

— Ехали гусары, в стон пошли гитары! Ёть!.. — приохнул аж, рыскнул за пазухой, добывая бережно обернутый конверт, да подался на угол патефонный: — Слухайте песню, дорогие односельчане, сердечную... Передали неделей подпольщики с фронтов любви удалённой от нас!..

Вьётся в тесной печурке огонь, по поленьям смола, как слеза

И тоскует в землянке гармонь за улыбку твои и глаза

Много тесных седин позади, много запясть красот на пути

Мне в уютной землянке тепло от твоей негасимой любви...

— заворкотал патефон. И схотелось спать. Голова в постромки, обронился о долу взгляд, запрятался яви пронзителен звук... "Толи-толи мою жажду, серый зимний подстрешник — воробушко...", обмолвилась навь, да поплыли пред очами чудесные сны...

~...~

И снится Ивану Васильевичу чудное поветрие: Оленька взобралась на вершки, по над притолокой ровно на крыльях висит, да кажет сику свою окрытую мягким пух-редколесьем Знатье Порфирьевне. Смеётся Знатьюшка на неё, да всё смущённо с-под низу целуется...

Знатье Порфирьевне ж видится, что вовсе наоборот — Оленька упряталась за спорами застольно-житейскими к ней под подол и там всё слегка шурудит. Мудр Заветович же обернулся собой бело кроликом, припрыгал к девчонке под корточки, гладит длинн усами Оленьку и смеётся над ей: "Ой, ссыкуха же ты, Олаида Ивановна! Мокра стала вся вдруг с чего?!"...

И у Мудра по иному всё: Оленька што повыманила у деда Мудра на угощение, да попрятала себе в рот, то и не разберёшь... А вот родная жена всем своим благочестием нанизалась к Ивашке на хуй, да навстречь всем на волю расставилась бело коленками с про меж ними пушистой трандой, и беседует непринуждённо о том, что достаточно им, как случившимся за столом мужикам, горячащую воду ту пить. А растёт меж ног у ей ало-маковый прекрасен-цвет, и суёт ей Иван в энтот прям орхидей...

А Оленька спит и видит, как тётушка Знатя присела мягко к ней на лицо и трётся осторожно мехом нежным своим по дрожащим в улыбке губам; как дед Мудр где-то там, непонятно и где, чем-то тычет в поднижние губы, да жутко шшщекотица; а батька, обращён Мудровым кочетом, сует, пластая крылья по воздуху, конхветно-петуховый прибор свой прямо тётеньке Знатье в растянутый от усердна-волнения её рот...

~...~

Поочнулись на раз — чинно всё: никаких таких хулиганств про меж себя не допущено!..

Давай тогда по ищо один попробуем, порешили между собой. Мудр с Василичем вынюхали ещё по чуть-чуть, закусили хрумко, да взялся Мудр теперь за патефон. Олюшка только тесней под бочок прижалась до Знатьюшки, уплетая с малиной пирог...

У той войны седое поле, да заснежённое лицо.

Пришёл солдат, сложил с прибором, на покосившеся крыльцо.

Спросил солдат — стречай прасковья героя-мужа своего...

Я биз т..тибя чуть не пропала... иби... ответом ссыпало иво!..

— стало вновь легко на душе, и застелил вежды привольный дым. Оленька спит, и Знатьюшка склонила голову на маковку к ней. Иван Василич сосредоточился в свой стакан, и Мудр Заветович куняет над гранями...

~...~

И у Оленьки про между ног вдруг такая настала весна, не в удержь, побежали ручьи! Смотрит Оленька, а как же так? Будто стала истоком она у одной из каких-то там рек... Волга, не Волга... Ока, не Ока... Может сразу Обь?.. Сидит и любуется, как струится из спрятанной в кустках щели озорь-слезистый поток, а тётя Знатья Порфирьевна, и супруг иё Заветович Мудр Лукоил, и батька Детляр, попришли все, стоят и думают купаться уже в новых водах. "Вот только направлю ручей!", потянулась Знатья Порфирьевна ладошкой к прощелку...

А Мудрый Завет жену покормил-напоил, да поодно натягал справно за уши — быть в доме порядку после таких прокормлений на в рот. После чего крепко задумался над судьбой Ваньки-озорника: што ль на новую взять ему задницу, да надрать, как случалось по малому, вместо батог? Да что скажет на то лесная краса Оделия Йянновна, што сидит нынче царь-птицей фениксей у отца про меж ног, да берёт к себе требовательно от него в руку натянутый в струну хуй...

А Иван Васильевич стал было пыхтеть над прогнутою к нему задом Знатьюшкой, да вдруг осознал — не в туда быть должно было вьехать по первопутку к доброй гостеводной хозяюшке!.. Теперь оторачивает мех иё узким душным воротником ему кряжисту палку, задыхается в чувствах своих изловчившийся хуй, да всё норовее проскальзывает. Смех слышен от родной дочери, которая в жопу Знатье глядит, дуя в варежки, да приплясывая среди оснежь-поляны кругом.

Знатья Порфирьевна же и вовсе оскромнилась — увидала себя кобылой лесной. И что вклячилось ей крепко уж жеребцом тем под увлажнённый от пота круп. Потянулась она всем телом, штоб "иго-го" сказать, да простряла в нежных ветвях. Как очнуться, а то не ветви вовсе, а руки милые Оленькины обвивают её за лицо, да поцелуи: "Приходи на себя, тётя Знатьюшка!". В стороны глядь — Мудр блудит под столом...

~...~

И всё дело в том, что была ещё третия. А с иё плотно так засиделось, задумалось, что подморгнула им ночь!.. И тогда уж казалось бы всё, дело верное в утро уже, собирай пожитки себе, да пойди проверь дом свой, как он спит без тебя, а вот нет...

Долго рассматривали друга друг после того, как всех третий сон поотпустил, да сидели, шкода в глазах, совершенно тверёзые, да ни с того кажн на кажного жадные...

И досиделись себе: концов на конце, от подобных утех, встал между дозорным общественником Иваном Васильевичем и почётом села Мудр Заветовичем вопрос на ребро: чья давунья ссыт пооткидистей? Чья аврора-звезда сумеет отклячиться так, что струя из-под паха дальнее повылетит? Слава те, в сидень сидеть довелось девкам, впрямь, сплошной вечер и ночь наскрозь, поди берега у их нежно-запруд полным полные!.. Чёрт-те шо, если взять по разумному и за тверёзые шкирки — спросить: вы умней себе соревнованиев не придумали, передовики всей селовой общественности?!!

Но коллективом женским своим, как ни странно, были поддержаны и, что даже, одобрены, а потому и некому стало спросить. Да"Лида Знатья всё из-за того на такой срам пошла, что в тот вечер, возможно, против обычая своего сама ненароком стопочку отведала из взрывчатого вещества грань-бутыли той, да уж больно жарка была ночь напролёт под крылом иё Оленька. А Оленька ведь и весь вечер всю ночь хохотала уже над пьянствующими весельчаками — над дедом Мудром, да над батькой Иваном — и с малолетнего многоглупия своего ещё и не сообразила себе в толк, на што подряжается. Вот и вышли в мороз на утренню серо-светлую рань...

Снег лежит сизарём, да сиренится. Звёзды последние украшают собой скоро солнечный небесный край. Да едва заметна пурга меж сугробов позёмкою стелется-прячется.

— Становись, мои умницы! — Иван Васильевич отмерял линию старта радению по нетоптанной полосе от туалета уборного до сараюшки-овинчика. — Заголяй цвета раком в прицел!

— Отставить сермяжную власть! — Мудр Заветович окоротил Ивану Васильевичу его головокружение от успехов. — Думай, Ванька, запредя, чем выискиваться в командоры бабьего племени! Куда ж тут голу жопу целить, кода ветродуй? Лихо ли застудить девке хвост, неразум ты отрепьев чипок! Я-ть те всыплю в гузок, погоди, как заметну хоч одну из села у фельдшерицы Малой Солдатихи в гостицах!! Ты прогрей-то окружность воздуха! Прогрей, молю я т..тибя за ради дитя пола женского твоего и моей тоже женской жены!!!

Лукоил Мудр Заветович стоял средь сереющего утра и пихал пальцем на вид Ваньке-ослуху в сторону своего индивидуально-передового трахтора, которым в жаркую пору бороздил он рассветный совхоз.

— Ну ты и расходился тут, дядько Мудр! — остыл внемногую Иван Васильевич. — Делов-то всего, что пердячего пару железным конём поддать. Я вот щас...

И, взобравшись в кабину, умело привёл тово сталь-коня до сортир. Обпёр его аккуратно об угол пошти, да наддал вентиляторный подогрев у него из раструб-хвоста. Потеплело кругом, стала таять у старта черта.

— Другой наворот! — согласился теперь Мудр Заветович. — Разганешайсь, претерпелки подмокрые!

Стали — выпятились.

Оленька так-сяк ещё, подол на голову, прощелка девчачия, узкая, только жопа вверх розовым оком топырится.

А вот Знатья Порфирьевна как поразвернулась своим кораблём, будто бела ладья из волн вынырнула! Жопа охватиста, подобрана, сдобна, кругла. Пизда меховита, с прогубием выпукло норовит лопнуть настороны.

Да отжала Знатья ещё по какой-то своей женской опытности изо всех силёнок холмы белы ручками — раскрылась так, что аж дух забрало у судейства и зрителей! Тут Ивану Васильевичу до того захотелось ей вставить скорей, что с трудом и сдержал... Только трахтор его молодецки всхрапнул жеребцом.

И вот напружинились обе...

— Приготовились... — Иван Василич команду подал, свисая чуть не до земли к ним из трахтору, дабы метче глядеть. — Старт... Внимание... Марш!!!

Ох, и пошло веселье в две озорные струи! Мудр Заветыч давай хохотать — уж и занозиста же Оленька Ванькина, вон отклячилась рачки как, што стал светлей белый свет от прозрачно сверкающих капелек! Знатья ж Порфирьевна и вовсе такой бурный пустила поток, будто порешила поубавить снегов на дворе, да и смыть всё нежданной весной! Иван Васильевич долго довольно терпел это дело из своих неудобств свеса с трахтора. Всё ж серьёзен был, да всё норовил подкорячицца поближей под любую из пёзд промочающихся... Там увидеть чего порешил?! Настающий уже божий день?! Трахтор ревёт, девки хикают... Вдруг... Трах-та тара-тах-та! Хаердым!!! Бах ага!!!!!!!

Покренился деревяшка-сортир под плечом у стального коня — не сдержал Иван Васильевич в своей горячести рычаг-стремена. Девки в писк, Василич им под ноги в снег, трахтор по двору на прогулку по зимнему утречку!

Как с минуту, показавшуюся с овчинку аж, гонял за ним по двору Мудр Заветович...

Как остался от сарая-овинчика древнего только холостой курий шесток...

А от доброго сортира удобного лишь кромешная крошка настругана...

Потом меряли — хоть и хороша была пушка у Знатьюшки, кучный бой, могучая класть, но видать любовалась, как женщина, на заголённый у Оленьки зад, да милостивилась над Оленькой: мало того, что струю криво сложила, но и произвела недобой... Оленька ж тужилась изо всех, не стесняясь их смехов с присутствиями, и высоко вверх взводила милашку розовогубу свою — вот и выйграла!

Призом-пряником тешилась после, целуемая Знатьей Порфирьевной, и хотела уже по-настоящему спать...

* * *

Тем же утром, как всем заспалось, побег Иван Васильевич на сельсовет за гвоздём для крепления натихоря сортира дедамудровского.

Но не сложилось навдруг, потому как, ровно на ту беду, поселилась в сельсовете пронемецкая бюрократия. И тот немецкий народный христопродавец Аперитив Неккерман, взявший к себе промеж прочим в монополию снабжение села металлической разностью не дал ни полкило дефицита, а заслал, вражий денщик, шлёпать с утра на совхоз, имевший будто, со слов инвентариста-кладо́вщика, у себя в хозяйственных закромах сказочно-полноценный запас металл-крепежа...

Но помимо вожделенного гвоздя обнаружил-застал Иван Васильевич на красном совхозе "Заздравный Рассвет" картину развращающего воздействия. Руководство-начальство совхозное оставленное, как на развод, для соблюдения оставшегося имущества, в тылу оккупации предавалось разврату карьерного свойства. А совхозные девоньки, в столь же обобщённом их количестве двух, в секретарской прихожей безтрусо еблись.

Соня Егорша Прокопьевна, бухгалтерка и краснознамённая отдаивательница со стажем, развалилась на секретаркином деревянном столе между писной машинкой и стопками ещё не изведённых бумаг. Зад иё высок вздымался на поддерживающих его локтях, а служебный халат гулял всей своею пространностью в расположении лишь поясницы и вмощён был подстилкой ещё под эту сдобную задницу.

А рождённая совхозным правительством секретарка-машинница и пополам с этим юная тракторка Потетень Аланья Рассветовна стояла на голых коленках у толстожопой бухгалтерки между ног и пролизывала ей вкус в пылко-мягкой ущелине. Обеим влеклось хорошо — Аланья Рассветовна, распунцовевшись, мотыляла на стороны головой, а бухгалтерка вовсю елозила жопою по сметаемым всё дале бумагам стола. Обе помыкивали и утробно урчали, роняя слюну...

Иван Васильевич спросил "Можно к вам?" и, не получив ничего вразумительного себе в ответ, решил действовать сам и направил ботинки в начальственный кабинет.

— У них... Ах!.. У них нельзя... Ааа-х!! — донеслось до него спозади. — Ааааххх!.. У них там... совещание!.. Ай, Айечка! Ааах!!!

Оборотивши взор, Иван Василич поизумился слегка: наставленье цеушное ему выдавала не секретарка Аланья, а непричёмная к власти бухгалтерка Егорша Прокопьевна, оканчивающая Алочке в рот... "Спорный, дружеский коллектив...", себе сообразил Иван Васильевич с чувством внутреннего уважения, "Одна за одну, штоб подружнице не захлебнуться такою слюной!".

— Совхоз, не терпи бюрократию! — посоветовал лозунгом Иван Васильевич двум растрёпанным любицам и смело шагнул наперекор в кабинет.

Совещанья никакого, конечно же, не было. Так, проформа одна. Был лишь один факт над лицом. В виде достаточно объёмной, схожей в чём-то с бухгалтершиной, голой задницы в упавших на пол штанах директора совхоза, мягкотелого терпителя порочного кумовства и служебного карьеризма в подведомстве.

Мокропопка Герундий Аврельевич со страдальчески взмокшим лицом и оттопыренным непомер-естеством своим стоял у кресла для посетителя, а посетитель сей, никто иной, как Всякий Кирилл-Да"Илья, директоров свойственник, заместительник и по всем меркам удачливый тот карьерист, был занят тем, что вылизывал промеж булок у своего прямого начальства от дородных яиц до укрытого копчика. Герундий Аврельевич мерно дышал оттого, но основную массу страданий ему наносила пожимающая торчащего из-под брюшка справного ловкопалая рука карьериста-задолизателя.

Щёкот же брал директора порой до того, што он закатывал до белена потолка глаза и чуть оседал на вострый язык, сдавая назад.

— Хороша жизнь покровом идёт! — Иван Василич и за собой уж не раз примечал склонность к неумеренному карьеризму, но всё же держался, как ссать, жопой до ветру. — Дай-ка и мне, Кирюх, попримерить иму! От зарницы стоен ишщо — должно быть солью...

Иван Васильевич попытался заменить своим стояком карьеристский Кирюхин язык, но хер как водовертом всосало: оказался сноровист Кирилл-Да"Илья!

— Ну, не балуй, не балуй!.. — с трудом выпрастывал из умелого рта у карьериста Иван Васильевич, да встромлял в напружиненный ожиданием, промягчённый уж до того, пухлый директорский зад.

Кирилл-Да"Илья внырнул под брюхо своего севодня почтения и потянул из-под брюшка стояльца малиновоголового себе в рот. Герундий Аврельевич застенал, как совхозный бычок, весь вкладываясь в подставленный для удобства ему резервуар, ему захорошело одновременно и в задних тылах и кругом, жопа задёргалась, Иван Василич почуял хуем стугивающееся рывками кольцо и, заглянув, рассмотрел, как не вмещается млечная речь во рту дующегося в хуй карьериста Кирилл-Да"Илья... Побыстрей заходив, Иван Василич и сам наддал, да душевно заполонил директорскую глубину...

— Гвоздя бы мне! — сказал в потолок Иван Васильевич, так и сидя в спущённых штанах в приёмном кресле перед забравшимся за стол совхозным директором. — Буду строить у Мудра сортир! Поломали мы...

И под здешний уж смех рассказал, как нашла на них с девичьей дружницей соревноваться блажь.

— Наши спать, а меня совесть за холку дерёт — Мудру срать полбеды, он мне свойственник, а вот благочинной жене его Знатьюшке неудобно поди, если видно, допустим, в полулицы!..

Одним словом, тот раз гвоздей в дело Иван Василич добыл.

Глава четвёртая. "Туланьюшка".

Говорят, в отдалённое дичь-давным-давно восточные туляки-сранцы выдумали забавляться в лесном буреломе промыслом редкоебучей живности, именуемой в их краях жалобкой или в других народах ещё лесной песней. А как лесная песнь изворотиста, простиздеся така, умелица знатная, да к рукам не идёт, то и нашли те смекалистые ребята твои туляки на неё выправление — скромну дотошную травушку, росшую в тех местах по всему восточному краю Тульской когда-то губернии в большой изобыточности. Манилась на ту неказисть видовую жалобка словно мишка на мёд, стоило лишь наготовить травушку, прогреть на печи, иссушить, да промочить до ниточки множество раз. И звалась трава та — туланья: тульский зимородок, огневая, позиционная вещь в любовной охоте на жалобку, на понюшку и на скабреца...

Вот в честь тех папашьих времён, да в честь славной девичьей травушки, как случилась такая война, были названы меж собой два по принципу связных явления: бригада глубоких разведчиков и лесной самоход.

"Туланьюшка" или как была с одного смехопадного случая названа в промеж немцев, а после и на родине она, "лесной крокодил", являлась собой самоходная установка агитационно-наглядного воздействия широкого спектра активности и сродственного соучастия.

А "Туланья" называлась бригада-вылазка тульских фронтовитых разведчиков, ходившая в дальние рейды по глубоким тылам оккупированных областей на разведку хоть им какой-то любви...

Удивлением оттого не было вовсе, што занесло как-то раз тех смекалистых туляков на полесскую гать — их-то и до того проносило мимо краями сто раз, што дым их замысловато-конструхционной перделки верстами округ стоял. А вот в зимний февраль 42-го, как на масленницу заозиразалась теплынь случайными окнами, да повезло дорогу ручьём-одиночкой на сторону, так и приплыли заздоровцы-агитаторы до Ивана Васильевича в одном батяхе: выручай, председателево стремя, чем будем туланьюшку тягть? Мол, ушла самоходка в кюветный проём, и теперь всей командою греется солнцем, приключившимся на лесу... На што Иван Василич им, как скотовод, пояснил — трактор выдан селу лишь один на период ухода сельских работников в эвакуацию за Урал. А как антрополог, Иван Васильевич пожелал представителям тульских поисковиков пойти нах: так как им нужные тягачи находились лишь в волость-селе Нежно-Вольное, а то, как-никак, сорок вёрст с добрым гаком махать!

Впрочем, Иван Васильевич тоже встрял с ними иттить: не стал ребят про ни за что без совсем уж подмоги бросать — взялся сам провести до самого Нежноволья на их отважно попёрдывающем трёхколёс-батяхе.

Да вдолгую не стали удерживаться — прихватили себе пирогов от Знатьи Порфирьевны, понабрали малосольных утех с крынкой ряженки от Солдатовой жинки Красы, расцеловали в прощание Оленьку, тесно втиснулись в скрип-дермантин батяховых сидух и погнали до ветра навстречь. Пронемецкая власть озадачилась было на них вровень с самой Аистовой околицей, но сильно некогда было приветиться, и фельдфебель Фриц Шнайдер махнул рукою на их бертолетову складчину, прожужжавшую прям у иго мимо пушистых усов...

Лишь в пути уже, как ёлки рядами пошли, да как наглотался уж воздуха елевого, оченно внутрь струящегося, так тогда только (с воздуха этого и быть может нараз!) Иван Васильевич расчуствовался оглядеться вокруг.

Красота-то лесная кака стоит мимо себе, а рядом же... вот те и раз! С двух ребят-туляков — один тулочка! Сидит жопой своей над коляскою прям, по над шапкой Ивана Василича, грудка остра гимнастёркой в распах тулупчика смотрится, талия в поясе узкая, смешливый в ранних веснинках нос-курнос, в ветер вщурены голубые глаза, а с-под треуха фронтово-разбойничья со звездой по ветру вьются тёмно-русые струи-власа... Как же ты, Иване Васильевич, таку чуду не углядел, когда разговорствовал с тульцами?!

Похорошело внутри... Пошщупал Василич себя пятернёю за оживший в галифью штанину кутак-баловник, а иё за кирзовый рядом сапог, подмигнул одновременно всем — ох, и девки ж у вас, туляков!.. И пока мотоциклетку растряхивало на дорожных лыжнях, порешил Иван Васильевич себе придрочнуть: жопа всё же незнаемая вольнодевичья ведь уж чуть не кусает за мохнатую шапкину бровь!..

Раздобыл в батяховой глуби, да в мехе штанов Василич себе развлечение и стал помалому наддавать кулаком себя, и не в грудь, а гораздо пониже груди... Хорошо стало ехать иму!.. Песни вспелись внутри лесные, привольные, певные... Встал в полный рост остатень полесско-сибирский иго, да начал всё шире-пристальнее заглядываться на по левому борту красу в лёгкий мех отороченную...

— А как, стал быть, у вас, туляков, теперь самохват обстоит? — приступил Иван Васильевич со своего оживления к распутейному разговору дорожному. — В наш вот край немецкая власть лишь три программы ввело в наше радио. Да и на это беда: две из них российскому эсперанто не обучены вовсе, и на своих языках говорят! А третья вещает лишь центр и промышлены новости. Вишь, стал быть, культура у их оказалась в самом заду — они с ней и до́си проводами тянутся, да всё обещаются почём зря уложиться нам в срок! И от всего от этого, да ишщо оттого, что иуда Аперитив Неккерман, районный наш оккупант-купец по матрёшечной линии, стягнул со столба репродухтор на ржу, вот и происходит теперь на все Полёты на Аистовы культурная хроническая отсталость... Не ведаем мы, как людям живётся на днях по всей по огромной Советской стране!

— А чево самохват? — обернулся с передней сидухи туляк-молодец. — Понемногу хватаимса...

— Ты в дорогу под носом смотри! — посоветовал громко сквозь ветер ему Иван Василич, исхитра перемигнув и стянув покрепше в кулак малу-голову́. — Чай, ни к тебе обращение, мотоциклетный сержант, а к старшей по званию! Отвечайте мне, как предводительница данного отделения и вполне ротная старшина — как вас зовут по фамилии?

— А ты, председатель улетевшего в отпуск села, повиднее дрочи! — рассмеялась над ним высоко вслух встречь ветру красавица мягкая стройно-талийная. — А то мне, не то — не видать! Поленицына моя фамилия, если не успел распознать, коренастая строчка... Давай с тобою знакомиться!

— Иван Васильевич! Здешний Детляр! — солидно представился Иван Василич и выставил на лёгкий сквозной мороз торчащий свой хуй, раскланиваясь из кулака. — Говори, дева, мне, Поленицына, отчёт-речь за ваш самохват!

Заулыбалось племя курносое, нависло над люлькою себе рассматривать жилистый кряж:

— Самохват-то у нас поставлен правильно... Крепше дрочи!!! Настропалён в саму житницу... Давай... Как станет тёмной ночью темно, а мил-друг укатил фронт кому-де взад-вперёд шевелить, так и берём себя за бока — как завещано, не тосковать... Способности к этому разные, у кого руки верно заточены и сами в ход идут, а кто пока не может ещё отпустить самотык... Но опять же — бригадный подряд всем на выручку! Как не выходит кому по отсталости индивидуальный показатель вздыбить в себе, так уходят на круг и уж тама ибуцца всю ночь... Яйцами двигаешь, самородков сын? Шевели-шевели... А с заводов ребята у нас изобрели самохватно пособие — прыгалку... Сядешь — станет тебе хорошо. А как станет завод механики иё чуть подкидать, да натряхивать под тобою, так и на сок вся собой изойдёшь — потикёт по натёртым древесным бокам у той прыгалки... Так у нас поперва были очереди ей кожата-штыка промочить, влезть на прыгалку, а потом поотрешились чутка — ритм больно суров, одинаков, как механизм!.. Вернули в заводской оборот пока — пусть ребята поправятся в ошибках своих, да тогда уж вернут, покатаимссса-а...

Туляночка-старшина Поляницына прищёлкнула во весь вкус розовым язычком, вспомнив об ощущениях и повострей впилась взглядом в трясущийся на ухабах надувшийся хуй. Ивана Васильевича оторопь понемногу стала взбирать под вершки от рассказа иё о невидан-технических усовершенствованиях по-бабьи простого процесса... А разведчица всё ближей и ближее заглядыват на всём полном ходу: хороша залупа у Иван Василича ведь, кругла, да малинова... Вот и раз — впала прямо туда, в коляскин зев разом ахнувшим ртом!

Ухватил Василич разведчицу: едем, милая, ногами до неба теперь!.. Хорошо как разлиз-место пришлось в самую пору к нему на лицо — удобно раскрыл в шароварах залатку, чем ссут, и увиделся с затаённой в женско-одёжных мехах нарочито-пунцовой красавицей...

Веди трассу теперь, мон циклист! Види в тёмны очки светлый путь!! Как теперь славно-складно пришлось Ивану Васильевичу и его бойкой тульской попутчице, што ни в сказке сказать прыгом прыгаться!.. Сосёт-впилась милая так, што заелозил-воспрял весь Василич, да засмеялся в текучий распах — так затревожилось и пошло навскипь всё взбитое у иго молоко! Глотай, разведчица, сколько мог..ги! Эхх.. и эххх!!! Хорош..шо... По морозному...

Где-то там отпустило-слегло: стало открытое небо видать Ивану Васильевичу, побежала в ручьи его оттепель... Да тут же и туляночка не подкачала — дала... Испустилась, пошёл медовый сок ийё у йиго по усам текть... Задёргалась жопою омеховой в егойных окрепь-руках, засмеялась вглухую совсем где-то там, да прижалась, всем чем уж сумела к ыму...

— Орехи лесные, полопаитесь! — смеялся им сверху азартный батяхов мот-циклист. — Крепко сжались — порассыпьтесь уже!..

Так добрались до Воль Нежных: усталые, мокрые, с подрастрёпанной напрочь разведчицею-пиздой...

— Вам привет от ударных бригад Центра-фронта с собой привезли! — заверил вгромкую, отирая со лба усталостный пот, туляк-депутат стренувшему их батях на дороге Купер Тарасовичу. — Стоим на Приталистых Рюшках едва заметные, погружены по корму! Даёшь, сельский грамотный житель, подмогу нам в виде три тягача со сновалками, как нам нужно себе раздобыть из кувета назад ту туланьюшку?

На што Купер Тарасович, кроме всего прочего сердешно обрадовавший безочерёдно проявленному куму свому, переложил только ветхий тяж-фолиант "Донкихотия" из одной ладони в другу, да уж обе развёл:

— Как не дать, гости-здравствуйте! Тягачи намази, дело плёвое. Байстрюка-саромыжку Серёгу свово щас налажу — он выпишет вмиг вам их у нещадной той оккупации! А вы заходите уже на мой край, я быть может неделю блукаю околицами — вас всё жду...

Но как знал уже верно Иван Васильевич приветный тот рай Позапризабейкина семейства весёлого, то и, следуя дела тропой, превзошёлся ответственностью, собрал в жменю тех трёх тягачей с тягачистами и подался тульских ребят выручать на проталине, пооставив куму с кумой и с кумятами на любовное растерзание лишь житейский батях с мотциклеточной сладкою парочкой.

Долго ль ехать, кода не трясёт? Устанешь воро́нов считать! О том знает кажный в любом мирном селе, кто садился хоть раз на тягач... Вот когда жопа скачит с поездкою той на вперегонки, а глаза видят свет в столь разнящихся ракурсах, што гляди не поспутай рычаг свой со трахторовым — вот тогда лишь весь лес набекрень, и вся там подорожная скука прощай! Оттого кроток путь тягача: не успели вгнездитца как следоваит быть, а уж завиделись Иван Васильевичу лёгкие веши местечка Сосновы Завалинки, бывшего буреломия, от которого до Приталистых Рюх совсем уж рукою подать...

Спровожать же Василича тягачистами выискалась вся деревенска активность — Стоян Кожедуб, дед Охрим, да ещё один парнишка из не очень-то маленьких: Мытря Потрип, кузня-потомственник, умелец кулаком подковы ковать. Так ехали тебе и приехали: показалась из-за деревов туланьюшка абрисом в неба край...

Чего и взять тут: велик разворот, знатна сколькимкая стать, да смешон расцветастый покров!.. Многие знали туланьюшку по характерному кряканью-кваканью во времена её бойкой ходьбы по лесам сквозною разведкою, а, вишь, тут и молчит всем каркасом наверх себе выпятилась — на тылу во весь состав рядком сушится зимним солнцем бригада разведчиков; не иная — "Туланья" почётная.

— Здравствуйте! — поздоровался им дед Охря Кудым седой бородой на потряс. — Это скуда же такие встряли тут аники-воины партизанскую кринку надбрать?!

— Привет тебе, дедушка! — на смех его отозвалась опытно скромницей одна из распустивших ножки из меха в рядку на случайный загар востро-туляночек. — Ты отчего босиком этим лесом потешным идёшь? Видишь, чай, как тут можно, оказывается, в небо жопою всесть?!

Сприветились-сладились, добрый мир навели и затеялись тягть всем скопом туланьюшку из промокшей разбоины. Туляки на пердячем пару у своей тарахтелки, тягачисты на трахторах, Иван Василич — лихой командир, ну а тулочки — смех над всем подымать и участвовать, если какая лямка заест.

Будь здоров дело в вечер пошло, вот и справились до темна! Только лишь показала Запала-звезда первый луч солнцу вслед, а туланьюшка уж стояла пыхтелкой на пригорке сухом, готовая в путь и по всей форме выставленная на оптимальный прицел. Утащившим же иё на тот бугорок предстояла у студёна ручья ночь вольготная...

* * *

Поперва, конечно, наладились так: девичью часть на опеку — пекти; мужичью в кусты — сучья в топливо раздобывать и лесную баньку ладить под носом-палубой у туланьюшки. Как завелась банька тёплым огарок-костром, так и у дев уж поспел каравай: напекли-исхитрились, души сермяжные, разных хруст-постромков, нарумянили сладко-сочных гляделок из непритронь-запасов сухих паёв, да повынули из заначенных неведомь-мест мокро-горячительный взвод...

Накупались, набрызгались уж в потёмках сквозь разлетающийся воздухом смех, да присели в кружок дружбы: отведывать-потчеваться, чем сложилось на нечаянный стол. Долго не столовались всё ж — был близка догонялка-непроворонь уже, а иго поступь, всем известно, легка и во всём лёгкости себе требует. Вот и погас костерок...

Полез тулец-водитель до туланьюшки внутрь, все притихли, да наосторожились в лунный блеск хитро-глаза́... И озарила туланьюшка всё окрест заливным развесёлым огнём! Ухватилась в шесток ровно дюжина рук на участие — кому быть охотником... Шести лишь и выпало в почёте ходить, к ним попали: Кожедуб, да дедка Охрим; Полевой — сноровистый туланьюшкин-командир, да Крутилов — водитель-машины, за которого Ольга Заря, блядь-компании, свою осеребрённую ручку клала; да тулянка Станина — правка-заводчица, да то ж Ирина Мартова — бортовой ласка-механик. Остальные же так, требуха: Исидор — снарядный-артист, Матрица — левка-заводчица, Одоленина — командир-руковод, да рассказанная Ольга Заря; Иван Василич с Мытрею Потрипом их промеж... Им теперь по кустам хорониться, да прятаться до прихода охоты могущественной и на ихний черёд!.. И прижухла та их череда, уши зайцами: ох и йих же теп..перь отъебут, дело знамое!!...

Когда разнёсся над просвещённым туланьюшкой лесом условный в тонкую свист с пригорка, не стало ждать пошехонье племя быстрого разрешения участи — прыснуло влёт по кустам-кушерям солому под ноги ломать в быстрый бег!..

— Чего тама? — высунулся из водительской дырки Крутилов-туляк на всякой готовности вмиг унырнуть в обратную, либо по лесу дать стрекача...

— Ты охочее племя, Иван, выходи! — обрадовал новостью его друг Полевой. — Зададим мокрой соли под сиделки им по темнолесью разбегавшие! Чего же, ребята, готовы вы?

— Есть готовность номер один! — откликнулись девки-охотницы из туляночек и согласились им полностью, покивав, нежновольцы Охрим, да Стоян.

И пошла промеж дела охота шустрить-шурудить кустовьё по сторонам — хто тут в заяцах спряталса?!! Замельтешили рефлект-отражатели на пониже спин у уходящих по лесу на глыбки беднохвостых бродяг...

~*~

— Держи, держи йиго! — страстно неслась, кушери оминая, Ирина Мартова, нацелясь на голый уж Станины стараньями поджарый Мытри Потрипа зад. — Уйдёт-ыть, Станинка, уйдёт, смех голожопый, в реку!!!

— Не уй-уй-уй... ниуй-й-йдёттт!!! — волновалась не зря Станина-заводчица: в промежлеске добытая ветвь бойко отсекала путь, кладясь у Потриповых пят, направляя ступни ему к пролаге древесчатой, штоб иму там удобно и встрясть... — Понаддай ёму в зад, Иришечка!..

Но не тот оказался Потрип Мытря, што записан был глупым на перепись! На самом краю у пролаги извернулся, да вспрыгнул на высь, на сказавшийся около юный дубок... Там и завис.

— Высок сокол... Ах! — раздасадованно и вскользкую цвиркнула сквозь губу ласка-механик Ирина Мартова. — А добудем ведь всё ж, а Станин?

— Сложновато придётся теперь... Вон как ввысь-то забег! — правка-заводчица вдумчиво почесала распалённую бегом пизду сквозь холстяцки штаны. — Лезь перва, Ириш, я поддержу...

И поддерживая когда за талию, когда за бабий прорез на штанах, когда прямо за ступотку босую, Станина попёрла доверху Ирину Мартову. Было думал Потрип, видя гонки за ним, переброситься на соседнюю дереву, да ветвями провис: ближним деревом оказалась еловая ветка в ста каких-то локтях... Взглянул Мытря Потрип, знатный кузнец-промолотчик, вниз, да и понял тогда уже, как надвигается в гости пиздец!.. Две швали красивые, в щёки надутые, мыхами потные и разгорячённые во весь азарт лицами добирались уже до игошних свисших на низ причиндал...

— Ох-ха!!! — торжествующий клик был себе не перепутаешь: ухватила Иришка Мартова знатнокузню всем ротом за хуй!..

— Соси, Ирша, соси! Оневесть иво там!! — не терпелось сударке иё, Станине-заводчице. — Крепшей, крепшей... и́во хлобысть!

И взялась за полунапрягший насос ласка-механик до лёгка отчаяния в зажмуренных крепко глазах... Почуял вмиг Потрипка-кузнец — долго больше не устоять!.. Присел чуть в колени, дрогнул раз, другой, трет... Распрямилась вся стать у красавицы в мягко-горячий рот... Задом потёр о кору у дубка... Засопел-задышал, ровно мех... Да и хлобыстнул вниз струёй со ствола во весь свой могучий опор...

— У..уфх! — отстранилась наскорую от иго мимолёта старалица-Ирица, отобравшая мужию честь на одном лишь каком-то дыхании...

— Ирша, каза! — зашлась в смех восторжена боевая подруга иё, правка-заводчица, принимая на грудь гимнастёрки и на отмахивающиеся щёки весь бурно-поток с Мытри всё жопой дрожащего и толкающего струи на низ. — Он мне всю рассматривалку позалил ж...

— Я сдоила... — отдуваясь с невероятна усердия, обронила Ирина Мартова подруге своёй. — Попридержи чутка... щас грушей спадёт!..

Всем телом Мытря Потрип обессилен-добычею подался сквозь захрустевшие о его молодецкую стать дубовы ветки туда, в распростёрты объятья охотницев...

~*~

— Кушерями ломи, командир... я прикрою!.. — оглянулся собой напослед верный снарядчик-артист Исидор и потянул за яйца до жопы свой хуй: — Ух-иш, бля, одолеют ведь вра́ги-преследователи!.. Держись теперь моя обездолена жопа-голубонька!..

— Ну и нах тебя, Исидор! Какая же после этого буду я для тебя командир, если сдам нашим ворогам во взъёб-немилосердь! Я остаюс... Не бзди, отобьёмса уж как-нибудь... — проувещевала в ответ чернобровая стройница Оделенина, поводя мандой от предчувствиев. — Вон, трещат уже те кушери... Наготовились?

Утикали тропою одной в славный лёт — не виделось им ни погони, ни веток-царап в их хлеставшей окружности!..

Только разве ж от охоты прилюбленной хто-кода утикал насовсем?!

Мерно, гулко, кромешно, немного смешно, да тешно заугугукал топот развалов-сапог позади. Топотали то дед Охря Кудым и водитель-машины Крутилов подвыпивший на дорогу воды из калёна ручья для студьбы на охотном бегу...

— Не уйдём, командир... Зад прикрой! — Исидор задыхался от хлынувших внутрь до ёго страстей: перед ним бойко прыгала жопонька командир-руководственницы в задранной по самы плечи юбаре и в одних лишь военных чулках. — А то стался уже на тебя!

— Держись, мой боец Исидор! — лишь откликнулась командирка ему Оделенина, умудрившись ещё до того — растопырить себе на две стороны... — Нам бы до степи дотянуть!..

"Вот и дотянули... География в тёмном лесу — это не степь...", подумал боец Исидор, как стало к нему залезать промеж булок то, что по обычаю девкам засовывают. Рядом под водитель-машины Крутиловым крячилась горлицей и извивалась пиздой, не давая скорого входа, на стояк гоноша, командир Оделенина. Ей было, по всему, привычно ложиться на снег, а снарядник-артист натужился и натягивался прочно и тяжело: то понятно — вставлял дед Кудым!.. Уж тянул себе Исидор и тянул щёки жопыны, думал сраку порвёт на дугу...

Черноброву красавицу пялили до седьмых потов в полушубке иё командирско-разведчицком, с частой сменою: Охря-дед толкался то в зад, то в перёд; а Крутилов валял девку в рот сразу как только сымался от иёйной пизды... Исидор валялся в ногах у промокшей страстями красавицы-командирки и лизал, што ни попадя, всё чуя и чуя типерь в нём наставшую дырку в заду...

~*~

"Как служил службу я на Северном том, Блядовитом для всех океане, так не мог бы сказать, што была у кого с тех блядей така знатная задница, как у боцмана нашего внештатного Леррочки Обесхват! А вот же поди, тут какая краса...", думал себе Стоян Подоприевич Кожедуб, отвалавший в действительности как-то по молодости лет с пяток в морском флоте торговом и теперь ловко пялимший под округлистый зад Ольгу Заря, блядь-компании на туланьюшке.

"От же каюк!", помышляла Ольга Заря иму в ответ, поддавая крепко пиздой и упираясь осеребрёнными ручками в ручейный ледок, "Сколько ж раз приходилось давать на глыбки, а таков занозист проберун, чай, впервые зашёл!.. Ойё-ох... мине... дырку до сердца продрал! Сердце расплачеца щас по ёму пиздой..."

"Метка́ стрелка всё же наша левка-заводчица — крайне ловко вобрала в себя!..", смеялся в себе туланьюшкин-командир Полевой, видя зад Ивана Васильевича, напрочь застрявший в пизде у наводчицы и тщетно силящийся будто вырваться взад на рывок... но в заду уже был у иго сам туланьюшкин-командир своим клином неструганным.

"Быдто двое ибут!", мыслила Матрица, обхватя усердными ножками и Ивана Василича и командира свова, "Так тягнуться — весь снег растопить! Начинайсса весна..."

"Ольгу Заря б ишщо добыть к нам суда, да усадить к нам с девахою гостьею наперёд!", думал тоже Иван Васильевич, кряхтя жопою на хую и сам суясь до наводчицы-Матрицы в волосатые мягкие губы входуном, "Ох и крепко только ж у вас пробирают тылы, дети вы ёлыны! Так ить можно и надвое пораздать гобыльцом!"

"А и блядище ж ты, Оличка!", подмигнула себе сама Ольга Заря, как стал Кожедуб кряхтеть утюгом на задах, исторгая горючу струю ей в нутро, "Ох и нравицца же ж тебе твоя блядская промысел и в иго сотворимый подход! Ох... Ох! Ох... Проебёшь моё сердие... Ох, блядище, красанька-чесанька моя... Ох, и не обосцысь!.. Ай-их!.. Хороша-то как деревенская жисть!!! Ой, маменьки... ой, обосцусь сё ж таки... Нет бы!.. Нет!.. Охи... всё... и пошла..."

"Молоц..цы! Отдержалис-та...", гоготнул командир-Полевой, спуская внутрь Ивану Василичу боевито струящееся семя своё, "Вот и... Вот и... вот и Матрица ловко пошла!.. Забельмешила пиздой под оттоптанным топтуном!"

"На два фронта война!", осознал Иван Василич в себе стороннее семя и произливая в часто дышащую под ним пизду собственное. "Прямой уклон! Встреча Эльбою впереди!"

Тут и обрушился подтопленный Ольгой Заря в изобильности её произлияний на лёд ручейковый непрочный покров! Так на водах ебстись... Смеху было с нежданно купания столько, што уж думали попроснётся вдруг лес.

Но лес не спешил. Более наоборот — уложил скоро их, и бывших охотников, и охотницев, и собой жертвов пожертвовавших, всех в одну каюту туланьюшки: до нового утра насыпаться, да спать...

Глава пятая. "Алый слёт".

— Как руководитель партейной и партизанской работы района — ставлю колом вопрос!

Третий день шло ходом своим заседание районного партийно-партизанского слёта весны 43-го. За огромными окнами рай-дворца культуры проходил серый дождь и низко заглядывало клубами сиреневых туч ранневесеннее небо. А в уюти-клуби актового зала посреди заседания речь держал Вовк Антип-Федорчук, секретарь парторганизации района. Под лаковым клёном трибуны его беспокоила за хуй штандарт-егерь и на деле немецкая контрразведчица Софьюшка (Агель) Талисман, и потому говор секретаря пламенел и рвался на части в произносимом в порывах дыхании...

— ...Кабы невесть откуда весна пришла — было б неясно нам, што, зачем и куда! ...А поскольку девица эта явно не пролетарского происхождения знамо дело откуда к нам прёт, то и порядок на неё рекомендуется нам со стороны самый обычный, налаженный! ...Ещё возражения есть от фланга окаянных центристов? ...Козьма?!

— Мы сымаем радикал-предложение так и быть! — откликнулся известный на всю окраину оппозиционер-анархоцентрист Козьма Хват, резво пяливший в зад недавнюю новичка-активистку своей организации ветренную Франтицу Зольдер. — И даём иму громоотвод. До поры... Летов! Игорь, спиши нас в подпункт ишщо одной трезвой весной!

— Вопрос следующий! — провозгласил райпартрук, чуя мягкий припадистый Софьюшкин рот на хую. — ...Известно тут всем, што кварталом намечены проводы! ...Задаётся лишь только одно — как нам наиболее правильно, со всем уважением и надлежащей организацией выпереть за порог дорогих всем гостей оккупации? ...Ибо самим на носу не заржавеет с визитом ответ — так штоб не обраться стыда перед немецким рядовым составом и ихним командованием! ...Пиши, Настя, графу "Предложения" — щас попрут! ...Не брать трибуны, чур на всех, доле пяти минут...

Очень уж худенька по деревенским меркам Вертицыпочка Настя Алиевна, из присевших цыган, секретарка райисполкома и теперь партизанского слёта, собрала подведённые губки в пучок и тронула бойкими пальчиками растопыренный ёжик протокольной машинки. Машинка мяукнула ей в ответ, произнося на бумагу строку, а под столиком у секретарши чуть слышно чихнул школяр Коленька Депт, в три погибели пролизывавший себе дорогу к счастью и светлому будущему сквозь батистовые у Насти трусы...

— Погодь чутку, товарищ Антип! — воспряла небесною невидаль юная председатель РИКа Синь Лада Натальевна из президиума. — Вставлю, дай, одно слово промеж тобой и активным народным мнением... Товарищи! Первым делом напомнить возьмусь: про основную любовь и без нас с вами уже Прекрасная Армия выдумала оккупации в сопровождение. Оттого глобализма не брать, всех прошу, на себя и пуповиной земли в этот раз нашего района не чувствовать! Лишь о том речь вести, што мы можем от нашего шалаша устроить доброго вслед покидающих нас немецких братьев. И по регламентству, как указано, и действительно — не лезть в те трибуны колхозом всем! А давайте по очереди и лишь представителей по одному от партизанских сект, либо краин!..

В сильно громкую отговорив, оторопь-бровь Ладушка Натальевна поуспокоилась, вернулась в нагретое своё кресло в президиуме и вновь полезла ладонью в развёрнутую под проливаемым со стола тяжёлым атласом мотню областного представителя на слёте и депутата народного Красина. Гектор Владимирович довольно вскряхтнул над иё усилиями, когда проворная ручонка председателки района заново забегала у иго по стволу...

Первым на отвагу к оставленной на произвол трибуне пошёл Горобец Лановой, представитель школьной подпольной дружины из Нежно-Волья.

— По сути дела от нашей подпольности вам предложение такое будет! — начал кратко дирехтур нежновольского школьничества и вдруг удивился на низ: — Ох-ога! (Сидела там контрразведкою Агель с широко раззявленным ротом и добывала уже себе из штанов у Гор Саныча очередного себе на пропитание...) Но тем не менее! Организовать планомерный отход — это и без нас образуется. Тут не нам Либер-Германии телегами помогать! А вот культовая пропаганда должна за нами лишь встрять! Бо не дело заботиться о культурных ещё достижениях нашим гостям во время трудного по технической части пути! Со своей стороны берёмся оформить в путь сборники песенников и привольный напевный мотив из лесных! Что же личного дела касаемо, то я всё ж доложу вне регламента: конкурировать с контроразведывательными силами противника на сейчасный момент больше я лично не в состоянии и кончаю речь свою прямо им в нами ёбаный рот!..

Зал заседания ожил весельем и захлопал в ладони от уваженья оратору, браво выгнувшемуся дугой над чем-то невидимым под кленовою оторочью гербовой трибуны. А через минуту каку из-под скрывавших покровов иё вышла на свет Софьюшка с видимо отираемым, вбрызг оконфуженным мужским молоком, да ало-растянутым в длинные губы ртом, и вся бывшая в зале общественность грохнула:

— Ха-га-га-га-ха-ха!!!!!!!

Агель-Софья быстренько жалобно скрылась за шторою умывальника, а триумфатор Горобец Александрович полез на место иё, под трибун... На сцену сказать выходила уже павой-лебедью вольная молния всей рай-партизанщины прозванная "Гроза и Радуга Оккупации", тройная кузина рай-председателки и смежная дочь Ланового — Лань Злата.

— От свободы-сверкателей нашего партизанского всем движения уполномочена предложить! Батька, смелее лижи... — вовсе нечаянно слившаяся в одно направление фраза подняла вольный лёгкий смешок над несдержаной юностью златоносной ораторки. — Ну вы!!! Перестаньте немедленно гыготать там, в последнем ряду, а не то отзову от вас нашу Олесюшку и бойца-Страмаря — так вы вмиг поскучнеете! Так вот, предложение наше в том, штобы брать оккупацию за грудки и награждать орденами по нашему — за участие, за освобождение и за любовь!!! А не то им домой приходить, дети малые спросят ыз них — де была или там может быть был? Вот тогда напримет сразу будет видно всем на сто вёрст округ наших всем гостей. Скажи мне, Гектор Владимирович, как наш депутат, замаравший — мне отсюда видать! — белу рученьку нашей рай-председателки и моей кузинушке Ладе Синь: имеем мы полномочия на раздачу наград?

"Имеем... Чего ж...", хмыкнул в мягки пушные усы областной депутат Красин, улыбаясь в ответ, целуя меж делом омаранную им трудотерпную рученьку Лады Синь.

В народе вновь приветственно зааплодировали горячим обращениям и громко одобрили поведение чуть задыхающейся в счастье идущем через неё Златы Лань... Через какое-то время полез из-под трибуны весь скомканный Лановой Горобец с промокшим красным лицом и уж сильно распахнутым ртом.

— Га-га-га! Га-га-га-га-га-га!!! — опрокинулось встречь ему-труженнику полное обесчестие.

Безумно вращая вытопыренными зенками, Гор Саныч юрнул за штору на смену отумывавшейся уже и чопорно теперь поджавшей губки на его расхристанный вид умнице-Софьюшке. Лань Злата улыбнулась победно всем и полезла засаживаться под кленовый трибун...

Выступали потом и представитель от малосадовской партизанщины Александр Проймочка, и партизан-бабка села Тапыри Пелагея-Путятишна, и посланник от отдельной партизанской засеки Кроха Матвей Наизгиб, и легендарно-укосная блядь всех районных железных дорог Потриписка Иля Оленьевна, и многие-многие другие представители, да активисты ещё...

Ходил "на славу, да на позор" и Гнат от Аистовых Полётов партизанским известным сектантом. Иван же Васильевич, пребывавший на слёте качеством вольного слушальщика и инициатива-участника, скромно сидел в уголку, дрочил на губу соучастнице своей Аланье Рассветовне и лишь иногда подбрасывал Гнату какое-нибудь нужное или случайное предложение.

А как дело в гору пошло на обед, так проглянуло солнце во всю неба ширь, да на кажно окно! И Вовк-секретарь объявил перерыв заседанию...

* * *

В тот перерыв произошёл с Иваном Василичем лёгкий районный конфуз.

Уже с пухлых ушей второпях себе быстро раскуривая самосадову ножку навёрнутую, увязался он за какими-то командирскими ботами, маячившими перед ним над заслуженной в две полосы галифой, да и встрял напрочь — перепутал себе кулуар!

Боты те с галифами оказались пристёгнуты на ярой и активной поклоннице промежбабьей любви Маргарите Косяк, с пристрастием именуемой в нежнодевичьей среде Коськаю Моряком.

— Ой, Василич вошёл! — смехом вспискнул чей-т женщинский голосок. — Василич, здоров заново! Заходи!!!

Иван Васильевич стоял голым царём и озирался пристыженно сквозь нависший над ним бабий смех постороннего туалетного помещения.

— Да ты не журись, мы ж не выебем!! Свойски ссы или хочешь насуй!!! — подымался всё ярее смех в потолок вместе с редкими бабьими струями дыма из культурных цыбарок, и Василич осе́рдился.

— Ну вас нах, девки! Чё тута ржать?! Ну спутал — так што!! Не один свет, где коню шею вязать? Или дырок у вас недоделано, да дефицит?! — Иван Васильевич решительно сунул в зуб самосад и пошёл всей собратой нахальностью до пустующего кругло-очка.

Девки загомонили обрадованно, да забыли об ём через миг. А он добрался до места, пыхнул в нос себе с козьей ноги, вывалил своего ссать чуть не передумавшего от такого огорошения шланга и перевесил его отяжелённою головой в прицел кафель-норы.

— Ты, Василич, не горячись свой вопрос раком гнуть про не нам дефицит!.. — Маргарита Косяк сидела рядом с ним, дуясь в обширную задницу из-под спущенных галифе, и с интересом рассматривала его болтающийся, да всё не приступающий к делу конец. — Дырок тут понаделано стока — с лихвой!.. Было б сунуть чем в дырку ту, да попасть!.. Ты, к примеру, вот ссать собирался, как конь, а чиго же теперь сомневаешься?.. Ссы уже, мне же ведь интересно, поди!..

С зада красной командирки улюлюкнул в подструящийся к ней в меж расставленных ботов ручей оттопырист-катях.

— Прощай, обособившийся радикал! — засмеялась вслед ему раскоряченная над очкой Коська Моряк.

Иван Василич тоже поослабленно хохотнул и тода уже дал струю во всю мочь.

— Ну ты, Василич, и ссать! Моя даже промокла пизда! — в восторженье взвелась товарищка-женолюбивица, и заметила: — А я редко ведь стропалюсь на какой-нибудь хуй!..

— Так может, пока встропалиласа, так и задуем тиб..бе... — Иван Васильевич азартно стряхивал последние капли с конца, чуя, как пребывает в ём сила небесная от всюдубабьего необычь-окружения. — Чего попусту нам тут торчать?

— Я ж иш..що... не того... Не просралася!.. — Маргарита усиленно дулась, стара́я скорей освободить свой проход от тяготных дум.

— Ничего... Не стремис... — Василич поболтал балдою у ней по большому "армейскому" рту. — Раскрой, матросская твоя душа, поширей!.. Пока так войдёт...

Коська Моряк засмоктала с некой задумчивостью на лице над Ивана Василича влезшей ей в ярко-окрашенное отверстие рота вздутой залупой. Иван Васильевич счастливо водил ладонями у неё по щекам.

— Ну, давай!.. Обернись-задерись ужо... — он явственно пукнул с усердием и отодрал искусственно алые губы командирки от вставшего в рост типерь уже своего торчуна.

Та торопливо завелась, становясь в оборот к ыму: "Щас... сподотрусь...".

— Уже некогда! — Иван Васильевич доворотил в один мах хорошо заголёну белую сраку к себе и наставил ей в копец голову. — Стерпишь, Марька, в перделку пробоину?

— Всё ж бы может добрал до пизды?? — в надежде естественной вопросила Маргарита из-под живота. — Ей же тока срала, так и так уж ей перепало усердие!..

— Неча тут горевать! — поставил туго свой клин в напачкатую тёплым смехом иё растревожену дырку Василич. — Чай, типерь ей всего ничего!..

И зачал совать-запыхтел... Туго шло, хорошо, да промазано — Иван Василич покряхтывал на всю уборную, а как влез, так впротяжную бзднул, што все ещё бывшие девы женского полу сызнова над им тута зашлись:

— Василич, беда-в-сарафан, твоя жопа взорвалась назад!

— Шей теперь, латку ставь!!

— Скупи на вермаге шелка — парашют пошей на прорех! Полетишь!!!

Но Иван Василич не слушался более бабьего гоготу, а усиленно пёрся своим в растопыренную разухабистую задницу Маргариты Косяк. Волосатая оторочка иё мехом грела яйца иму, с подмых на командиркину спину плыли круги по гимнастёрошной ткани, а дородная грудь хутбольными баловствами прыгала, отвисши, внизу...

Иван Васильевич сильно стучал худой жопой своею вперёд, в девкины телеса и всё сильней и сильней заходился в восторге, держась, подпруге подобно, за вздёрнутую Маргаритыну портупею. Кода всё уже употелось внизу, промеж ихних двух срак, и кода Коська Моряк принялась не по-бабьи ворчать, да порыкивать от наслаждениев... Василич тихонько заржал сумел-жеребцом и быстро-бойко затряс внутри теской принимающей Марькиной задницы собственной жопою... Маргарита Косяк резво охнула и обмякла в тревожких толчках о зеркальную гладь сортирной стены...

— Вчистил Василич Марухе иё дымоход! — поднялся весёлый ржач промеж девок и баб. — Понастроил перделку на ударный режим! Чево тебе, Коська — в жопе боле не жмёт?!

— Щас умоюс, так и покажу т..тибе, кому и куда тута жмёт! — лениво парировала, разгибая спину и трогаясь бумажкой за попачкату задницу, Коська Моряк, выделив чьё-то особо смешливое лицо в девичьем кругу. — Чего вертишь, Сиренька, своей целиком? Вот в вечор возму улижу!!!

— О-ой! — пискнуло кто-то в толпе с угрозы иё на общий заново смех.

Иван Васильевич уже, ухмыляясь девичей задорности, обмывал от природного зад-глинозёма пообвисше достоинство на женщинской умывалке по перед шик-зеркалом в полстены. Рядом курила в высок-потолок и подавала душисту омылку иму здешняя секретарка Настёна Алиевна...

Глава шестая. "Сборная стоянка".

Назначено было — собрать последнюю, крайнюю точку народной воли, чтобы спроводить угощённую оккупацию в дальний по самую родину путь. На засеке потайной, в угодье лесном Мехостриженье организован был прощальный пункт, центр организованных вылазок особого значения, пошедший под кодом "Девичий Лукавый Взгляд" или в простонародье Гуцулочка.

Гуляли на том вольном пригорке у леса за пазухой самые разные ярки звёзды таинственных орденов и заслуженных незадаром медалей: были многие из округ вёрст на сто по радиусу, звались гордо уместниками и себя ощущали нечайно хозяевами; а многие ж были и с очень задальних местов — Урал и Калмыкия, Сталинград и Ленинабад, Оленья Карякия и Подсолнечный Кыргызстан, Раззатризавешенско Поле и Окойдытька-Батька Балаган — засылалось с таких краёв и местец в партизанский ковчег, што порой коллективом всем устремлялись в одно обучение наизусть произнести те места, которые кой-кому теперь из своих всегда Родиной.

Немецкий же бесхитростный эшелон отходил тропами-дорогами разными — железными, древесно-понтонными и межгород-булыжными. Разными пользовалось немецкое командование способами связи своей — от подземных свирепых электричеством кабелей до воинствующих развед-проституток и жалобно-несовершеннолетних резидент-югендов. С разных концов получало себе напутственно-сопроводительное подкрепление от прогнувшейся аш Курской Дугой советской армии. И по разному во всю партизанскую мощь их, немецку полюбовную силушку, безотчётно ебли...

К примеру, снег уж местами сошёл, было... Вёдро стояло по небу, а над всем полушарьем силой кружилась весна, оторачивая в лёгкий дым всё у того неба увиденное... Тогда-то и занялось. Незаметным для карт хуторком Осоловёшие пробиралась одна немецкая танковая дивизия, рассматривая внимательно в узкие щели у редких прогалин закат. Так бы, небось, и ушла к себе до дому в тыл не спроваженной, каб не сидел торчмя посаженный на заботу ту в Осоловёшках один малый чудо-пенёк. И годов-то ему — тьфу! — ни в один бинокуляр не рассмотреть... И штаны ему выданы-то были лишь по нахальной нахальности!.. И матерь родная его гоняла ещё за регулярные покражи блинов горящих со сковороды... А поди ж ты, вполне даже управился, как на месте вложенный культурной программе той гвоздь!.. Побёг, да доклал, подтягнул помочи, да грамотно изложил, подтёр нос, как мамка не учила, помощью рукава, да с порученьем и справился: прознал партизанский отдельный отряд про прощанье-дивизию... За решеньем на пору ту не затягивалось, принято было уже загодя ждать — полк-поспеха-ласа тихо-мирно дорогой пошёл нагонять с трёх обычных сторон: с востока и ещё с юго-севера.

Проймочка Сегод Балахвар север-крылом шёл со своим вольным взводом налётчиков. Отрепин Максимка Станька, военный умелец и серебряный алеут, в два уса тянул за собой югом стременного стрижа меткарей. Сибирский партизанский вождь дед Бабай с Натальей Ломко́й заодно вёл центр-проводом кроху-отряд весёл ломкачей универсал-бортников покрывших как-то землю-мать матерьним смехом своим всецело ещё в ту войну...

Но и немецкий танковый пилот хвост прижал, как почуял... Заартачились отвесно прицепы, да заходили нерв-мускулы промежтанк-тягачей. Вздыбилась санитарная матрица-ограждение, разошёлся веером клин... Забыла по небу дышать в напряжении от предчувствия небывалой любви весенняя озори-горизонт молнийная гроза...

— Данте, Данте, я Сталь! — докладывала по одному из радионаушников немецкая танковая любимица, борт-офицер звена Тиер Штрассе. — Нас накроет снегом весной среди этой полесской гостеприимной глуши! Будьте осторожны всемерно, воздух проницан уже просто ласкою!..

— Ничего, борт-офицер, не горюй! Хочешь — вымой хвоста и отдай приказ адьютанту-ефрейтору поунять дрожь в коленях тебе посредством всовывания градусника какого найдётся на предмет разности температур! — отвечало со всем беззаботием ей дивизионное командование в халатном лице тайно внедрённого в дивизионный комплекс узбека Ильича, служившего в танковом немецком соединении под странной совсем не немецкой фамилией Штиберлиц...

— Данте, Данте... идите вы нах!.. — сгоряча борт-офицер укусила мундштук радиофона и образно плюнула сквозь микрофон. — Я входила в Полесский синдром, когда вы были ещё очень маленьким и подкладывали в пелёнки для мутер своей "горячих собак"! Эта нечеловеческая комедия развернулась надо мной и прошла через всю мою жизнь, я научилась здесь чувствовать воздух спиной и чужие мысли влагалищем, а вы бормочете мне в шлемофон про градусник и про разницу температур... Если мы сегодня выберемся из нежно проистекающих уже по наши ленные души ласк, поверьте мне, моё вы командование, я промеряю разницу температур у вас в глубоком анале и на penis-навершии! Всего доброго!!! Удачи! До связи! Прощайте...

О том, как полезно всегда доверять собственной женско-ношенной силе выверенного в боях офицера и как не полезно иметь в голове развед-внедрением узбекский суфизм в виде трижды героя Советского Союза, лётно-танковая немецкая дивизия узнала спустя всего каких-нибудь полчаса...

На окручивание закрылков обороны санитар-кордона у налётчиков и меткарей ушло не более пары-тройки каких ребята-наваливаний. До идущих центром немецких штабов только лишь пошли доходить вести о случившейся над девизией накатистой лихости, а налётчики и меткари уже шли на приступ к основа-броням, оставив позади своих увальней, жахалок, дрын-наставленников и опута-девиц для полного овладения лакомо ласкаемым обережно кордоном. Крепко взятая под закрылки дивизия неосторожно выставила незащищённым техник-одеждою требующий сноровистой меткости и ладна подхода напружинный зад... Тут робя-центры, повалистые сибиряки из терпеньем проверенных и подвалили в как раз под ту саму пизду!..

— Ебанька-Станька!.. Давай... Ка-ра-ш..шо!!! — смеялась над всем от души на задней буфере танка пластаемая звеньевая колоны и борт-офицер Тиер Штрассе. — Говорить было им мудакам — пушистый пиздец понюхал нам след! А ибуцца ж типерь и они со своими командами!.. Ванька... другь будом... еби!!!

— Неуважительно всё ж... так это... о командовании своём... — сопел в две ноздри над ей Иван Задэрихвыщенко, хохлак-увалень, влюбляясь у жизни своей налету в прекрасную немку и даму, похоже, его ночезвёздного хохлацкого сердца. — Тиерка, в коленях спустись чутку, да жопою дай, ласка будь, до моего вострука поплотней... Скоро уж, чую, нас настигнет первый завет...

Рядом совсем с Тиер Штрассе ебли юную красавицу-лётчицу танка Зольду коренастый зауральский ласкун Антимир и протяжный в занапрасную улыбистый тувин Оглобля Рост. Зольда Либке прошла с Тиер Штрассе вместе пол Белоруссии, спала лишь с командиркой своей в одном танке и ела часто из её мягких ладоней или с красиво торчащих обострённо в разные стороны упругих грудей. Теперь оттопыриваться двумя сторонами на раз пред глазами своей небесно-возлюбленной и затаённой ревнивицы доставляло юнофурийному нраву Зольды особый истяг... Тиер Штрассе касалась иё разлетающихся локонов губами лишь изредка и делала ужасно-прекрасные глаза на лице от напора Ивана, от вечных Зольды измен и любви, и от приступов всё сокрушающих чувств сразу ко всем в одновременье...

Соседним танком ебли оккупанта Гарфилда Гретхена, расположившегося на верхотуре у башни спиной и ничком. Были заняты: Айя Пролюбова — Волооконская девственница, Светлоглаза Орфеида-Даль — новаторка из Заполярья, Ла Ньян Дзэт — секрет-наблюдательница от Лиги Людей. Ебать получалось с лихвой — немецкий егерь-летник, танковый пилот-командир, выдался полностью сам и лишь налево-право раздавал девкам свой хуй на терзание, как на приветствие — с иго уже по второму разу пульсом билось, текло по их ртам развесистое молоко...

~*~

Есть на мал-Осоловешах двурядный клин — сосенковый борок в две протяжные полосы за юго-запад околицей.

В том двурядье встрял раком и теперь во всю гузку таранился степняками Калмыкии промежтанковый батальон тягачей немецки подтянутых и полесски на дырки проверенных.

Внуки златоресничного Будды, кроха-свора обособленного образования "Звезда Человечества", наддавала глубокий напор в глубины германских стройно-белокурых механиц и затягивала в тихари инженеров, да тягач-мехарей.

— С Тибета привет! — ни с того говорил, как всегда, лама Егор Дери-Бана промышленной офицерке Лайзе Мерседес, стыкаясь с ней в прохладной весенней тени на полушубке иё переливистом, наброшенном прямо на отсталый от прошлой зимы большой снежный сугроб у сосны. — Глобальное потепление крыши мира грозит утопить нас с тобой уже полностью в настающей безбрежной любви... Ты как — ещё держишься?!...

— Не всегда... — отвечала ему четырёхкратная случайная внучка известного немецкого конструктора, как звезда всегерманского счастья, охватывая обнажёнными щиколотками буддиста-попа за мохнатые тёплые ляжки, впуская на недр глубину своих его входистый противовес. — Я сама уже многое в состоянии становлюсь растопить из-за нашей с тобой беззастенчивости! Наддай горячей!!! Брошу всё и на снег про-ис..с-ст-е..ку-у-у...

~*~

Да с самих Осоловёшек налетели робяты просто охочие — пособить! Но тех с обеих сторон-соучастниц боле самих попереебли по недаразумению в окорот-недосмотру...

Иван Васильевич в переделке участвовал рулевым краснознамённо-алого фланга девичьей укромки от севера: и со всем ему присущим аккуратным вниманием глядел в перделку типерь до отважной дойчланд-казы Ден"Либер Шнитке, ответственного канц-секретаря всей дивизии, танковой полевой наводчице на досуге и фее музыкальных опер мирного времени всей Северо-Восточной Европы.

Ден"Либер обладала выбритой в струнку промежностью и талантом любить на весу. От этого удовольствия Иван Василич уже битый час-другой стоял среди поля прогнутым дугою конём, стояка нагоняя то в перед, то в зад, а то и в лихо навдруг опрокинувшийся рот своей новой немецкой военно-полевой пассии. Выгнутая ласточкой Шнитке молча сосала иму то рот, то залупу, то разрыв гимнастёрки на извечь-загорелом плече и тонкими стройными струйками из выбритых губок аккуратно оформляла каждый свой лёгкий нечайно-надлёт...

~*~

Так сдержалось ретивое отступление доброй памяти танково-немецкой дивизии "Вольный Рейна Привет!", которую шукали с несколько жарких дён всем Германии главнокомандованием и нашли опосля в крайне растрёпанном и понеприбранном состоянии брошенной на перепутке одном с надрывающейся sos-радиостанцией и с горьким внутренним сожалением об откате уже в леса невидим-бригад провожающих партизан...

А были ведь и другие тактико-сердобольные, куда как не менее важные направления.

~*~

Теплушку вагонную взять из жизни железно-сталелитейных дорог. О ту весну как наги́бало немецко командование древнюю силу и прознало нечаянно себе ту уж дуже могучую теплушечью сласть... Да как стало с..сибе оборудовать на каждого третьего даже какого-нибудь обер-младшего офицера из живого тепла дикий вагон в насквозь-дощат эшелон...

~*~

Или ту ж, на память приходит, знаменитую Ди Пи-пи, "Der Prostituten Post-Stalker", почту воинствующих германских блядей, беспощадных в пламенных чувствах и столь же нещадных в своих безотказных либер-проистечениях... Как никогда немецкая армия той весной нуждалась в половой связи оскучавших тылов и страждущих передовых! А тут и встревал в разгорячённый связной стык-промеж партизанско-партейный перец-катализатор серьёзного обострения огневых вопросов всеобщей любви...

~*~

А то и сам фронтовой перекат по белёсо-Полесью вспомнить не грех... Ведь на стычке у трёх тех автономных краёв — Советской с Немецкой Армий и Разгул-Партизанщины — случались вещи порой перехватывающи и через последний у чаши безсмеха вершок!..

Глава седьмая. "Опленение".

Третий год обучения в медицинской реальной гимнасии показался для Оленьки Детляр пролетевшим за миг. Приютивший её областной городок обходился с ней ласково, вежливо и занимательно, как и обычно случалось с ним. А преддипломный курс был насыщен делами невпроворот, да и короток.

И потому оказалась в том весеннем кружащем голову озеленении Оленька уже врачом незначительной категории и полностью высвобожденной до осеннего поступления в институт человеческой птицей.

С месяц держали ещё подружки её по училищу — забавлялись в стенах ставшего домом родным общежития, ходили по паркам и улицам, строя милые мордочки населению, да ночь напролёт читали Есенина неизвестно зачем.

Но Оленьке про себя уж давно куда более мил был Иван Сергеич Тургенев, потому как чем-то собой напоминал он её далёкого батьку-отца, дом и матушку с младшим братиком Снеженем. И в очередной как-то раз сердечно сжавшись над "Асенькой", не вынесла больше Оленька — отложила бумаги страницы к себе на постель и на следующий день была уж в пути по дороге домой.

Исполненные заново вернувшейся из промышленной командировки жизнью Аистовы Полёты теперь неожиданно для себя разрастались в район, и молодой специалист в большой был цене. Считала Оленька, что у мамы, да папеньки в самый раз ей случится пожить-поработать в жаркий летний межобразовательный срок.

* * *

А запредь до того две весны учудили Митрий Солдат с его жинкой Красой, да и донечкой тож...

Было так. На спор пошёл всей горячей поре уже вслед Солдат Митрий Лукич умыкнуть у Прекрасной Армии под носом к себе на совхозные трудодни организационно образцовых работников пронемецкого воинства.

Был деревенский портняжка всю свою жизнь Митрий Солдат, охотник по малому, да спокойн-рыболов. Имел жену-умницу, Красу Беззаветовну, которая доводилась ему одинаково супругой и матушкой. Матушкой же доводилась она и их голубоглазой взрослой уж дочери, которая звалась Лада-Краса. Все втроём они жили мирно вполне и всегда, пока в тот как раз переполох не подвело под хвоста Митрию подпруги шлею.

Лукоил Мудр Заветович произнёс: "Зря ты, Митька, мне тут нахиляешь политику партии! Мы с тобой оба были в отгулке, пока всё село по фронтам, да по промыслам добывало себе у любви ратные подвиги!". "В отгулке?", не согласился Митрий Солдат, "А кто по-твоему должен беречь был приют и направленность верную для гостей оккупации? В отгулке? Да знаешь, я...". И с наставшего вдруг горяча крепко пообещал Солдат тихий Митрий Лукич в смех вздымающемуся Мудру Заветовичу перебрать "оккупационны хвосты" и набрать в полон немцев "как грибов в твою страдну пору по самому́ слеподождию".

Хорошо... Набрать, так набрать. Но не так ведь и прост был совсем отступающий в дом к себе на Германию гостевой эшелон! Многие из гостей, отдав должный им "визит вежливости" норовили ведь уже поскорей умыкнуть к своим добрым на пивной хмель домам... А в селе Аистовы Полёты и вовсе тьфу-дислокация: лишь гарнизон-отделение в каких-нибудь пять пронемецки настроенных душ!.. Приостановить, а местами и полностью устранить, немецкое отступление в таких условиях — задача, спор позабыть, архисложная...

Но Митрий Солдат приступил же ведь тоже крута́, через крайний промер... И в арсенале иго было вроде как и ничего — собственные дочь, да жена. Да как справился, о том песня отдельная... А удалось! Мудр лишь руками развёл: осталось в селе всё стоявшее гарнизон-отделение на глубокий присест в трудовую основу.

И Фриц Шнайдер теперь сторожил у совхоза мастерские врата, а Апперитив Неккерман норовил подсидеть всё начальство совхозное. Даже Отто Вольксвагген, молодой лейтенант, гепард и горячая кровь согласился контракт заключить на три года семнадцать дней, и из далёкой Мутер-Германии родная сестра-близнец ему, походный лейтенант Иллеринце фон Паулюс, герла-молния, пообещала как можно срочно высвободиться от воинских дел Западного Фронта и прибыть на сердечную выручку из такого пленения...

* * *

— А и вытянулась же ты, лада-Оленька! Ровно твой стебелёк! Или в городе кончился булками хлеб?! А то может не модно стало кормить несовершеннолетних детей, што осталась одна лишь душа на глазах? — смеялся Иван Василич Детляр, охаживая по сторонам, словно невидаль дивную, улыбающуюся на него дочку Оленьку, стоявшую среди родного двора с крохотным чемоданчиком в полупрозрачных руках и с лёгкой плащ-накидкою перевитою через локоток. — Ой и Оленька! Ох и красавица выросла ты у меня, не знаю теперь и в кого!..

— А ну кыш, суровая глупая власть, от дитя!!! — нагнала Марья Гнатьевна супруга свого от возникшей у них во дворе светлой радости. — Нет бы ношу забрать-подхватить, да приголубить ребёнка, так он...

Марья Гнатьевна припала к Оленьке, старась не мокнуть лицом. Счастливая Оленька чуть растеряно пыталась видеть их сразу двоих и прижимала свободной рукой бьющуюся тепло голову матушки к своим обострившимся на стороны соскам.

— Да куда ж приголубить-то тут! — ёрничал батька-Иван, оттого всё, что слёз не любил отпускать от себя по ненадобности. — Ты всмотрись-то, всмотрись! Дочь тебе подменили, аль нет, в тоём городе! Мне, к примеру, таку красоту поцеловать, так три года надо знакомиться!

— Папа! — Оленька всё уронила из рук и бросилась к Ивану Васильевичу на шею.

— Ну ты што... Ну ты што... — бормотал ещё вовсе неумно совсем Иван Василич, чуя всё же злой лук на глазах. — Ну здравствуй, неоценень моя, Оленька...

— Оленька, Олька приехала! — закричало всей малой душой, рядом прыгая непонятно-щенком, возмужавшее за последний (третий свой) год их семейное детство — вынянок Оленькин и большой почитатель иё теперь Снежень Иванов сын.

А через три дня уже числилась Оленька старшею медсестрой в медицинском пункте нарастающего села Аистовы Полёты. Носила по домам повестки с просьбою явиться на диспансерный учёт профилактики, принимала немногих больных по доверенности доктора Иносельцева и вела всю немногую документацию деревенской лесной медицины.

* * *

Первый раз в своей жизни болел Отто фон Линце Вольксвагген в девять лет, когда выстроенный по собственному эскизу им самолёт перспективного в конструкторском плане направления "воздух-воздух" вырвался у него из рук и рассёк палец левой руки в хлестнувшую алую кровь. В тот раз он засёк время на кухонных с цейс-кукушкой часах и дал крови не более трёх минут на то, чтобы прекратить авральный поток и восстановить все системы нормального жизнеобеспечения.

Во второй раз приступ нездравия случился с обер-лейтенантом с той поры, как увидел нечаянно он на изумрудном речном берегу обёрнутую белой кисеёй лёгкого платьица Оленьку, глядевшую попеременно в вешние воды раскрытой на коленках книжонки и пробегающей мимо реки. Ветерок мешал Оленьке, играл чуть со страничками, да откидывал кисею на млечно-лунном бедре... И поэтому трёх минут на преодоление возникшей лихорадки в душе когда-то самолётоконструктору, а теперь немецкому обер-лейтенанту, мало сказать не хватило — восстановление нормальных жизнесистем вовсе в нём перестало предвидеться...

С того дня сельский скромный медпункт получил к себе в гости единственного хронического не поддающегося на излечение сердечно больного. История болезни Отто Вольксваггена, искусно вписываемая Оленькиной ручкой в медицинскую карточку, была поначалу просто странна и прерывиста, ввиду постоянно менявшихся симптомов и неожиданных жалоб пациента, а после и вовсе превратилась не совсем и понятно во что...

* * *

— Ольга Ивановна! Умоляю вас и настаиваю! — Отто Вольксвагген сидел перед Оленькой обнажённый до пояса на врачебной кушетке и пытался поймать её взгляд устремлённый на его поросшую золотистым пухом грудь. — У меня бронхит третьей степени по классификации Шульца! Меня душит кашель ночами без вас, и мне нужен покой!..

— Отто, вы не могли бы дышать чуть спокойней? — Оленька блуждала прохладным блеском стетоскопа чуть ниже его шеи. — А сейчас замрите совсем, если можно, пожалуйста!

— Ольга Ивановна, я замер в тот момент, когда лишь увидел вас! Это лишь отголоски былого дыхания... — немецкий порядок пламенно прижал к своей груди чуть вздрогнувшую ручку Оленьки и тут же пустил. — Приступы таха-кордии извели меня сегодняшним утром, а вы утверждаете, что я здоров! Я не могу уйти, не получив оказанной помощи!

— Отто Волькович, не крутитесь, пожалуйста! — Оленька улыбнулась ему прямо в глаза. — Я выпишу вам всё, что возможно! Успокоительные пилюли помогут вам преодолеть нервный криз...

— Ольга... милая Оленька! Пропишите мне, пожалуйста, вас! — гепард-офицер накинул китель и расстегнул форменные штаны.

— Что?.. — Оленька отвлеклась от рецептов. — Отто, вас беспокоит что-то ещё?

— Да, и очень давно... — молодой лейтенант вынужденно рекогносцировался на ходу. — У меня дисбалансировка — неравномерный провис тестикул-области! Вы бы не могли посмотреть?

— Какой ещё неравномерный провис? — не выдержала и улыбнулась на него Оленька. — Отто, вчера на демонстрируемом вами месте вас беспокоил лишь лёгкий зуд, и итоги нашего с вами совместного обследования привели вы помните к какому финалу!

В углу Оленькиной приёмной комнаты не сдержался и хохотнул неотступный денщик Отто Вольксваггена пышноусый Фриц Шнайдер, втихомолку под жгучий чаёк поглощавший сладкие пилюли прописываемые Оленькой его командованию и списываемые каждый вечер в его единоличное распоряжение.

— Оленька Вановна, вдует он вам! Усом чую, што вдует! Он с утра уже вами больной, как решённый по горенке мыкался! Гнали б вы его ещё с приступок, а теперь, поди, поздно уже!..

— Отставить, фельдфебель, улыбки в усы! Шутка потребуется, когда я прикажу! — воскрикнул Отто Вольксвагген и тут же сбавил лихой оборот, обращаясь за пониманием к Оленьке: — Хулиган...

— Нет, Отто милый, он прав... — Оленька словно нечаянно вдруг опустила глаза, натыкаясь взглядом из-под ресниц на оживающий и побалтывающийся в стороны хуй. — Вы совершенно не беспокоитесь о своём здоровье... Вам нужно... измерить пульс... Позвольте...

Она чуть сжала в ладошке разболтан-конец и внимательно вслушалась в лёгко-тревожное биение сердечных ударов в наливающихся силой жилках горячего агрегата.

— Так и знала!.. Предельные аритмия и частота... Вы на грани агонии! Отто, ляжьте немедленно и не смейте вставать до тех пор, пока не успокоитесь полностью!..

Отто Вольксвагген молниеносной решимостью растянулся на врачебной кушетке, и стоящим от него остался лишь прущий из разверза ширинки гладко выбритый хуй.

Оленька присела рядом на краешек и взяла в полупрозрачную нежную ручку скрытую плотью большую головку раскачивающуюся на упругом стволе. Она сильно стиснула и потянула вверх, через кожицу чувствуя мягко-налитый шарик заполнивший весь её кулачок. Отто застонал, как почуявший весенний ветер иззюбр.

— У вас здесь дисбаланс? — Оленька мягко положила другую ладошку на яйца ему. — В самом деле — справа немножко длиней... Как же я не заметила... Так не больно, больной?

Она потянула его по очереди за каждый провис и принялась побыстрее натталкивать кулачком вверх и вниз по стволу. Фриц Шнайдер отставил аллюминиевую кружку крепкого чая, вытер усы и подвинул поближе свой стул, наблюдая процесс исцеления его личного и по-молодому беспечного главнокомандования.

У "больного" от счастья строилось в глазах... Отто Вольксвагген всё заметней дышал, ловя каждый нежный заботливый взгляд изредка даримый ему милой Оленькой...

— Ничего-ничего... Вы не так уж опасно больны... Сейчас поцелую, и всё пройдёт...

Этого от Оленьки немецкий обер-лейтенант никогда не сносил: только лишь розовые губки её чуть коснулись оголённой ей крепко вздутой головки, как первопричинный член его дёрнулся раз... другой... Оленька улыбнулась глазами, натягивая мягкий ротик на уж очень большую у Отто залупу и пропуская по кулачку идущие по стволу конвульсивные толчки... С пушки дунуло в ротик ей так, как будто настойчивый пациент не приходил на приём целый год!.. Оленька терпеливо сосала конец почти с полминуты, пока бьющий фонтан не утих...

И всего только через пять каких-то минут, когда Оленька было собралась уже вручить рецептуру и выпроводить милого симулянта за порог, его единорог восстал заново во весь рост над так и не поднявшимся ещё лейтенантом и потребовал снова пристального к себе внимания...

Оленька сняла трусики и распахнула белый халатик, присаживаясь на живой инструмент. Её ножки сжали коленками Отто бока, а аккуратно подстриженные кустики на лобке скрыли от всех глаз внырнувший под лоно ей хуй. Она опёрлась ладошками в его золотистую могучую грудь и посмотрела в окно на солнечное весеннее небо с проплывающими по нему облаками...

В глазах Отто Вольксваггена смешались в одно облака и легко взлетающая над его животом белокрылая Оленька с маленькими прыгающими сисечками и в своём чудо-халатике...

* * *

— Разрешите доложить, господин обер-лейтенант, мне ещё как вас младшему в звании!

— Докладывай...

Вечерело уже. Голая Оленька стояла, облокотившись на столик и выгнувшись в стройной спинке. Отто Вольксвагген сидел в остатках носков обессиленный в приёмном кресле, курил. А Фриц Шнайдер, утративший только нижние предметы из гардероба из своего, держал за обнажённые бёдра Оленьку и уж по третьему разу "докладывал" своего млечного сокровения ей в глубокую нутрь...

— Ёд-д-дерный бобррр!!! День весь вас отыскать! А оно тут ибъёца в углу! Простьи-тутка полесская жалкая! Я!!!

В распахнутых дверях приёмной сверкала парадной немецкой отточенностью герла-молния отважных походов за солнцем вслед лейтенант Иллеринце фон Паулюс, схожая с братом родным как близнец одним лишь пламенным нравом. Разбитые на стороны смоляные пряди её тонких волос выдавали край всякой взволнованности в беспорядочном оформлении чуть бледного лица с бездонною чернью искромётных зрачков.

Прибывшая на подмогу и выручку брату герла и в действительности промыкалась добрых полдня по селу, пока ей только с помощью славного резидента Германии в русском тылу, не-в-счёт-югенда Юллер Фон Штанце или попросту Юльки, не удалось, наконец, выверить местонахождение Отто. Юлька же, бывший германским сыном полка и внештатно-девятилетним сотрудником немецкой разведки, как-то ещё в свои пять был частично перевербован в полесские партизаны на тот миг очень балованной дочкой Ивана Васильевича Оленькой через угощенье брусничным вареньем и показом из-под платья долгие пять минут самого краешка иё заветной мягкой пизды... Потому он направил Илли по адресу верному, сказав прямо — "В медпункт!". Но рукою медпункту тому махнул прямо в другом направлении, и изведённая тоскою по брату уже офицер была вынуждена к ещё получасовому изучению русского языка через припоминание иго матерных наречий...

Отто Вольксвагген вскочил и тут же упал, запутавшись в бренных носках и штанах под ногами разложенных. Фриц Шнайдер стремительно вытянулся во фрунт, торча навстречу только что отстрелявшейся, мокрой и раскачивающейся балдой. А Оленька выпрямила спинку, обернулась, и сразу узнала Её...

— Илли?..

— Ольенка?..

Знакомые лишь по отрывочным строкам из писем и рассказов Отто, они, похоже, знали друг друга всю жизнь... Сияющая своей светлой мягкою обнажённостью Оленька подошла к Иллеринц и коснулась спадающей на лицо непослушной смоляной пряди. Западный лейтенант коснулась горящими губами её прохладной руки.

Через мгновенье измученный о бесконечность походов по тропам безумной войны лейтенант Иллеринце фон Паулюс пластала прекрасную Оленьку на полу кабинетика, лихорадочно обрывая на себе лацканы колючего орденами и боевыми нашивками мундира. А немецкий весь плен стоял с двух сторон от извивающихся по полу тел и в изумлении забывал держать крепко закрытыми рты...

~*~

Очень удачно коленка пришлась Оленькина обнажённая, что уставилась в нечаянном сопротивлении Иллеринц прямо в пах. Не успев снять с себя пропылённых дорогой стрелок штанов, Илли терзалась вся распахнутою мотнёй по этой коленке, и шёлк нижнего офицерского белья её всё видней промокал между ног, обрамляя коленку у Оленьки причудливо растущим влажным пятном...

Илли металась губами с шейки Оленьки на стискиваемую в жадных ладонях грудь и обратно, а когда потянулась к губкам вздрагивающего и вздыхающего в неге ротика, то в трусах её стало тепло, как у мутер на коленках когда-то давным-далеко...

Илли зарычала, как гром роковой, впиваясь в любовь нежных Оленьки губок, почувствовала рванувшийся навстречу ей маленький язычок и вся затряслась ходуном над втиснутой в пол ею Оленькой...

~*~

Добытый из планшета походный страпон — чудо немецкой конструкторской мысли и бессменный товарищ по партии Иллеринц во всё время войны — очень кстати пришёлся и Оленьке. Оленька улыбалась, вгоняя всё никак не утешащейся Илли по её настойчиво-требованию "прьямо в зад!". Илли крепко держала Отто губами за хуй и сосредоточенно слушала весь немецкий доклад положения, прерывисто излагаемый братом. Фельдфебель Фриц гладил её по дрожащей спине, утешал: "Ничего-ничего, моя тонкокрылая бабочка, щас попустит ужа..."

~*~

Выйдя немного из любовного ступора, оглядевшись по сторонам и примя к сведенью брательный доклад о пленении, Илли пришла в свирепую ярость. Отобрала у Оленьки влажный исходящийся смазкой страпон и устроила без перебора уж всем рядом с ней оказавшимся...

~*~

Когда утро случилось уже той весной, лежали в ряд все на вид непригодные полностью. Оленька с самотыком тем и с Илленькой в обнимку совсем. Сбоку к ним вверх ногами Шнайдер Фриц. И уж вовсе никак не понять, где очутился Отто Вольксвагген — на виду и не на виду, половиной какой-то под девками, а в руках невесть откуда и взявшийся скромный труд его соотечественника-оппонента Карла-Либкнехта Маркса "Капитал".

Отто первым, как самый страдавший от тесна уюта, очнулся и собой побудил сразу всех. Солнце не заглядывало ещё через край кабинетна окна, но уже золотило причудливо по верхам стеклянные полочки с блеск-хромом ланцетов и градусников. Он ещё пытался придти в себя и смутно ужасался факту прозрения на ушедшую ночь, припоминая с трудом, как использован был жизненно правильно, но политически всё же неверно книжный томик трудов довольно известного Мастера...

Но она не дала ему дальше очухиваться. В две руки с двух сторон сестра и любимая схватились одним временем за его липкий после вчерашнего болт. Засмеявшись они отпустили также одновременно и чуть не столкнулись лбами над мигом вспрянувшим корешком...

Занималась заря первозданная, когда Оленька с Илли облизывались текущим по губам молоком и целовались на брудершафт через спускающий стяги отвоевавшие хуй.

— Ольга Ивановна... Оленька... Вы по правде согласны пойти за меня замуж?

Голый Отто Вольксвагген был просто жалобен в своей мальчишьей потребности.

— Согласна... — улыбнулась ему только Оленька.

В тот момент и ожила радиостанция комнатная, что пылилась уж несколько месяцев на подоконнике по причине утери какой-то своей внутриламповой связи. Два серых динамика воркотнули, прокашлялись и на весь этот больнично-медпунктный покой произнесли:

— Дорогие товарищи! Сегодня как раз, не поверите, взят победный реванш! Сразу три наши армии были приняты с ответом почтения в городах и весях немецкой земли. Сразу отметим радушие их встречавших хозяев и подарок нам — Кенигсберг! Повидались с Европой, с Америкой заодно, был налажен Рейхстаг для предводителей гостевых орд и героев всех страстных фронтов. Этот день вас прошу не забыть, потому как в историю он войдёт, как девятое мая с демонстрациями и шарами. С Днём Победы, товарищи! С днём великой одержанной нами над нами же прекрасной победы! Всем спасибо. Задержавшихся в дальних гостях просьба скорей уж вертаться на Родину или хотя бы справно писать, вашу мать!..

После столь торжественного обращенья по радио в этот день транслировались только мультфильмы.

Эпилог. "Стяги светлого будущего".

Когда много писалось, то думалось, тут бесспорно — правда ли, нет? Пусть безмерно любимый читатель простит, што тут вклиниваюсь. Дело в том, что настал покаяния срок. Детляр — я. То есть то, што вам тут понаписано, всё на веру лишь было изложено безвестным антропологом-скотником по просьбе-наказу партейно-поповской и просто народной общественности Аистовых Полётов. И ответ стало быть держать мне.

Прямо сразу скажу — всех реалий дотошно придерживался, но не каждую ведь уследишь. Где и вышел пробел, а где строчка легла по косой. Оно и негожее, может быть, но оправдание: седьмым классом ушёл на Турксиб и впоследствии из надлежавшей мне образованности добыл только очки, предмет всей почтительной гордости не на одно лишь наше село!

А правда-неправда, тут всё же, наверное, сам попробуй возьмись... Как? Когда вроде ведь не был там и не видишь уж тех, кто умел бы там быть в той войне?.. Непросто, конечно... Тут что-то с сердцем... Как говаривал дед Лют Кузмич, ещё первой наш седой ветеран, "Анахату-то шевели, твою мать! Не то она рано-поздно тебя шевельнёт!". Верно, от нежданной любви увернуться сложней, чем от брызжущих пуль...

Будет время — всё станет не так. Возведутся мосты понимания, и наладятся стерни ещё небывалой любви. Станет мир очень многим широк, увидица то, что мечталось давно, да по тихому складывалось... Когда-то настанут крыла не только у вольных птиц аистов. В насквозь прозрачной душе красив каждый штрих... И вот тогда (ты всё ещё помнишь многое, dvar?)... вот тогда дети... будут... нас помнить... возможно... и кристально-волшебный флэймболл над изящным изгибом кистей вечной юности может быть сумеет увидеть и нашего пламени чувств нечайный отсвет...

Но ведь спросят ещё — чем же кончилось?

Зачем — "кончилось"? — отвечу тогда.

И поясню уж совсем почти что до конца.

...Прошло много лет с тех пор, как отгремела война. Оленька вышла замуж и уехала с Илли и Отто учиться в восточное Конго. Оленька училась на врача-гинеколога, Илли — на энергетика, а отставленный от армии обер-лейтенант Отто Вольксвагген на сионист-прораба светлого будущего. У Оленьки первый курс проходил в декретном заочии, поскольку навеяла ей та предпобедная ночь округлость животику и дополнительное внутреннее сердцебиение...

Но вот что во всей этой истории удивительно, так это то, что ебали немцы Оленьку вроде как все втроём, а ребёнка Отто Вольксвагген в приказном порядке утвердил считать только своим.

"Молод ты ещё, господин обер-лейтенант!", почём зря убеждал его рассобачившийся на местных нравах и бульбаш-картошке усатый Фриц Шнайдер в прощание, как расставались в Полессье, "Под себя жмёшь, имперский ты эгоизм!". Но обер-лейтенант не слушал в любую пору своего верного друга-фельфебеля, оттого как чем-то считал себя белее других. Как, словом, нацист. Поставил на вид лишь бравому денщику, как застрявшему напрочь в гостях и не желающему возвращаться на Фатерленд. Да подарил именные часы с надписью на исконно-арийском "Aum Bhakta&Aurum".

Так и жили потом. Обмолвлялись в наших краях ещё, на все Аисты, всем треугольником; а уж регистрацию брака проходили в той Африке. Сына назвали Ганс, дочь Махой, а Игнат и до сих пор партизан...

Продолжение следует...

The special internal thanks:

Letze Instanz (альбом Gotter Auf Abruf, 2004)

Ophelia`s Dream (альбом Not A Second Time, 2004)

Dvar (композиция "Ihirrah" (Ландыши), Roah, 2003)

Dark Tranquillity (композиция "The Endless Feed" (Бесконечная Подача), Character, 2005)

& all others...

Исполнено на портативной персональной ЭВМ "iRU"

Версия 1.0

2004-2007