Мое имя Никто (танго железного сердца)

Он указывает на жесткую циновку, лежащую на полу.

— Прошу вас сюда, Козмо.

— Конечно.

Я снимаю ботинки и носки.

— В человеке десять основных каналов, — говорит Ват. — Десять — это «син», канал — «сен». Все вместе это искусство называется «сенсин».

Меня растягивают, мнут, давят и выкручивают — часа полтора кряду.

Потом я отдыхаю.

Стена украшена сиамскими гравюрами, изображающими бой наших броненосцев с бирманским флотом у мыса Лунд. Сцены яростного морского сражения пронизаны какой-то пугающей безмятежностью. И — спокойствием.

Почему? — снова думаю я. Почему вместо того, чтобы отправить меня на шагающие форты (там люди с тоски стреляются) или на канонерскую лодку простым матросом (здравствуйте, джунгли), меня грубо и буквально списали со счетов?

Кому выгодно, чтобы подготовленный морской офицер, — Навигацкая школа, артиллерийский класс с отличием, — пошел махать киркой в никелевый рудник?

Не понимаю.

Каторга, каторга. Не приложил ли к этому руку капитан первого ранга Зеф Маттиус Нахтигер?

Не знаю.

Шагающие форты. У них простая задача. Они охраняют побережье к юго-западу от Кетополиса, чтобы помешать высадке бирманского десанта. По сути это — огромные орудийные башни с железными ногами-опорами. При желании их даже можно передвинуть — не очень далеко. Но можно.

Неужели там не нашлось ни одной, самой завалящей, должности для проштрафившегося офицера?

Не верю.

Не верю.

Не верю.

Потом девушка приносит на ладони фарфоровую пиалу, расписанную китами. Над пиалой поднимается пар. Зеленоватая прозрачная жидкость, два маленьких листика плавают на самом дне.

Я делаю глоток, морщусь. Вкус — как у заваренного в пятнадцатый раз сомского чая. Еще и с привкусом кислого молока.

По телу разливается тягучее тепло.

Ват дожидается, когда я сделаю второй глоток, и говорит:

— Что желает господин?

— Господину нужна жена, — говорю я. Кислинка на языке вдруг оборачивается жгучей горечью. Ну и пойло!

Ват с минуту смотрит на меня, потом склоняет голову, невозмутимый, как Будда.

— Конечно.

...Моя поправка к теории Дарвина. Хотите послушать?

Миллион лет назад по земле ходили трое: обезьяна, которая никогда не станет человеком, обезьяна, которая почему-то (лично мне причины неизвестны) станет, и сиамец. Своими узкими глазами он видел и гром, и гнев, и ангелов господних. И теперь его ничем не проймешь.

— Что это?

— Ваш контракт, господин Козмо.

Это было придумано для моряков, отправляющихся в боевой поход. Если матрос не рассчитывал вернуться живым, а на берегу его ждать было некому — он мог прийти в определенное место и заключить контракт. И превращался (за скромный процент) в женатого человека — совершенно официально. Теперь его было кому ждать. Временная жена в случае смерти моряка или пропажи без вести объявлялась его душеприказчицей. Ребенок, зачатый в единственную брачную ночь (или брачный час, как повезет), наследовал имя отца. Род моряка продолжался.

Говорят, это была одна из последних гениальных идей Игефельда Магаваленского. Мощный человек. Этот фонтан остроумия и нестандартных решений пришлось затыкать ударом топора.

Двумя ударами — потому что в первый раз палач промахнулся и ранил беднягу в шею. Вообще, эта казнь вышла пародией на судьбу великого прожектёра и авантюриста — которому тоже ничего не удавалось с первого раза.

Игефельда обвинили в заговоре против короля.

Следующим королем стал как раз тот, в чью пользу заговор и затевался — Михель I. Имя Игефельда обелили. А не так давно назвали в честь грешного графа Магаваленского эскадренный броненосец…

Чем заранее обрекли корабль на нелегкую судьбу.

Впрочем, сейчас не об этом.

— Какую из девушек вы выбираете? — спрашивает Ват. — Простите, они готовились стать женами матросов… и теперь смущены.

Еще о законе Игефельда. Любой моряк имеет право на его исполнение — в том числе и офицер. Мое имя, скромное состояние и родовое дворянство прилагаются.

Девушки переглядываются, бросают на меня взгляды, и смеются.

Я знаю, что вы хотите спросить.

Нет. Я не рассчитывал вернуться живым...

Я как-то вообще не рассчитывал — вернуться.

5. Ведущая к сокровищам

— Как твое имя?

— Нитхинан, господин.

— Как?

— Нитхинан.

— Еще раз повтори, только медленно, — прошу я.

— Ни-тхи-нан, — она произносит по слогам.

— И что это означает?

— По-вашему? Как это сказать? — она задумывается. — Вот я подхожу, беру тебя за руку… и веду к… нгерн? Нет, не только деньги, золото… много. Камни, еда, рыба, хорошо. Как сказать? Не знаю, как сказать…

6. Король Сиама

В глубине лавки я вижу ряды прозрачных бутылок. Свет из дальнего окна проходит сквозь них, преломляется заспиртованными телами и заливает пол. Я стою по щиколотку в желтом свете. Вокруг меня — полки. Бутылки с кусками тел животных. Банки с конским копытом, с акульей печенью, с выпотрошенной лягушкой…

С глазами.

В одной из бутылок плавает человеческая рука.

Я подхожу ближе. Действительно.

Она похожа на человеческую. Но не человеческая.

Я выдыхаю пыль веков.

В бутылке — рука гориллы. Всего лишь.

Бывает змеиная водка, с жабами, с морскими звездами, с актиниями...

А эта обезьянья. Мой бедный дарвиновский предок.

Похоже, недолго осталось до момента, когда в бутылке окажется кто-нибудь вроде лейтенанта Дантона…

Душно. Мы с сиамцем сидим на другой половине лавки — в комнате для клиентов попроще, матросов, морпехов, китобоев и прочих. Потому что именно здесь все происходит.

А пока мы ждем возвращения Нитхинан, мы беседуем.

— Что ты сделал, когда пришли бирманцы?

Ват Сомпонг пожимает плечами. Совершенно европейский жест. Ничего.

— Почему?

«Почему вы, сиамцы, оказались такими слабыми?» на самом деле хочу спросить я. Разве так можно? Лучший способ победить (и единственный, наверное) — показать врагу, что будешь сражаться до последнего. Что тебе терять нечего. Что, кит забери, этот каменистый клочок земли, где даже рис толком не растет — тебе позарез нужен. Когда бирманцы пытались высадиться на берег Кетополиса, озверевшие матросы шесть раз сбрасывали десант в море — на одних только штыках.

А когда бирманцы высадились в седьмой раз, подошла морская пехота. И окутанные паром шагающие автоматоны, плюясь огнем, превратили сражение за Новую гавань в блистательную, пахнущую угольной пылью и машинным маслом, победу.

Сиамцы всегда идут на компромиссы. ВСЕГДА.

Возможно, это слово придумали специально для них.

— Великая Бирма, — говорит Ват Сомпонг. — Эти джан лаи пришли на нашу землю, забрали наш рис и наших женщин. Наш король умер. Вместе с ним умерла наша сила.

— И что, нет никакой надежды?

Ват медленно качает головой. Потом говорит:

— Сиам. Это проклятая земля. Она так пропитана ненавистью и кровью, что если ходить босиком, предательство проникает в человека через пятки.

Был такой человек, его звали Теерасак. Он объявил себя королем — Рамой Восьмым, Очистителем. Он не был королевской крови, он даже не был знатным человеком. Но он был сильным. Это самое главное. И люди пошли за ним.

Чтобы стать королем Сиама, нужно быть сильным человеком — и все. Не так уж важно, какая кровь течет в твоих жилах.

Говорят, он был наполовину бирманец. Говорят, отцом Теерасака был бирманский солдат, надругавшийся над его матерью — знатной женщиной. Говорят, это был сам бирманский король. Но это неправда. У бирманцев нет королей.

Говорят, она хотела вспороть себе живот, когда узнала, что понесла от насильника.

Говорят, она это сделала.

— Может быть, — говорит Ват Сомпонг. — Она была сильная.

Говорят, это случилось, когда ребенок уже был большим. Будущий Теерасак выпал в грязь и кровь из вспоротого живота. Но не умер.

Говорят, когда их нашли, он не плакал, а грыз пуповину.

У него уже были зубы. У недоношенного младенца — зубы.

Говорят… но это неправда.

— А правда то, — говорит Ват, — что однажды бирманцы назначили награду за его жизнь, и Теерасака предали собственные люди. Его схватили во сне, выжгли ему глаза, переломали руки и ноги, вырвали язык — настолько предатели его боялись. И повезли продавать изуродованного, но еще живого Великой Бирме.

Но был один генерал, который остался верен королю. Он собрал воинов, они подстерегли предателей и напали на них. Их было всего двенадцать, а предателей сотни, но они победили.

В бою, когда, казалось, они уже проиграли, случилось чудо. Изуродованный Теерасак не мог видеть или говорить, но мог думать и мог кричать. И он стал кричать — безъязыко. А эхо превратило его крики в утробный крик, похожий на крик слона.

От его ужасных криков предателей охватил ужас, а у героев — наоборот, сердца переполнились праведным гневом.

Белый слон принадлежит королю.

И они победили.

И теперь изуродованный плод победы лежал на их плечах, и они не знали, как поступить. То есть, это был совсем простой генерал и совсем простые солдаты. Они не представляли, что так можно поступить с их господином и королем.

— Скажите мне, что делать, господин? — спрашивал генерал у Теерасака, но тот не мог ответить.

И спасители впали в отчаяние.

Сиам — земля отчаяния. Если из отчаяния делать кирпичи, как из глины, его хватило бы на стену высотой в четыре человеческих роста — вокруг всей Великой Бирмы.

— Да, — говорит Ват. — Так много отчаяния… И тогда появился он.

— Он, это кто? — спрашиваю я.

— Он, — говорит Ват Сомпонг. — Это он. Страшный бледный человек. Европеец.

Страшный человек сказал, что поможет Теерасаку — и ничего за это не возьмет. Кроме одного — его изуродованной плоти.

Генералу не понравилось ничего из сказанного человеком, но другого выхода он не видел. Это был совсем простой генерал. И тогда генерал пришел к своему королю за советом:

— Что мне ответить, господин?

Генерал молил об ответе. Теерасак молчал — он ведь не мог говорить.

И тогда генерал согласился на предложение страшного человека.

Все случилось быстро. Страшный человек дал Теерасаку новые руки и ноги, новые глаза и даже новый язык, а себе забрал гниющую плоть короля.

И вот Теерасак открыл железные глаза, оперся на железные руки, встал на железные ноги. И первое, что он сказал генералу железным языком:

— Нет.

Понимаете? Теерасак с самого начала говорил «нет», но у него небыло языка, ни рук, ни ног, ни даже век — игенерал его не услышал. Вернее, я даже думаю — не захотел услышать. Ведь это было решение, которое продлило бы муки генерала. Смотреть, как умирает твой король и ничего не делать.

А теперь генерал понял, что совершил ошибку.

Иногда самое важное — суметь отказаться, господин Козмо.

— И генерал молча встал и вышел. И шел он день и два, и три, без пищи и воды, а когда не смог больше идти, лег на землю и пополз. А когда сил у него совсем не осталось, генерал достал нож и перерезал себе горло. И умер, истекая кровью, в дорожной пыли.

Ват замолкает и молчит так долго, что я не выдерживаю:

— И что дальше? Что случилось с Теерасаком? Чем закончилась история?

Сиамец поднимает глаза, потом говорит сухо:

— Он умер.

— То есть, как… просто взял и умер?

— Да, просто умер, — кивает Ват Сомпонг.

— И все?

— И все, — лицо непроницаемое. Конец истории. — Господин желает что-нибудь еще?

…Тридцать лет прошло.

— Значит, у вас был король? — спрашиваю у девушки с глазами, словно вырезанными ножом.

— Да, господин.

Она отводит взгляд.

— Мы идем спиной к будущему, — говорит Ват Сомпонг. — Поэтому не видим его. Мы можем смотреть только в прошлое… Контракт готов, господин Козмо. Нужна только ваша подпись.

Я знаю, что вы хотите спросить.

Да, я подписал.

С тех пор я женатый человек. Можете присылать поздравления. Впрочем, уже не стоит. Нет, не стоит. Не беспокойтесь.

…Когда мы остаемся одни, Нитхинан смотрит на меня.

Я протягиваю руку. Мои пальцы испачканы чернилами.

— Иди ко мне, о, моя ведущая к сокровищам! Возьми меня за руку и веди в сад удовольствий и неги…

Темные глаза.

У меня вдруг перехватывает горло. Перед глазами все плывет. Я говорю:

— Обними меня, пожалуйста, Нитхинан. Мне до смерти страшно.

7. Сравнительная порохология

Я не рассказываю историю. Я наматываю её на кабестан. Тугими кольцами, обжимая подробности и детали в один тонкий металлический трос.

Виток, виток, виток...

Давайте поговорим о бездымном порохе. Я все-таки закончил артиллерийский класс.

У галлийцев пироксилин. Он мощный, но разлагается даже при нормальной температуре.

У немцев баллистит.

У итальянцев филит. Хорошее название.

У англичан кордит. Хороший порох.

У нас опять-таки пироксилин — который, отсырев, превращается в мощнейшую взрывчатку и к чертям разносит орудие. Вместе с орудийной прислугой.

Понимаете, к чему я клоню?

Надо делать, как у англичан.

Англичане — лучшая морская нация в мире.

Но лучший снарядный порох — у американцев. Пироколлоид. Ни черта с ним не делается. Не окисляется, не боится влаги, не взрывается в стволе. И однородный, после прессовки и обвалки хоть вместо резинового ковра к адмиральскому трапу. И ровное медленное горение, без детонации — что самое главное.

Американцы — молодцы. Еще бы. Секрет пороха они свистнули у русских.

Я знаю это, потому что мне рассказал подвыпивший русский лейтенант с клипера «Джигит». Клипер был старый и уютный, как глоток коньяка у камина; в скрипе дерева и трепете белых парусов, а лейтенант молодой и отточенный, с хромированным блеском хорошего механизма. Автоматон. Казалось, когда он разливает водку, я слышу слаженное «чик-чик-чик» шестеренок. Молодые русские офицеры все как один хотят походить на англичан...

Впрочем, как и молодые кетополийские.

Потому что англичане — лучшая морская нация в мире.

А мы только и можем, что убивать китов.

«Джигит» стоял в Кето неделю. Затем русские шли в Нагасаки через Аннам, с дирижабля им передали почту. Прощаясь, лейтенант улыбнулся мне и отсалютовал: белый, без единой складки, оттутюженный, совершенно английская улыбка, совершенно английские манеры. Холодноватая вежливость кругами, как от дорогого галлийского о’де-колона.

Я не рассказываю историю. Я придумываю.

Потом он вдруг шагнул и обнял меня. Как-то очень просто, по-домашнему.

— Ну, прощай, Костя. Даст бог, свидимся.

Не свиделись.

Кетополийский китобоец нашел клипер, севший на днище у маленького острова Траут. В корпусе — огромная пробоина, след от удара. Словно что-то огромное (кит? подводная лодка? гигантский нарвал?) на скорости проломило борт «Джигита». А затем пришли пираты.