Истории, рассказанные в темноте

Он поднял его и стиснул зубы.

КОНЕЦ ЗРЕЛИЩА

Это была небольшая деревня в крайней северной части Йоркшира, в трех милях от железнодорожной станции на короткой ветке. Про нее нельзя было сказать, чтобы в ней кипела жизнь; вполне самодостаточная, она спряталась среди холмов, окружавших ее со всех сторон и скрывавших от всего остального мира. И все же, подобно большим городам, люди здесь рождались, жили и умирали, и, опять же подобно жителям больших городов, время от времени нуждались в каких-нибудь развлечениях. Иногда в школе ставились представления, иногда мастера исполнения на ручных колокольчиках или фокусники навещали эти места, но им зачастую оказывали не самый лучший прием. "Что фокусники, что музыканты, — говорили с печалью в голосе самые благоразумные, — разве они понимают толк в настоящих развлечениях?" Но даже эти самые благоразумные несколько оживились, когда летней порой несколько фургонов расположились на пустыре, примыкающем к кладбищу. Открылись балаганы с увеселениями, на пару дней ставшие самым популярным местом в деревне. Понятно, это не были славные балаганы старых времен; вовсе нет. Увы, многое в деревнях утратило прелесть старых времен.

Первый день увеселений подходил к концу. Было уже половина одиннадцатого ночи, а в одиннадцать балаганы закрывалась до утра. Эти последние полчаса были самыми удачными для организаторов. Карусель была переполнена, владелец кинетоскопа не успевал собирать полупенни, хотя и не так быстро, как владелец другого, несколько отталкивающего, зрелища. Этому немало способствовала надпись на холсте, которая гласила следующее: ПОПУЛЯРНАЯ НАУЧНАЯ ЛЕКЦИЯ, Вход свободный.

В одном конце шатра расположился стол, накрытый красным сукном, на нем стояли бутылки, коробки, реторты, лежали пучки каких-то засушенных трав, большая книга и человеческий череп. За столом сидел лектор, старого возраста, с тонкими чертами лица серого цвета, одетый в пестрый халат. Он излагал свои мысли уверенно и многословно, казалось, его рвение и малый объем шатра раскалили атмосферу, и он часто вытирал капли пота, стекавшие по лбу.

— Я собираюсь поведать вам секрет, — говорил он четко и со знанием дела, — известный немногим посвященным; полагают, что он достался нам от восточных мудрецов, о которых говорится в Священном Писании.

Он наполнил водой две пробирки, бросил в одну сине-зеленые кристаллы, а в другую несколько желтых. Говорить он не переставал, цитируя обрывки латинских авторов, рассказывая разные истории, делая полупрозрачные намеки, наконец снова обратил внимание на пробирки, вода в которых к этому времени совершенно обесцветилась. Он поочередно вылил их в широкий плоский сосуд, и смесь сразу же приобрела темный, коричневато-фиолетовый цвет. Он бросил в сосуд что-то, что вспыхнуло, едва коснувшись поверхности.

Такие трюки пользуются неизменным успехом; аудитория находилась под впечатлением и не сразу поняла, что старик тем временем сменил тему и заговорил о жизни. Казалось, он знал о жизни все, самое удивительное и неправдоподобное. Он изготовил таблетки, творящие чудеса, и может осчастливить ими желающих, продавая в коробках по шесть пенсов или один шиллинг, в зависимости от количества. Четыре коробки были куплены сразу, и он уже собирался вернуться к своей сколь классической, столь и анекдотичной постановке, когда вперед протиснулась женщина. Это была очень бедная женщина. Не может ли она купить коробку чудотворных таблеток за полцены? Ее сын плох, очень плох. Не будет ли он добр...

Он прервал ее сухим, кашляющим голосом:

— Женщина, я никогда не бываю добр, даже к самому себе.

Тем не менее, приятельница сунула ей в руку несколько монет, и она взяла две коробки.

Было уже за полночь. Яркие огни на пустыре погасли. Усталые владельцы увеселений уснули. Надгробия на кладбище отсвечивали белым в ярком лунном свете. У входа в свой маленький шатер, на ящике, сидел старик-шарлатан и курил глиняную трубку. Халат он снял и остался в рубашке, черной, поношенной. Что-то привлекло его внимание — ему показалось, что он услышал звуки рыданий.

— Забытый Богом мир, — пробормотал он вслух. Помолчав немного, он снова заговорил: — Нет, я никогда не был добр даже к самому себе, хотя, думаю, что все-таки был, или что... нет, мне не следует туда идти, и я туда не пойду.

Он вынул трубку изо рта и сплюнул. Странный звук повторился; затем еще раз; он встал и отправился в ту сторону, откуда он доносился.

Да, это было здесь. Звук доносился из фургона, стоявшего поодаль других, в тени деревьев. Этот фургон был ярко окрашен, к двери шла цепочка следов. Он вспомнил, что днем один раз проходил мимо него. Было очевидно, что внутри фургона кто-то есть — и этот кто-то нуждается в помощи. Старик осторожно постучал в дверь.

— Кто здесь? Что случилось?

— Ничего, — прерывающимся голосом ответили изнутри.

— Вы женщина?

Послышался странный и страшный смех.

— Я не мужчина и не женщина — я зрелище.

— Что вы хотите этим сказать?

— Взгляни на фургон с другой стороны, и ты все увидишь сам.

Старик обошел фургон и при свете двух спичек рассмотрел часть рисунка на грубом холсте, служившем фургону одновременно и крышей, и стенами. Спички выпали из его рук. Он вернулся и тяжело присел на ступеньки фургона.

— Вы не похожи на это, — сказал он.

— Нет, я гораздо хуже. Я не одеваюсь в прекрасные одежды, и мое ложе — не диван, обитый малиновым бархатом. Я полураздета, у меня есть угол в этом проклятом фургоне, а мой хозяин избивает меня. А теперь уходи, или я открою дверь и ты увидишь, какова я на самом деле. Мой вид ужасен, и, увидев меня, ты вряд ли сможешь спокойно уснуть.

— На свете нет ничего, что могло бы меня испугать. Я бывал дураком, но я никогда не боялся. Но какое право имеет ваш хозяин так обращаться с вами?

— Он мой отец, — громко произнес голос; затем вновь послышались рыдания; затем слова: — Это ужасно; я могла бы терпеть дальше — сколько-нибудь — если бы у меня оставалась надежда, что что-то изменится к лучшему; но я больше ни на что не надеюсь. Мой разум говорит мне, что я женщина, мои чувства убеждают меня, что я женщина, но я не женщина. Я — зрелище. Меня окружают животные, они говорят со мной, они прикасаются ко мне!

— Есть выход, — спокойно сказал старик, немного помолчав. Он что-то решил про себя.

— Я знаю — но я не смею — у меня нет этого.

— Вы могли бы выпить нечто — нечто, что не причинит вам боли?

— Да.

— Вы совершенно одна?

— Да; мой хозяин в деревне, в гостинице.

— Подождите минуту.

Старик вернулся к себе в фургон и пошарил среди реактивов. При этом он бормотал что-то о добрых делах. Когда он вернулся к двери, в руках у него был бокал с бесцветной жидкостью.

— Откройте и возьмите вот это, — сказал он.

Дверь приоткрылась. Тонкая рука схватила бокал и тут же исчезла. Дверь закрылась, и голос произнес:

— Это будет легко?

— Да.

— Тогда прощай. За твое здоровье...

Старик слышал, как упал на деревянный пол и разбился бокал; затем вернулся на коробку к своему фургону и закурил.

— Никуда больше не пойду, — вслух пробормотал он. — Я ничего не боюсь — даже результатов моего самого доброго дела.

Он прислушался.

Из фургона не доносилось ни звука. Вокруг стояла тишина. Далеко на востоке с новой зарей загорался новый прекрасный летний день.

БЕССМЕРТНОЕ СУЩЕСТВО

I

Владелец Манстейта беспокойно прохаживался взад и вперед по украшенной дубовыми панелями столовой. По всей длине ее, с равномерными промежутками, размещались четыре серебряных подсвечника, однако их света не хватало, и в помещении царил полумрак. Едва виднелся портрет белокурого мальчика с печальным и задумчивым выражением лица, висевший на одной из стен, и высокая пивная кружка, от крышки которой свет отражался. Когда к портрету подошел сэр Эдрик, стало видно его лицо и фигура. Смелое и решительное лицо с выдающимся подбородком, взгляд, выражающий волю и страстность. В глазах ясно читалось бурное прошлое. Но даже теперь, сходство пожилого джентльмена с портретом белокурого мальчика было несомненно. Сэр Эдрик на мгновение остановился перед картиной и внимательно посмотрел на него; сильные загорелые руки он держал за спиной, его могучие плечи были чуть наклонены вперед.

— Все, что я имел, — пробормотал он еле слышно, — все, что имел!

И снова принялся ходить взад и вперед. Огонь свечей слабо отражался на полированном дереве стола. Уже около часа сэр Эдрик ждал, прислушиваясь, не раздастся ли какой-нибудь звук из комнаты наверху или с широкой входной лестницы. Прежде доносились женский плач, быстрые резкие голоса, топот шагов. Но за последний час до него не донеслось ни звука. Неожиданно он остановился и опустился на колени около стола.

— Боже, я никогда не вспоминал о Тебе! Ты знаешь, почему — Ты знаешь, что своим ужасным поведением и жестоким обращением я поистине убил Элис, мою первую жену, хотя врачи и утверждали, что причиной тому — болезнь, истощившая ее силы. Тебе ведомо, что здесь, в Манстейте, все ненавидят меня — и это справедливо. Но они считают, что я просто сошел с ума, а это не так, ведь они не знают, каков я на самом деле. Я же всегда знал об этом, но мне было все равно, пока я не полюбил, — и, о Господи, призри на меня ныне!

Он на мгновение приоткрыл глаза, окинул суровым взглядом комнату, снова закрыл. И продолжал:

— Я ничего не прошу для себя, о Боже, я не предлагаю Тебе сделку. Все те наказания, что Ты уготовал мне, я буду сносить безропотно; что Ты ни повелишь мне сделать, я все исполню. Отнимешь ты жизнь у Евы, или сохранишь, — никого и никогда я не любил кроме нее — но пусть этой ночью у нее все будет хорошо. В знак своего раскаяния, я приму причастие Твоим телом и Твоей кровью. И моего сына, единственного нашего ребенка с Элис, я заберу из Челлонси, куда я отправил его, не будучи в состоянии видеть, и стану для него истинным отцом. И все, что в моих силах, я постараюсь восстановить по-прежнему и тем искупить свою вину. Слышишь Ты меня, или нет, но это должно быть сделано. И нет у меня иной молитвы, кроме этой: Боже милосердный, Боже прощающий, сделай Еву счастливой, дай ей мир после боли и опасности родов. По Твоей всеобъемлющей доброте, Твоему великому милосердию, Боже!..

Возможно, эта жалкая молитва в неурочное время прозвучала более искренне, чем любая другая. Тем не менее, можно смело сказать, что она осталась без ответа.

Сэр Эдрик поднялся на ноги. Еще раз прошелся по комнате. Он был опустошен, он впал в состояние, которое всегда презирал. Его губы и горло пересохли. Он взял серебряную кружку и поднял крышку; здесь оставался глинтвейн, с плававшим кусочком печенья, в форме сердечка.

— За здоровье Евы и ее ребенка, — произнес он и выпил все до последней капли.

Послышался шум. Он поставил кружку и отчетливо услышал, как наверху быстро открылись и захлопнулись две двери. Затем медленные, нерешительные шаги на лестнице. Сэр Эдрик больше не мог ждать. Он распахнул дверь в столовую, и тусклый свет проник в темноту за ее пределами.

— Дэннисон, — произнес он прерывающимся шепотом, — это вы?

— Да, да, это я, сэр Эдрик.

Мгновение спустя доктор Дэннисон вошел в комнату. Он был очень бледен, пот ручьями лил с его лба, галстук сбит на бок. Это был старый худощавый человек, державшийся весьма достойно. Сэр Эдрик пристально смотрел на него.

— Она умерла, — произнес он тихим спокойным голосом, чего доктор Дэннисон никак не мог ожидать.

— Двадцать врачей, да что там, тысяча врачей не смогли бы ей помочь, сэр Эдрик. У нее... — И доктор разразился какими-то непонятными медицинскими терминами.

— Дэннисон, — все так же спокойно и тихо произнес сэр Эдрик, — почему вы так взволнованы и обеспокоены? Вы же врач, неужели вам никогда не приходилось глядеть в глаза смерти? Душа моей жены теперь с Богом...

— Да, — пробормотал Дэннисон. — Она была хорошей, прекрасной, святой женщиной.

— Кроме того, — продолжал сэр Эдрик, подняв глаза к потолку, словно мог видеть сквозь перекрытия, — тело ее сейчас покоится на кровати, и лицо ее спокойно. Чего же боитесь вы?

— Я... Я не боюсь вида смерти, сэр Эдрик.

— Но ваши руки... ваши руки выдают вас. Вы очевидно стараетесь прийти в себя. Ребенок жив?

— Да, он жив.

— Это мальчик — брат юного Эдрика, которого родила мне Элис?

— Это... это не совсем так. Я не знаю, как вам объяснить. Будет лучше, если вы все увидите сами. И должен вас предупредить, сэр Эдрик, что вам понадобится все ваше самообладание.

— Кара Божия лежит на мне; но с этого самого дня и до моего последнего вздоха я не смею роптать, и могу лишь молить, чтобы день тот настал как можно скорее! Я последую за вами и постараюсь держать себя в руках.

Он взял со стола один из высоких серебряных подсвечников и шагнул к двери. Затем стал быстро подниматься по лестнице; доктор Дэннисон следовал за ним чуть поодаль.

Сэр Эдрик остановился на верху лестницы, дожидаясь доктора, и вдруг услышал из комнаты странный крик. Он поставил подсвечник на пол, прислонился спиной к стене и прислушался.

Крик раздался снова, дребезжащий, монотонный, переходящий в рычание.

— Дэннисон, Дэннисон!

Он осекся, у него не было сил двигаться дальше.

— Да, — сказал доктор, — это там. Там в комнате было две женщины, но я отослал их. Кроме меня, его никто не видел. Но вы... вам нужно его увидеть.

Он поднял подсвечник, и двое мужчин вошли в комнату — одну из спален. На кровати что-то шевелилось, накрытое одеялом. Доктор Дэннисон улучил момент, приподнял на мгновение край одеяла и снова опустил.

Они оставались в комнате лишь несколько секунд. Затем вышли, и доктор Дэннисон произнес:

— Сэр Эдрик, я бы осмелился кое-что предложить вам. Это не то зло, как утверждает Софокл в своей "Антигоне", для которого человек не имеет иного средства кроме смерти, и здесь...

Сэр Эдрик прервал его хриплым голосом:

— Спустимся вниз, Дэннисон. Здесь... здесь слишком близко...

Это выглядело странно. Когда новость была сообщена — и стало ясно, что что-то предстоит сделать, доктор Дэннисон перестал выглядеть испуганным. Он стал спокойным, академичным, даже в какой-то мере заинтересованным необычным случаем. Но сэр Эдрик, о котором говорили, что он ничего не страшится не только на небесах и на земле, но даже самого ада, сэр Эдрик совершенно переменился.

Когда они вернулись в столовую, хозяин дома жестом указал врачу на кресло.

— Теперь, — произнес он, — я готов выслушать вас. Что-то должно быть сделано — и притом нынешней ночью.

— Экстраординарные случаи, — начал доктор Дэннисон, — требуют экстраординарных решений. То, что находится там, наверху, целиком зависит от нашего решения. Мы можем позволить ему жить, или же, зажав ладонью рот, а пальцами ноздри...

— Остановитесь, — прервал его сэр Эдрик. — Происшедшее настолько лишило меня привычного самообладания, что я едва могу прийти в себя. Но я припоминаю, что в то время, пока ждал вас здесь, внизу, я упал на колени и молился, чтобы Бог сохранил жизнь Еве. И, как я сказал Ему, и как никогда не скажу не единому человеку, так вот, я сказал, что было бы неблагородно с моей стороны предложить цену за Его деяние. Я сказал еще, что все те кары, которые Он ниспошлет на меня, пусть посылает, и я вынесу их, и не произнесу ни слова укоризны.