Лепила-2

— А-штраф, а-кто платить будет?

— Викторович, не дашь баллон — пойду сам с ломом, и взломаю твою кислородную ко всем чертям, а будут мешать — пере..., в смысле огрею этим же ломом, по чему ни попадя.

— А-ладно, "огревальщик"... А-куда везти баллон-то?

— Я ж говорю — в терапию.

— А-она большая.

Я уже злился по-настоящему.

— Викторович, м н е н у ж е н кислород! Чтоб через 5 минут он был у меня в терапии! Там скажу, куда везти.

Прав Викторович? Конечно, прав — любопытствующий пациент не вымытыми от селедки руками за вентиль схватится, и — рванет, кто отвечать будет? Я, конечно, и он — ответственный за противопожарную безопасность. Кстати, вы думаете — все уже, проблема с кислородом решена? Черта лысого она решена! Кислород, между прочим, не просто так из баллона к ноздрям пациента шурует, редуктор нужен. Редуктор — это такая металлическая штука, в которой происходит понижение давления кислорода на выходе — в целях безопасности, чтобы не дать, по случайности слишком большого объема сразу, и аппаратуру, либо пациента, не порвать. Все редукторы, что у нас числятся — на тех баллонах, что в кислородной стоят, наверчены — блестящие, немецкие, и, к глубокому сожалению, стационарные, связанные в рамках одной системы, не свезти их к больному. У меня, правда, есть один редуктор — списанный и заныканный. Каждый раз, когда я его использую, инженер по технике безопасности грозится его отобрать и выбросить, потому как не поверенный он, и вообще...списанный, короче. Прав инженер по ТБ? Прав, если что, я — виновник, и он — за компанию. Новый редуктор купить? А зачем — новый? Количество редукторов соответствует количеству задействованных баллонов, все они — в кислородной, использовать баллоны вне кислородной, как уже сказано — нельзя.

Я достал редуктор, со вздохом отметив, что специальную паронитовую прокладку для него опять кто-то растяпистый потерял. Я достал из очередной тайной захоронки последнюю прокладку. Ну, ладно не последнюю — предпоследнюю, есть у меня в сверхтайной захоронке еще одна, только скажи про нее — эту прокладочку тоже живо "посеют", а так, глядишь, беречь будут. Теперь все? Нет, не все. Из шкафа я достал здоровенную банку конической формы — "аппарат Боброва". К нашему водителю Бобру он никакого отношения не имеет, как и тот к нему. В банку заливается вода, и через нее, по системе стеклянных трубок перепускается кислород. Делается это для того, чтобы слишком сухой газ не повредил легкие. Система эта, конечно, архаичная, жутко громоздкая, стеклянные трубки норовят то и дело разбиться, порезав при этом пальцы тому, кто, пыхтя сует их через резиновую пробку банки. У нас в отделении подобные системы более компактные и безопасные, да вот беда — намертво прикрученные у постели каждого больного. Вот теперь, вроде, поехали.Наказав сестре принимать больную, я поспешил в терапию, дабы наладить там кислородную поддержку, сбежав по лестнице, в то время как бабушку повезли на лифте санитарки — наша и терапевтическая.

Естественно, никто не появился с баллоном наперевес ни через 5, ни через 10 минут, так что я с тревогой начал поглядывать на ощутимо посеревшее лицо Вознесенской. Только на 15 минуте — надо сказать, еще быстро, появился молодой сантехник, неспешно кативший на тележке здоровенную синюю торпеду.

— Что так долго? — как можно спокойнее сказал я.

— А мне, между прочим, за это не платят, — огрызнулся тот, — моя работа — краны и унитазы, а не баллоны по больнице таскать!

Прав сантехник? Прав. Это, действительно, "не входит в его функциональные обязанности", ничего с него не возьмешь, мало того, поблагодарить я его должен, а там, глядишь, и спиртика когда капнуть. Не то — пошлет просто в следующий раз, и будет со своими бачками — смесителями ковыряться. Уж так просили мы, чтобы назначили кого ответственного за доставку кислорода — шиш, все ставки утверждены, только со следующего года, м о ж е т б ы т ь, можно будет какую-нибудь должность ввести. И бухгалтерия права — штаты в начале года утверждаются. На их основе фонд заработной платы рассчитывается на год вперед.

С умеренным грохотом мы сгрузили баллон у кровати нашей пациентки.

— А чего это вы тут баллоны устанавливаете? — возмутилась лежащая рядом дама средних лет, по виду — доведенная учениками до желания по любому поводу скандалить, учительница. — А если он взорвется? Или упадет на меня? И почему такую тяжелую больную — в общую палату?! Она в реанимации должна быть!!

— Баллон не взорвется, и не упадет на вас, вот мы его тумбочкой подопрем — терпеливо-ласково уговаривал я раздраженную пациентку. — А у нас мест нет, к нам очень тяжелая женщина поступает.

— А эта что, легкая?! Вы всех должны лечить, вы клятву Гиппократа давали!! Я сейчас к вашему начальству пойду!!!

-Да-да, конечно, это ваше право... — я уже торопливо навинчивал ключом редуктор, подсоединял пластиковые трубки к носу больной. Накинув спецключ на вентиль, я с натугой повернул его, и кислород с шипением рванулся в банку, резко взбурлив там всю воду.

— Вот, а вы говорите — не взорвется! — завизжала "учительница". — У меня гипертония, мне покой нужен! Я сейчас же иду к главному врачу!

— Все-все-все... — я быстренько уменьшил поток газа, так что кислород мирно забулькал в "аппарате Боброва". — Не волнуйтесь, все будет хорошо.

Права "учительница"? Тоже права, как ни крути. Хоть и не в реанимации, а все же в отдельной палате такую больную держать надо, и уж ясный пень — баллоны у изголовья больных ставить тоже не след.

Видимо от тряски на каталке, а может , под действием кислорода больная старуха приоткрыла глаза и посмотрела на меня более осмысленным взором.

— Не ходи...к философу... — пробормотала она

— Куда? — ошарашенно спросил я, отметив, что вроде бы этот же голос советовал мне то же самое вчера вечером.

— Не ходи,... не ходи... — продолжала хрипло шептать старуха, бессильно покачивая головой

— Да к какому философу-то? — потряс я ее за плечо.

— Она же не в себе, не измывайтесь над ней, — вновь заголосила "учительница".

— Да тихо вы, — попытался урезонить я нервную пациентку. В это время зазвонил мобильник.

— Дмитрий Олегович, больную доставили, она очень тяжелая.

— Бегу!

— Бежит он, ни стыда, ни совести, кинул женщину, и к вертихвосткам своим побежал, а еще врач... — катились вслед мне гневные вопли.

Женщина с тромбоэмболией умирала. Мы успели поставить ей катетер, тоже подключили кислород. Семеныч, одним взглядом оценив картину, буркнул: "Не снимем со стола... Ладно, хоть попробуем...", и пошел готовиться к операции, однако она так и не состоялась — при попытке хоть немного повысить артериальное давление, глаза у пациентки закатились, перестал определяться пульс на сонных артериях. На экране монитора выскакивали редкие изуродованные комплексы — сердце еще генерировало слабые электрические импульсы, но реализовать их в мышечное сокращение уже не могло...

...На 15 минуте реанимационных мероприятий в дверь палаты просунулась голова санитарки из терапии:

— Дмитрий Олегович, а у нас там в а ш а больная умирает. — Она с любопытством смотрела на меня, с усилием толкающего неподатливую грудную клетку.

-Ну я же занят, что — не видно, — пропыхтел я.

— А ее же реанимировать надо, вы, что не придете, — обиженно протянула она.

— А я тут, что, мать вашу, шоколад ем?!! — рявкнул я, совершенно уже озверевший. — Сами реанимируйте, если надо уже.

Санитарка обиженно надув губы, удалилась. Еще через 15 минут , запыхавшийся и усталый, реанимация всегда забирает массу физических и духовных сил, особенно неудавшаяся, я спустился в терапию, даже не написав ни одной строчки в истории больной с тромбоэмболией.

Больная Вознесенская успокоено лежала, накрытая белой простыней, рядом по-прежнему бурлил в банке кислород, который, естественно, никто даже и не попробовал отключить.

Заведующий терапией со скорбным лицом утешал плачущую молодую женщину, по-видимому, внучку умершей. Зло взглянув на меня, она прошла к выходу, сморкаясь в носовой платок.

— Дмитрий Олегович, — укоризненно начал терапевт, — ну нельзя же так: санитарка пришла, чуть не плачет, говорит, что вы ее...хм...послали, и сказали: "...Если вам надо — вы и реанимируйте"

— А она не удосужилась вам сказать, чем я там занимался, когда она пришла меня звать?

— Нет...

— К вашему сведению я тоже реанимировал больную, да и не посылал я ее никуда, хотя, может, и стоило..., ну, а во-вторых: вы больную Вознесенскую реанимировали?

— Ну, — немного смутился заведующий, — мы сказали внучке, что процесс зашел слишком далеко, что это безнадежно.

— Все верно, так и было. Чего меня тогда зовете?

— Ну, хотелось бы, чтобы было все, как положено...

— Нет, "как положено", я должен был застать вас и ваш ранимый медперсонал усердно дышащими за бабулю и столь же усердно качающими ей сердце, вводящими ей адреналин, вместе с вами позаниматься этим же, — я глянул на часы, — минут еще 5-10, а уж потом констатировать биологическую смерть.

— Это Сиверцева, — быстро "перевел стрелки", уходя от "скользкой" темы зав. терапией, — она внучке рассказала, что вы и больную перевели, и вообще нагрубили, собиралась жаловаться на вас пойти, я уже тут смягчал, как мог.

— Пусть жалуется, — вяло махнул я рукой, — может, хоть кислород к вам быстрее проведут.

На лестнице меня поджидала заплаканная внучка.

— Вам не место среди врачей! — гневно обличила она меня. — Я никуда не пойду жаловаться, скажите спасибо Владимиру Григорьевичу. Вот он — настоящий врач, не то что вы... А еще клятву Гиппократа давали.

Достали меня уже с этой клятвой, самое интересное, что люди, поминающие ее к месту и не к месту, в общем-то, и не представляют, что в этой пресловутой клятве написано. Не так давно меня попрекали этой самой клятвой за...намерение сменить место работы (был соблазн в город уехать, к Котофеичу). Типа Гиппократ аж больше 2000 лет написал: "...А реаниматологу Андросову — места работы не менять ни под каким предлогом, а ежели сменит — хай его в Аид сволокут!"

Я устало вздохнул :

-Извините, мне действительно очень жаль, что ваша бабушка умерла.

— Вижу я, как вам жаль, — презрительно бросила она, — трусите, я же вижу, вспотели вон, даже. Смотрите, не простудитесь только. — Она стремительно развернулась, и, цокая каблучками, стала быстро спускаться по лестнице.

... — Ну и сам дурак, — наставительно поучал меня Семеныч. — Видел же, что бабульке так и так — земля. Откатил бы на каталке ее в сторонку, она бы отмучалась на полчаса раньше — и все — никакого шума. Я не прав?

Прав, Семеныч, конечно, прав. Сегодня все кругом были правы, сегодня все были сплошные Д, Артаньяны, один я был штопаный презерватив.

Для полноты счастья, ночью умер один из водителей, так что настроение к утру у меня было — препаршивейшее. На пятиминутке я поскандалил со всеми — и со Львовичем, и с завхозом, досталось и заведующему терапией.

— Нет, Львович, вы скажите: когда во все отделения кислород проведут, когда мне с банками по этажам метаться не надо будет, когда к нам терминальных больных перестанут совать?! — орал я. — Или вы думаете, что раз мы — реаниматологи — нам пофиг на смерть смотреть, особенно когда знаешь, что помочь ничем не можешь?

— В следующем году, — невозмутимо ответствовал главный, — запланирована реконструкция терапевтического и хирургического отделений, тогда и проведем..., если бюджет, конечно, позволит.

— Осталось только больных уговорить, чтобы они до следующего года продержались, а там — и больше, до тех пор, пока "бюджет позволит" — устало пробормотал я, внезапно сникнув после выплеснутой энергии.

Возле отделения меня ждала пожилая женщина в черном платке.

— Здравствуйте, вы кто? — я изо всех сил попробовал сохранять спокойствие и разговаривать участливым тоном.

— Я — дочь Вознесенской, Прасковьи Ферапонтовны, — тихо сказала она. — Вы извините, доктор, дочку мою, она вам наговорила вчера. Я вас знаю, вы врач опытный, и сделали все, что могли., мама все равно умирала, я же видела, никто бы ее не спас. Я бы и в больницу не отправляла ее, да на смене была. А внучка дома, с ней, ну и вызвала "Скорую". Простите вы ее.

Нервы мои, начавшие было снова закручиваться в клубок, стали расслабляться.

— Ничего, вполне нормально — пытаться помочь больному человеку. — гораздо более естественным тоном сказал я. — Боялась за бабушку, переживала потом.

— Да не от этого она на вас взъярилась, — вздохнула она. — Лена на бабушку очень уж сильно при жизни ругалась — и пахнет от нее, и убирать за ней надо, а как померла — вот и стала, как бы искупать вину — на других свой грех переложить попыталась — не моя, мол, вина, спас бы доктор — вот я бы уж тогда поухаживала, а так видишь — не успела. Это доктор, всегда так бывает, уж я в войну насмотрелась... Мама знала, что умирает, и никуда ехать не хотела, немного помолчав, сказала она. — Ее уже и батюшка причастил, по-своему, по старой вере.

На мой удивленный взгляд, она пояснила:

— Мама у меня староверка, наверное, последняя в Лесногорске, раньше их здесь много было, а сейчас вон, из области священника привозить пришлось. Я— то, в нашу православную церковь хожу, мама меня даже невзлюбила из-за этого, ну, а внучка — та вообще никуда не ходит. Мама-то, говорила, что настоящее православие — как раз у них, а наша вера — ересь никонианская, а батюшка наш, отец Григорий — в точности наоборот. Только я так думаю: вот горел у нас в детстве дом, так первым на пожар прибежал Василий Макарович, дьяк из церкви нашей, а с ним — Рахимбаев, Амантула, знаете его, поди? Вот они нас вдвоем, меня, и сестру мою, Матрену, из дома горящего вынесли. У Амантулы тогда ноги сильно обгорели, он с тех пор в валенках и ходит, даже на войну его не взяли, хоть он и просился. Семья наша староверская была, Василий Макарович — православный, Амантула — мусульманин, а на веру никто не смотрел, как в дом горящий шли. Так неужто Господь хуже человека, если может грешника от геенны огненной спасти, а того сделали, хоть и веры чужой? — Она всхлипнула и поднесла к глазам платок. Я заметил, что у нее имеет место синдактилия — мизинец на правой руке сросся с безымянным пальцем.

— А скажите, — спросил я, вспомнив странные слова умершей, — она мне перед смертью говорила: "..не ходи к философу, не ходи...", — что это значит?

— Может, бредила? — неуверенно спросила у меня дочка Вознесенской.

— Да нет, похоже, накануне смерти она мне вечером звонила, и то же самое сказала: "не ходи к философу". Вы при этом были?

— Нет, я вечером ушла на работу, я сторожем работаю, на складе лесхозовском. Дома только мама была, да Лена с ребенком, ну, вы видели ее вчера.

— Да уж, имел честь — проворчал я.

— Извините, не знает она еще ни жизни, ни смерти...

— Ладно, может Лена ваша, что вспомнит, передайте как нибудь...

Сдав Сергею изрядно поредевшее отделение, я отправился домой. Всласть напившись зеленого чаю, только я прилег на диван со свежей газетой, как меня поднял на ноги звонок в дверь. Я прошлепал в коридор, щелкнул замком — на пороге стояла Дина и высокий мужчина, лет 60-65, с седой бородой.