— Да вот, в туалет иду. После вашей клизмы. Если бы я знала, какая это гадость, ни за что бы ни согласилась!
— Во-первых, это необходимая процедура, и никому твое согласие не нужно. Во-вторых, клизма не моя, а твоя.
— Это почему же она моя? — Я даже дверь не стала открывать, чтобы не отвлекаться.
— А ее тебе сделали, а не мне, — сказал Кисонька уже возле Юлькиной палаты.
Я тут страдаю, а ему смехуечки. Показала язык, но Кисонька этого не увидел.
Если бы мне утром сказали, что вечером я буду так себя вести, не поверила бы. Ольга говорила, что на роды надо настраиваться, что это не праздник и не пытка, а обыкновенная работа. Может, она и права, но я и на работе любила пошутить. Конечно, не все эти шутки понимали, но это уже их проблемы.
Я еще раз прогулялась до туалета и обратно, но Юльку больше не встретила. Дверь ее палаты была закрыта, из-за двери слышались стоны и какое-то бормотание.
А в моей палате было пусто и темно. Перегорела лампочка. Только в предбаннике, где умывальник, светила какая-то слабоваттная. Абсолютной темноты не было, все-таки окно во всю стену и снег за окном, но читать при таком свете я бы не стала.
Увидела Зину и сказала ей про лампочку, а она: "Ладно, поищу замену". Час уже ищет. Хорошо, что у меня мобильник с собой — и подсветка, и часы. Надо же за длительностью схваток следить. А настенные часы теперь фиг разглядишь. На мебель не натыкаюсь, и то хорошо.
Лежать во время схваток — это не по мне, а между схватками — так и смысла нет. Я бы, может, села отдохнуть, но стула в родзале номер два не было. Зато табличка на двери была. Я посчитала, что это хорошая примета. С намеком — вхожу одна, а выйду уже вдвоем. Чем ближе к родам, тем больше хороших примет я себе придумывала.
Ольга говорила, что сидеть роженицам нежелательно — лучше ходить или лежать. Еще она рассказывала, что раньше знатные дамочки рожали на стуле. Только стул был особый, с дыркой в сиденье, с удобной спинкой и поручнями. Прям, не стул, а родильное кресло! Наверно, его потом в осмотровое переделали.
Может, и удобно было сидя рожать, но разве теперь проверишь! А в моей комнате вообще удобной мебели не было. Посредине торчал какой-то длинный больничный стол метровой высоты. На такой я сама не рискнула бы влезть. А под другой стенкой — древняя кровать, мне по колено. На кровати ни матраса, ни постельного, одна голая сетка, да и та до пола прогибается. Не кровать, а гамак на ножках. В такую ляжешь, и без посторонней помощи уже не выберешься.
Когда схватки стали сильнее и чаще, а от хождения я начала уставать, то попробовала присесть на раму кровати. Боком, как в дамское седло. Так Ольга советовала. Лучше бы я этого не делала! Подниматься мне пришлось с пола. Да и то не сразу поднялась. Две схватки переждала на четвереньках, уткнувшись лбом в ладони. Если бы кто-то заглянул тогда, то подумал бы, что я молюсь. Я, может, и помолилась бы, но меня только на самомассаж и считание вслух хватало. Странно, но те секунды, что я отсчитывала, оказывались длиннее тех, что показывал мобильник.
Еще час я бродила по палате между окном и дверью или стояла, вцепившись в подоконник. В одну из схваток заглянула Зина, спросила: "Как дела?" Я рявкнула: "Нормально!" и поинтересовалась, где лампочка?
— Ой! Меня Сергей Леонидович отвлек. А потом Катерина Петровна о чем-то спросила... Я сейчас пойду, поищу!
Зина убежала, и я опять осталась одна.
Ну и, слава Богу! Никто не мешает, не пристает с дурацкими вопросами. Алка говорила, что ее каждые десять минут таскали на осмотр и каждый раз говорили: "Плохо стараетесь, мамочка. Сколько еще ждать?.. Вы собираетесь рожать сегодня или в следующем году?"
Так что, Боже упаси рожать перед праздником, да еще перед Новым годом!
Мне повезло — до Нового года почти три недели, и праздника, вроде бы, никакого нет, а судя по крикам из других родзалов, все врачи сейчас очень заняты. Даже Кисонька в гости не заходит, хоть и обещался. Ну, мне спешить некуда, до утра родить успею. Пока Кисонька дежурит. У другого рожать не хочу! Познакомлю Кисоньку со своим маленьким. Пусть и сыночка узнает, какими нежными бывают руки у врача.
А за окном творилось что-то невообразимое! Снег прекратился, тучи стали расползаться, появилась луна и куски звездного неба. А еще мигал фейерверк. Но где-то далеко и с другой стороны здания. Мне только отсветы видны были. Красиво!
Говорят, беременным женщинам на красивое надо смотреть. Вот я и смотрела. Пока могла. А потом закрывала глаза, прижималась лбом к холодному стеклу и начинала громко и медленно считать, заглатывая побольше воздуха, и сильно растирать немеющие бедра и поясницу. Была от массажа помощь или нет, не знаю, но от боли и глупых мыслей это отвлекало.
Последние двадцать минут я в окно почти и не смотрела. А когда что-то громко грохнуло этажом выше или над больницей, я открыла глаза и направилась к двери. Хватит торчать в темноте, надоело!
Кажется, моему сынику тоже надоело ждать. Я все обещаю: "скоро, скоро!", с самого утра обещаю, а "Германа все нет". Похоже, сыночка решил сам подсуетиться.
Что-то сильно надавило внизу живота, что-то теплое потекло по ногам, захлюпало в тапочках... Я дошла-таки до двери и заорала на весь коридор:
— Юрий Андреевич!
Ляпнуть: "К ноге!" дыхания уже не хватило.
Кисонька выскочил из палаты напротив, и уже на полпути начал говорить:
— Чего орешь, Дубинина? Ночь на дворе, люди спят...
Юморист хренов!
— А я в туалет хочу. По большому!
— А по маленькому?
— А по маленькому я уже! — И мокрым тапочком об пол почавкала.
Кисонька внимательно посмотрел на меня, даже за руку зачем-то взял.
— А ты как себя чувствуешь? Вот прямо сейчас?
"Прямо сейчас" меня распирало и опять давило на низ живота.
— Как воздушный шарик, чувствую. Или взлечу, или лопну.
— Так, понятно, — Кисонька отпустил мою руку, взялся за плечо. — Давай сейчас обратно в твою палату, я тебя посмотрю...
— Ага, только фонарик взять не забудьте.
— Не понял.
— У меня там лампочка перегорела, — сквозь зубы объяснила этому непонятливому. — Еще два часа назад.
— А ты кому-нибудь сказала?
— Зине.
Кисонька поморщился.
— Ладно, Дубинина. Ты на ногах твердо держишься?
— Держусь.
А если учесть, что я с одиннадцати утра на этих ногах, а посидеть или полежать так и не получилось...
— Тогда раздвинь их чуть шире и обопрись спиной о стену.
— Зачем? — поинтересовалась я, когда раздвинула и оперлась. — Вы что, прямо здесь меня смотреть будете?
— А где же еще? — спросил Кисонька таким тоном, будто каждый день смотрел меня на коридоре, а сегодня мне вдруг чего-то другого захотелось.
Пока я в полном обалдении переваривала ответ, мужик опустился на колено, поднял подол моей ночнушки, и запустил под нее руку. Что он там нащупал, не знаю, но поднялся очень быстро и скомандовал:
— Людмила Витальевна, готовьте четвертый стол! А с тобой, Дубинина, — улыбнулся он мне, — мы осторожненько пойдем в шестой родзал.
— А это где?
— Близко. Две остановки на метро.
— Угу, — кивнула я, отлепляясь от стены.
— Ты идти-то сможешь? Или каталку подвезти?
Ага, сейчас он пойдет за каталкой и, как Зинка, пропадет на два часа. И я вцепилась в кисонькин рукав.
— А как же метро? Экономить будем?
— Будем! — радостно подтвердил Кисонька, и обнял меня за талию. И как только нашел ее? — Если потуги усилятся, ты говори — постоим, переждем. И не бойся опираться на меня — выдержу, не сломаюсь.
Вот в это верю. Он хоть и пониже меня будет, но мужчинка крепкий, жилистый. И обнимает он нежно и надежно, совсем как Темка.
Я невольно всхлипнула.
— Ничего, Дубинина, не бойся. Все будет нормально.
— Я не боюсь. Я так...
— И "так" не надо. Ты ногами-то шевелить не забывай. Вот и умница. А твой муж знает, что скоро папкой станет?
— Нет, — я остановилась, пережидая потугу. — Нет у меня мужа.
— Не поверю, что нормальный мужик от такой, как ты, куда-то деться может. Вот родишь, и он, как миленький, прибежит.
— Не прибежит. Его убили.
— Давно?
— Почти полгода прошло. Что у вас за коридоры такие бесконечные?
— Нормальные коридоры. Скоро дойдем. Дубинина, а тебе говорили, что ты отважная женщина?
— С чего это вы взяли?
— Многие на твоем месте аборт сделали бы. Срок-то еще позволял.
— Не смогла я...
Мамирьяна мне все уши прожужжала: "Иди, скребись, дура! У меня и врач знакомый есть. Заплатишь и забудешь. Полчаса делов и никаких проблем. Ну, поплачешь, если захочется. Берет он дорого, но делает по высшему разряду. Может опять целочкой тебя сделать. Но учти, девственность сейчас не в моде".
А я не смогла. Это все равно, что самой убить Артемку. Мне казалось, что пока его ребеночек живет, и Артемка тоже, вроде бы, живой. Ну, уехал он далеко, ну, не встретимся мы с ним больше, но живой, Темка, живой!
— Вот и дошли, Дубинина. А ты такси вызывать хотела.
— А вы мне шикануть не дали. Было бы что вспомнить.
— Шиканешь еще. Вот выпишешься и...
— Так я на ваши деньги шикануть хотела!
Кисонька даже споткнулся на ровном месте.
— Мне нравится ход твоих мыслей, Дубинина. Давай продолжим этот разговор перед выпиской.
— Как скажете.
— Так и скажу, — Кисонька подвел меня к самому дальнему столу. Два ближних были заняты. На точно такой же стол я не решилась сама залезть. — Осталось нам с тобой совсем немного. Так что соберись с силами...
— Ага, немного, — не поверила я. — Начать и кончить!
Боль куда-то подевалась. Страха тоже не было. А состояние такое, будто я немножко выпила. В голове легкий туман, настроение приподнятое, хочется смеяться и говорить всякие глупости. И почему девчонки здесь кричали? Или та самая боль еще впереди?
— Вот мы и начнем с белых бахилок. Галочка...
Как-то очень быстро и просто мне помогли забраться на стол, и в четыре руки натянули мне мешки на ноги. Белые, плотные, с завязками под коленом.
— А зачем?.. — спросила я, пока ноги в бахилках устанавливали на специальные упоры.
— А ты думала, я тебя с грязными ногами на разделочный стол пущу?
— Юрий Андреевич, — покачала головой другая врачиха. Невысокая, немного сутулая и в очках. — Что женщина о вас подумает?
— Дубинина, а что ты обо мне подумаешь? — Кисонька сжал мои пальцы вокруг еще одного упора, с тряпичной петлей. — Вот здесь держись. Во время следующей потуги потянешь на себя. Поняла?
С правой стороны я увидела такой же упор с петлей, вцепилась в нее и кивнула.
— Так что ты обо мне подумаешь, а то Людмила Витальевна волнуется.
— О вас — ничего. А ноги у меня чистые. Я их вчера мыла.
— Скажи еще, что тебе выдали стерильные тапочки, — фыркнул Кисонька, что-то делая возле окна.
Кажется, там стоял какой-то столик, но я не уверена.
— Выдали, — подтвердила я.
Хотя называть тапочками это убожество... Такие же безразмерные чешки-пинетки выдавали в каком-то музее, когда мы всем классом ездили на экскурсию.
— А ты их записала.
Кисонька вернулся, а к столику у окна отправилась Людмила Витальевна.
— А вот и не записала. Они сами... Ой!
Опять пошла мощная потуга, и болтать сразу перехотелось. Я задышала открытым ртом.
— Дубинина, слушай меня внимательно! — Кисонька склонился к моему лицу. — Глаза не закрывать! Быть со мной в контакте. Вдох полной грудью. Задержать дыхание. Выдох медленный. Повторяю — мед-лен-ный. Выдыхать через низ живота. Представь, что у тебя запор. Представь, что ты очень хочешь в туалет. Ты тужишься, тужишься и выдавливаешь! Понятно?
— Вы хорошо объясняете, — выдохнула я, когда смогла говорить. — Образно.
— Кто на что учился. Ну что, готова?
Я кивнула, и началось: "Вдохнула... задержала дыхание... выдавливай... выдавливай..."
— Уф! Больше не могу, — выпустила петли, и откинулась на стол.
— Отлично! Молодчина! Все идет, как надо! Отдыхай, — Кисонька заглянул мне между ног и опять стал слева. Одну руку положил мне на живот, почти под грудью, вторую на колено.
Людмила Витальевна стояла справа, и тоже держала меня за колено.
— Отдыхай, Дубинина. Когда начнется, сразу говори. Помогу.
Я посмотрела на Кисоньку, кивнула, заметила Юльку на соседнем столе. Она отдыхала, укрытая синим байковым одеялом. А возле Юльки стояла маленькая кроватка-колыбелька, в которой лежал ребеночек. И тут мой отдых закончился. И опять:
— Вдох. Задержи дыхание. Медленно выдыхай. Дави! Раз. Два. Три. Отдыхай. Дубинина, смотри на меня. Глаза не закрывай.
— Я не закрываю.
Боли по-прежнему не было. А вот ощущения были очень странные. Мне казалось, что все это происходит не со мной. Хотелось, чтобы все побыстрее закончилось. Чтобы и возле меня стояла кроватка, и в ней лежал мой ребеночек. И чтобы над моей головой перестали болтать. Это почему-то нервировало. А еще хотелось воды.
— Юрий Андреевич, смотрите...
Рука Кисоньки убралась с моего живота. Но смотреть, чем он занят, не хотелось. Гораздо приятнее было лежать, пялиться в потолок и ни о чем не думать.
— Пускай. Лучше уж так, чем на шее.
— А может...
— Время еще терпит. Дубинина, ты как там?
Я не поняла, о чем разговор, и не очень-то хотела понять. Мне было лениво что-то понимать, я отдыхала.
Кисонька опять положил руку мне на живот, чуть выше пупка. Весь горб живота заметно сдвинулся ближе к коленям.
— Отдыхаю.
— Хорошо, Дубинина, отдыхай и слушай меня внимательно. Ты хорошо потрудилась. Остался последний толчок. Разозлись, закричи, сделай, что хочешь, но эта потуга должна стать последней. Поняла? Надо вытужить ребенка полностью.
— А он что, застрял?
Я начала приподниматься.
Кисонька удержал меня.
— Дубинина, ребенок хочет увидеть маму. Ты готова? Где потуга?
— Сейчас. Сейчас будет, — я опять прижалась к столу, посмотрела на огромную зеркальную люстру. Хорошо, что половина ламп была погашена. Может, они тоже отдыхали, как и я? — Сейчас. Будет. Вот-вот... Начинается!
Я вдохнула как можно больше, и вцепилась в петли упоров.
— Работаем, Людмила Витальевна! Выдавливай, Дубинина! Выдавливай! Хорошо! Получается. Дави! Еще! Дави! Дави! Последнее усилие. ДАВАЙ!!
Я тянула на себя тряпичные петли, словно хотела их оторвать. Всю силу, весь воздух, что во мне оставался, я направила вниз. К животу, к коленям. К врачихе в белом халате, что стояла у меня между ног. Я уже почти сидела, и продолжала клониться вперед, словно хотела заглянуть за холм живота. Рука Кисоньки лежала у подножия этого холма и слегка вибрировала. Живот под его рукой становился плоским и дрожал, как вода в бассейне. И я изо всех сил потянулась вперед, словно это мне, а не Ларке кричали тогда с трибун "Давай!" И это я, а не Ларка, первой дотронулась до бортика.
— Есть!
— Поздравляю, Дубинина! Ты стала мамой.
Я откинулась на спину, выпустила петли и вдохнула. Изображение было, как сквозь мутное стекло. Потерла глаза кулаком и поняла, что плачу.
