Тень императора. Глава 2

Раннэиль давно поняла, что все её детки в той или иной мере унаследовали эту батюшкину черту — склонность к шуточкам над окружающими. Даже малышка Машенька, едва встав на ножки, сводила нянек с ума. То спрячется где-нибудь, и веселится, глядя в щёлочку на суматоху, то измажет кашей себя и всех, до кого дотянется, то кошку за хвост ухватит, то братцам страницу в книге изорвёт. Кроха, а уже соображала, как усыпить бдительность прислуги и родной матушки. Её императорское величество догадывалась, что доченька вырастет той ещё разбойницей, если это не пресечь или не ввести хоть в какое-то русло. А доченька ещё не могла понять, почему её, сиротинушку, жалеют, но пользовалась этим вовсю. О сыночках же и говорить не стоит: мальчишки, да ещё переживавшие самый что ни на есть беспокойный возраст.

Ладно, вспомнила о былом счастье, и будет. Жить надобно днём сегодняшним и завтрашним.

Было время, когда дом светлейшего князя Меншикова слыл в Петербурге самым роскошным. Было, и прошло, потому что на берегу Невы воздвигли Зимний дворец. Не в пример Летнему — даче-переростку — новая царская резиденция должна была подчеркнуть и новый, императорский статус. Что оставалось делать честолюбивому князю, глядевшему в окошко, как медленная невская вода уносит славу его собственного дома, вынужденного уступить первенство? Только смириться, ибо Пётр Алексеевич в приватной беседе ясно дал понять, что более не потерпит никаких соревнований по части помпезного строительства. Дом Меншиковых с тех пор из самого роскошного особняка превратился в "один из", довольствуясь последней оставшейся ему славой старейшего. Здание и прилегавшую к нему аллейку регулярно подновляли. Мост, соединивший Адмиралтейский и Васильевский острова, сделал это место популярным, и вокруг выросли новые особняки с аллейками и садиками. По острову проложили улицы, которые в этом году должны были замостить камнем. А пока подковы глухо стучали по плотно утоптанной земле.

Здесь, на Васильевском, запах окончательно воцарившейся весны чувствовался особенно сильно.

Их приметили ещё тогда, когда они ехали вдоль ограды. Прислуга сообщила хозяевам, и встречать юного императора с матушкой вышел молодой князь Меншиков, тоже Александр.

— Господи, радость-то какая! — он просто лучился счастьем. Раннэиль и её сын крепко подозревали, что поддельным: младший Меншиков, в отличие от отца, был скромен и даже немного боязлив. — Ваше величество! Матушка государыня! А батюшка ждал вас, ждал...

— Хворает батюшка? — степенно спросил Петруша, когда Меншиков-младший помог ему сойти с коня.

— Хворает, ваше императорское величество, — пригорюнился тот. — Доктору пансион пришлось назначить и комнаты выделить, чтобы всегда под рукой был. Но сегодня, слава богу, батюшке полегче.

— Вот и славно. А мы к нему в гости. Жаль только, без гостинца. Ну, да ладно, у нас добрые вести, а уж о гостинце как-нибудь в другой раз поговорим.

Раннэиль доставило истинное удовольствие наблюдать за мимикой младшего князя. В отличие от папеньки, тот плохо владел лицом, и она без труда читала всю гамму его чувств, от испуга до опасливого беспокойства. Страха, выедающего душу изнутри, впрочем, не было.

Светлейший был вынужден принимать гостей в дезабилье, лёжа в кровати, и его хворь вовсе не была притворной. Альвийское обоняние не лгало: Раннэиль чуяла запах болезни и лекарств. И обрадовался он их визиту искренне, без лукавства. Значит, не в опале, значит, нужен ещё князь Меншиков престолу. Впрочем, при Петруше он говорил о чём угодно, только не о главном, это Раннэиль чувствовала всем существом. И, кажется, не она одна.

— Ты, дядя Алексаша, видать, мне не доверяешь, — сказал мальчик, чуть прищурившись. — Ходишь всё вокруг да около. Чего ждёшь? Думаешь, как бы половчее меня выставить, и с матушкой уже о делах державных говорить? Так говори при мне, не такой уж я и дурак, чтоб не разуметь.

Данилыч широко улыбнулся. Он не ждал таких речей, вернее, ждал, но не столь скоро.

— Ах, Пётр Петрович, знал бы ты, как я рад это слышать, — произнёс он, и, пожалуй, говорил это искренне. — Иные от дел государевых, словно от податей, бегают, а ты, вишь, сам... Вот бы батюшка твой порадовался...

— Говорите, князь, — прозвенел серебром голосок Раннэиль. — Дело к вечеру, не хотелось бы утомлять вас длительной беседой.

— Что ж, скажу, — землисто-бледное, с едва заметными бисеринками испарины, лицо немолодого царедворца сделалось серьёзным. — Ты, матушка, на Феодосия исполчилась по делу. Давно змий этот кусается, а ухватить его не могли никак. Сами-то далеко не безгрешны. А за тобой если что и есть, так про то даже я не ведаю, хе-хе, — он хитро, с намёком, усмехнулся. — Ловко ты его скрутила. Да только не годится дело на половине бросать. Начала войну, так добивай супостата, чтоб не встал уже.

— Насколько мне известно, Феодосия хватил удар. Говорят, плох он, и в возрасте уже немалом... для человека, — спокойно проговорила альвийка, чуть склонив голову набок. — Боюсь, не выживет.

— Гниды живучи, — возразил светлейший, глухо кашлянув. — Коль не помер сразу, то встанет, вот увидишь. Тогда уже не ему, а тебе не поздоровится. Всё припомнит.

— Мне тоже есть что припомнить. К примеру, слова предерзостные, когда именовал он православных христиан идолопоклонниками. О том, как оклады с икон в слитки переплавил, продал, и на те деньги себе серебряный сервиз заказал, знаю, но доказательств нет. Подчистил за собой основательно. Обвинить можно, но тут вывернется. За язык его хватать надо, наговорил достаточно, особенно после того, как многие доходы церковные мимо его рук стали проходить.

— Вот и хватай его за язык, матушка, пока он не очухался, и не вздумал против тебя воевать. Тут я всецело с тобою. Что потребуется, всё дам.

— А у вас с ним счёты, — тонко улыбнулась Раннэиль, переглянувшись с сыном.

— Да с кем у меня их нет, матушка? — хмыкнул князь. — Даже на тебя роптал.

— Ваш ропот не во вред делу был, потому и внимания не обращала. Хорошо, будь по-вашему. Нынче же отправлю письмо в Синод, чтобы предали Феодосия суду церковному. И все его, прошу прощения, подвиги по пунктам распишу, о каких знаю.

— Оскорбление величества не забудь, матушка, — подсказал светлейший. — При всём Сенате. Хрен отвертится.

— Всегда жила с уверенностью, что к чистому золоту грязь не липнет, — усмехнувшись, проговорила Раннэиль. — Мы, альвы, никогда не были мелочно обидчивы. Но если здесь так принято — пусть будет оскорбление величества. Одним пунктом больше. А результат всё равно будет тот же: лишение сана и дальний монастырь. Там-то он уже не укусит... Всё ли, князь, или ещё есть какое дело?

— Дел у нас всегда невпроворот, матушка. Ты, я слышал, что-то затеваешь насчёт южных земель, что у турок отбили. Плохо заселяют?

— Вы хорошо осведомлены, князь.

— И не будут заселять. Догадываешься, почему?

— Догадываюсь.

— Может, самое время быть порешительнее, а? Пётр Алексеич не стал вконец бить горшки с родовитыми. Многим он был за что-то обязан, многие попросту ему верно служили, а за то милостями были обласканы. Но ты-то одному Петру Алексеичу своим положением обязана, и более никому. Делай, что надобно, и ничего не бойся.

— Я давно уже ничего не боюсь, князь. Просто... всему своё время. Сперва я должна показать, что против царя даже отцу церкви идти опасно. И только затем объявлять новые южные губернии свободными от крепостного права, а беглых оттуда не выдавать. Но всех беглых России не хватит заселить этот благодатный край... — Раннэиль задумалась, словно что-то вспоминала. — Знаете, был с нашими воинами удивительный случай. Это когда они выезжали из Европы на жительство в Россию. Один отряд поравнялся на дороге с обозом саксонских крестьян. Те люди знали, что от нас добра ждать не приходилось, но не стали разбегаться по кустам, как обычно. Напротив: их старший обратился к нашему офицеру с просьбой ...о подданстве. Мол, признаём вашу власть, хуже всё равно не будет. Знаете, что сталось с этими людьми? Воины привели их сюда, в Россию, и расселили на жалованных землях. Говорят, отменные работники. Что если провернуть нечто подобное? В Европе неспокойно, в иных местах и голодно. Поедут люди, если их грамотно пригласить. Но...

— Но?

— Но меня одной на всё не хватит, князь. Там, на юге, сейчас Миних командует. Толковый инженер и полководец, но нет в нём ...не знаю слова, чтобы описать. Искры божией, что ли? У Петруши она была. И у вас она есть, несмотря на ...некоторые ваши особенности, — Раннэиль жёстко усмехнулась. — Вы бы справились, но, простите, там, на юге, должны быть вложены немалые деньги, прежде чем пойдёт отдача в казну. А в том, что касается денег, я вам не верю.

— Где ж ты, матушка, бессребреника, да ещё и толкового, искать-то станешь? — тихо засмеялся Данилыч. — Нету таких.

— Значит, придётся вам, князь, поделить обязанности с Минихом. Вам дело, ему деньги. Знаю, вы его не жалуете. Поверьте, это взаимно. Но либо вы станете делать то, что должно, не собачась меж собой, либо я вас обоих придавлю.

— Так я снова в деле? — кажется, до Меншикова только сейчас дошёл смысл сказанного.

— Да, — ответила альвийка. — Через пять лет южный край должен быть населён. Самое большее, через семь-восемь лет там должны быть города, деревни и дороги. О портах таврических и речи нет, сами знаете, нужны, как воздух... Англичане, вон, говорят: "Сделай, или умри". А я говорю вам: "Умри, но сделай". Спрошу с вас обоих, и не так, как Петруша спрашивал. Он, чуть что, за дубинку хватался. Моя же рука более к мечу привычна.

Последнее она произнесла так, что на губах светлейшего замёрзли слова благодарности. Знал, что такими предупреждениями альвы не разбрасываются.

— Сделаю, матушка, — сказал он — притом, без всякой задней мысли. Видимо, и впрямь проникся серьёзностью момента. — На кресте святом поклянусь. Коли не справлюсь, гореть мне в аду.

С этими словами он достал из-под рубашки серебряный крестик тонкой работы на цепочке, и истово приложился. Раннэиль знала, что нарушение такой клятвы считается на Руси тяжким преступлением. Хотя иные не брезгуют. Однако князь истолковал её взгляд по-своему.

— А ведь это не мой крест, — негромко, задумчиво сказал он, держа крестик на ладони. — Это его, Петра Алексеича. Мой-то... с ним в могилу ушёл. Давно обменялись, ещё во времена Великого посольства... Знаешь этот обычай, матушка?

— Знаю, — кивнула Раннэиль, и снова переглянулась с явно заинтересовавшимся сыном. — Это многое объясняет.

— Братьями были во Христе, а с брата и спрос особый... Ты не подумай, матушка, это не к тому сказано, что я в родню тебе набиваюсь. Чую, скоро позовёт меня Пётр Алексеич, а там какие уже счёты-то? Ты права в одном: кое-чего он доделать не успел, кое-что сделать опасался. Хочу успеть хоть самую малость... чтоб хоть ты, Пётр Петрович, не плевался, моё имя услыхав, — это уже юному императору. — Ты учись, государь. Не всегда тебе будет десять лет.

— Я учусь, дядя Алексаша, — каким-то странным, почти взрослым тоном проговорил мальчик. — Тому ли учусь, что надо?

— Ты всему учись, Пётр Петрович, — светлейший сказал это с непередаваемым выражением лица. — А что надо, сам потом решишь...

— Не верю я, что он вот так возьмёт и помрёт, — заявил Петруша, едва они с матушкой отъехали от дома Меншикова.

— Так ведь седьмой десяток лет ему, — напомнила Раннэиль. — Всякое может случиться. А впрочем... Он слишком любит самого себя, чтобы помирать, когда всё хорошо.

— Думаешь, мы зря решили поручить ему южные губернии?

— Нет, сынок, это было не зря. И Миних, что над каждой копейкой трясётся, сам не украдёт и светлейшему не даст. Но я знаю обоих. Чтобы они друг дружке в горло не вцепились, нужен кто-то третий.

— Тот, кто обоим по шее даст, если что? — мальчик удивлённо приподнял бровь. — Не уверен, что дело от того скорее пойдёт.

— Ты прав, сынок, — вдохнула Раннэиль, когда они миновали мост. — У всякого дела может быть сколько угодно рук, но голова должна быть одна. Иначе не дело будет, а тягомотина. Нет у нас в запасе вечности... как ранее. А по шее надавать и я смогу, хоть бы из Петербурга. Надо будет, так и приеду.

— Семь-восемь лет? — спросил Петруша, с намёком.

— Если хорошенько их пинать, и в пять уложатся.

— А деньги?

— Найдём. Если богу угодно наше дело — найдём. Вон, церковников-стяжателей сейчас тряхнём. С торговли что-то будет. Подушный налог мы ведь в прошлом году опять снизили. А светлейший... Если его правильно настроить, так из своих сундуков вынет.

— И то дело, мама. Пусть хоть немного вернёт из того, что у батюшки украл.

Раннэиль улыбнулась, и была в той улыбке ядовитая нотка. Меншиков, похоже, до сих пор не мог простить ни ей, ни её покойному мужу того, что корона герцогов курляндских пролетела мимо него со свистом и скоростью пушечного ядра. В том, что эта самая корона и посейчас была у альва, князя Энвенара, он видел происки остроухой императрицы, почему-то не допуская мысли, что Пётр Алексеевич мог и собственной головой подумать. Пускай считает. Раннэиль от этого было ни холодно, ни жарко. К человеку, ухитрившемуся даже самую искреннюю дружбу и духовное братство разменять на сундуки с золотом, у неё не было особо тёплых чувств. Пётр Алексеевич последние лет пятнадцать явно тяготился некогда данной клятвой побратимства, но разорвать её не решался. Видно, догадывался, чем придётся отвечать. Здесь альвийка начала тихо радоваться, что её дети не связаны никакой клятвой. К тому же, Петруша из общения со светлейшим вынес, пожалуй, главный урок: ему придётся быть очень разборчивым и осторожным в личных делах.

А по приезде их ждала весьма неприятная новость.

Письмо было от княжича Келадина, служившего ныне послом Российской империи в Датском королевстве. В отличие от отца, молодой альв не пытался втихую интриговать против Дома Таннарил, а так как Дом Келадин всегда славился своими искусными переговорщиками, избрал карьеру дипломата. Раннэиль, получив письмо от посольского курьера чуть ли не у порога, торопливо сломала печать.

Альвы — ужасные формалисты. Раз по должности положено на русском языке изъясняться и писать эпистолы, ни на шаг от этого правила не отступят. Молодой князь писал по-русски. Но в этом письме была приписка изящными альвийскими рунами, где господин посланник более подробно разъяснял написанное выше. Впрочем, он мог бы не стараться: императрица, ставшая мрачнее грозовой тучи, поняла всё с первых же строчек. Её взгляд, тяжёлый и ледяной, буквально приморозил к полу лейтенанта, встречавшего их величества с докладом, что всё в порядке.

— Почитай-ка это, сынок, — глухо проговорила альвийка, протянув сыну исписанный изящными завитками листок дорогой бумаги. И лишь затем снова обернулась к лейтенанту. — Посыльных за канцлером и вице-канцлером, немедля. Коли Остерман больным скажется, за ноги его сюда приволочь, болящего!

Раннэиль не повышала голос, но лейтенанта охватило непреодолимое желание суеверно перекреститься. Не он первый уловил грозное дыхание прежнего царствования, не он последний... А императрица-регентша, мгновенно выбросив из головы испуганного не на шутку лейтенанта, обернулась к сыну. У Петруши, только-только закончившего читать письмо, было злое лицо.