Искра

Девушки собрались на игру посмотреть — и на парней поглазеть. Хихикали, шушукались — пока парни их не заметили да не начали в них снежками кидать. Искра про Нижний Мир забыл, только о празднике и думал, тоже снежком бросил в девочку. Девочка — ровесница ему, длинные чёрные косы у неё по спине ручейками ночного неба стекают. Хотелось Искре в лицо ей взглянуть, и чтоб рассмеялась она или завизжала весело. Обернулась девочка — личико нежное и белое, глаза в весёлых щёлочках сияют звёздочками, губы — словно спелая морошка. Узнал её Искра: Куропатка, дочь богатого человека Чёрной Скалы.

Красивая девочка — совсем как белый оленёнок.

Рассмеялся Искра, снега рукавицей зачерпнул, чтобы в капюшон парки засунуть ей — да не успел. Шарахнулась девочка в сторону, словно молодая олениха.

— Что ты? — удивился Искра.

— Не подходи ко мне, шаман, — сказала Куропатка, тонкие брови сдвинула, губы поджала. — Отец заругает меня и мать заругает, если стану играть с другом страшных келе, что людей пожирают и оленей душат.

Остановился Искра; радость с души стекла, как вода. Но он ещё попытался улыбнуться:

— А если рукавицу подарю тебе? — спросил дурашливо. — С левой руки?

С левой руки женихи рукавицы снимают.

Но Куропатка ни хихикать, ни злиться, как у девочек водится, не стала. Сказала серьёзно:

— Верну, а не возьмёшь — в огонь её брошу. У жены шамана — медведь с человеческой головой родится.

Хлестнула этими словами Искру по лицу, как снежным колючим вихрем.

Он возразил:

— У Гнуса — две жены, ни одна медведя не родила.

Вздёрнула Куропатка подбородок:

— То Гнус, а то — ты. Гнусу вдохновение пришло, а тебя с младенчества Нижнему Миру отдали, тебя мёртвый шаман выбрал, тебе своих неживых медведей оставил. Огонь — твой отец, ты сам наполовину келе, а я — простой человек. Уходи, Искра.

И пошла прочь.

И Искра побрёл прочь, Копьё искать. А Копьё с другими охотниками смотрел, как богачи ружьё выменивали, торговались, как проверяли ружьё, как стреляли в колоду, в ободранную оленью голову и в бутылки из-под водки — с грохотом. Пуля бутылки била вдребезги, оленью голову прошила насквозь — все кругом дивились. Крупинками самородного золота богач за чудесное оружие платил — на ладонь их высыпал, словно кусочки застывшего света. Нагляделся Искра на небывалые дела — а потом вместе с Копьём пошёл выбирать табак, чай, красную ткань, бисер и бусы, водку и стальные иголки.

Искра слегка успокоился. Девочка злую глупость сказала — бывает. Может, слыхала от старых женщин, что, как духи-сплетники, весь сор из тордоха друг другу с языка в уши перекладывают.

Некогда огорчаться — вот-вот начнутся оленьи бега.

Победитель целое стадо оленей выиграет.

Летят оленьи упряжки, как ветер — снежная пыль вихрится. От скорости дух замирает. Искра со всеми кричал: "Скорей! Скорей!" — обо всём забыв. Очнулся только, когда взвыл кто-то прямо за его спиной.

Обернулся Искра: под ногами людей, что оленьи бега смотрели, Белый Мох, брат младшей жены Гнуса, корчится и хрипит — сумеречный медвежонок ему на грудь навалился, вздохнуть не даёт. А рядом, в истоптанном снегу — нож лежит; пустые ножны — у Белого Мха на поясе.

Свистнул Искра еле слышно — разжал медвежонок лапы, к ноге хозяина прижался. А Белый Мох всё отдышаться не может. Чужие люди помогли ему подняться, шапку отдали, что в сторону отлетела — а он всё твердил: "Ух, и душно же было мне! Словно душа с телом расставалась..."

Никто из добрых людей не понял, что случилось. Только досадовали, что самое интересное пришлось пропустить, пока помогали чужаку: как победитель гонок с шеста тальниковое кольцо с алой тряпицей сдёргивал, большое богатство себе. А всё из-за того, что упился пришлый мужичок водкой сверх меры. Обидно.

Только Копьё с Искрой переглянулся понимающе — и прочь от гонщиков его повёл.

— Не иначе, — сказал вполголоса, — келе твои тебя спасли, отвели его руку. В суматохе никто и не разобрался бы, что с тобой стряслось — когда все кричат, все ревут, все водку пили...

— Но почему он меня убить хотел? — спросил Искра. — За что?

— За то, что ты Гнусу дорогу перешёл, — сказал Копьё. — За то, что дети Ворона уже год Гнуса не звали и шкурок за камлание не давали ему. А может, и ещё причины есть. Шаманские пути — тёмные пути.

Ничего Искра не ответил. Новый нож, мечту свою, из ножен вынул, ладонь разрезал, протянул медвежонку. Почувствовал, как верный друг горячую боль ледяным языком зализывает. И на Копьё взглянул снизу вверх, как в далёком детстве:

— Что же делать мне? Рассказать ли об этом? И кому? И поверят ли?

А на эти вопросы и Копьё ответов не знал.

Только одно решил охотник: позовут друзья водку пить — не пить больше чашки. Один раз отвели верные келе от Искры беду — второй раз могут и не отвести. Пусть лучше веселья будет поменьше, зато взгляд останется острым и цепким.

Не хотелось Копью Искру одного оставлять, но позвали его Седой Лис и Сова. Хвастался Сова шкурками с побережья и крупинками золота — да не в этом и дело: очень уж хотелось Копью с друзьями детства хоть словом перекинуться. А Искра в большой тордох, где гости ели солёную рыбу и строганину да водку пили, пойти не захотел.

— Душно мне там, Копьё, — сказал. — Я лучше пойду смотреть, как дети Моржа плошки зажигают и песни поют. Не беспокойся: медведи мои — со мной. У знака из сухих рогов увидимся.

Помедлил Копьё. А Искра улыбнулся:

— Я начеку. Подумать надо мне.

И не стал Копьё его ремнём к себе привязывать, как щенка — поверил. Ушёл с друзьями.

А Искра у лотка стоял, рассматривал рукавицы, все сплошь бисером вышитые, что женщины с побережья делают — и не видел.

Знал Искра, что есть люди, которым он не по нраву — но что враги у него есть, узнал только сегодня. Горело это знание, как свежая царапина на душе.

Не мог он больше быть мальчишкой, что на ярмарке веселится — снова шаманом стал. И радость ушла.

И когда он пьяного Гнуса увидел — не испугался. И не ушёл в тень: не пристало ему от врагов бегать, словно евражке от белой лисицы. Пусть Гнус делает, что хочет — со спины ни ему, ни дружкам его к Искре больше не подобраться.

Смотрел на него Искра — и видел, что укутан Гнус в тягучую темноту, как в парку. И что копошатся в этой темноте маленькие твари — а Гнус их словно бы и не замечает. Зато Искру сразу заметил.

Только что пошатывался и по сторонам глазел — и вдруг выпрямился. Цепко Искре в лицо взглянул. Подошёл ближе и сказал негромко, с усмешечкой, что на улыбку и в сумерки не похожа:

— От железа заговорённый, шаманчик-девчонка? Мать заговорила, когда в малицу с белыми куропатками рядила тебя? Это ничего. Всё равно недолго тебе песни петь и складно врать: глаза на затылке заведи, рот оленьими жилами зашей — а всё равно не убережёшься. От железа ушёл — от слов не уйдёшь, — а заметив, что люди прислушиваются, громко заговорил, весело. — Небось, рады дети Ворона, что такой богатырь их теперь от злой погани защищает?

Расхохотался, на снег сплюнул и прочь пошёл — боком. Будто пьяный до бесчувствия — только на деле спиной к Искре не хотел повернуться.

И понял Искра: боится Гнус. Порчи боится.

А ещё понял он, что не станет на Гнуса порчу наводить и сумеречных медведей по его следу пускать. Жизнь у Гнуса и так непростая: мелкие келе его облепили, как комары в летний день. Не к добру.

Пусть всё своим чередом идёт. Придётся драться — будет Искра драться, а ножом или словом в спину бить не станет. Сильный — не подлый.

И пошёл Искра к знаку — башне, из сухих оленьих рогов сложенной — твёрдой походкой.

* * *

Тяжёлой выдалась для Искры тринадцатая зима.

Расхворался старый Тальник. Как Искра ни грел его — всё равно в Нижний мир уехал. Только и смог Искра, что его проводить до стойбища, где Тальниковы предки жили. Келе-песцов наловил, велел им белый тордох на тёмных землях старику поставить. Слово с него взял, что вернётся Тальник в Срединный мир третьим сыном младшей внучки.

Но всё равно тяжело было у Искры на сердце.

Ворчлив был старый Тальник, порой судил опрометчиво — но добр был к Искре и порой к словам его прислушивался. А теперь — Тальник в Нижний мир перебрался, Камень грудью хворает, Брусника совсем слаба стала, редко из тордоха выходит. Умрут все старики, что Тихую Птицу знали, любили и понимали — и останутся только те, кому Гнус успел жидкой грязи в уши налить. Слышал Искра, как за спиной шептались: "Великий шаман — Гнус, могучей силы, а Искра — перечить ему смеет, обижает да в стойбище детей Ворона приезжать мешает. Не случилось бы бед, когда Искра вырастет. Не к добру было мальчишку в белую шкурку заворачивать: стал он лукавым да непонятным, все следы перепутал..."

Кто-нибудь заикался, мол, мор-то олений Искра прекратил — но ему тут же возражали: а платы почему не потребовал? Любой шаман, если удаётся ему сделать такое громадное дело, платы требует не пустяшной: не одного оленя — десять, не пару шкурок — пару дюжин. А Искра промолчал. Почему промолчал? Шаман с духами договаривается и плату берёт — ясную, а если не взял простой платы — чем ещё стребует своего? Живыми душами? Горячей кровью?

Слышал Искра в этих словах голос Гнуса — и возразить не мог: не поверили бы. Просили у него помощи — и хмыкали, когда он уходил: ишь, в подарок пару юкол принесли Искре — и он взял, и злиться не стал, и медведей своих натравить не пообещал. Что это значит? Что помощь Искре ничего не стоит — или что он много больше хочет?

Жадный и подлый он — или просто дурак?

Дитя огня. Всё не по-людски.

А Брусника грустно Ранней Заре говорила:

— Придётся Искре жену себе искать за семь тундр. Наши девчонки, что Искре ровесницы, злой блажи наслушались, теперь пороки в нём ищут, как блох в снегу. Гнус на наш очаг холодной воды плеснул. Слова его, словно дым, и глаза выедают, и душу.

И Ранняя Заря кивала — согласно:

— Белый шаман — Искра. Но Гнус никому в это поверить не даст. Никогда он детей Ворона не любил, а сейчас вовсе не переносит; слова к тордохам подкидывает, словно яд — волкам.

Слышал это Искра — и украдкой водкой плескал у полога. Собирались на угощение маленькие духи-пьянчужки — а он пучок своих волос поджигал:

— Маленькие келе, шустрые вестники, ешьте и пейте. Я вам ещё водки дам — а вы мне скажите, если кто из детей Ворона в беду попадёт, если на ком дурной взгляд остановят, если к кому лютая боль привяжется. Хочу раньше всех знать — и точно раньше Гнуса. Хочу всякую беду остановить раньше, чем она жерди у тордоха моего родича переломает. Будет людям легче — меньше они наветы слушать станут.

У духов-сплетников совести нет — из благодарности они шаманам не служат. Но ради водки да палёного волоса порой приносили они вести. А старый келе Тихой Птицы, глазастый проныра — чаще прочих.

Спал Искра — а сквозь сон слышал, как метель завывает, как резвятся на просторе духи великого холода. И вдруг почувствовал, как щёку его что-то кольнуло, словно комар среди зимы непонятно откуда в тордохе взялся.

Вздрогнул Искра, проснулся. Хотел пришлёпнуть назойливую мелочь — да увидел: не комар это, а коготь келе-пропойцы. Сидит наглая кроха на шкуре у самого лица Искры — все глазки, сколько есть, зеленоватыми огоньками горят.

Увидал келе, что Искра глаза открыл — и сказал умильно:

— Прости, великий шаман, что полёт твой прервал. Ты за весть водки обещал — ты мне поднеси, а я тебе большое слово скажу.

Нашарил Искра в пологе флягу, плеснул на ладонь. Выхлебал келе водку и ухмыльнулся пастью, что на животе у него раззявилась:

— Тётка Лихорадка, что Кровавому Мору родная сестра, к Пустоши Палок подалась, где нынче богатый человек Чёрная Скала оленей своих пасёт. Младшего сына у него забрала, дочерей доедает — на старшего сына поглядывает. Гнуса Чёрная Скала звал — не поехал Гнус: болтает, что это твои келе детей Чёрной Скалы пожирают. Мол, Куропатка тебе злое слово на ярмарке кинула — а медведи твои и взъярились от твоей обиды, совладать с ними ты не можешь, да не особо и хочешь. Безжалостный ты, мол, как отец твой огонь. Просил Чёрная Скала Гнуса с тобой сладить, поговорить или отвадить келе твоих — да отговорился Гнус, мол, нечего было детям Ворона самим к тебе бегать и помощи просить. Мол, вот вам ваш Искра и чёрное зло — нате, ешьте, а Гнус в эти дела путаться не станет.

Выслушал Искра — сердце в лёд превратилось.

Прокусил мизинец, как в детстве — дал крохе-келе кровавую каплю. Восхитился келе, обрадовался, слизал кровь — и опьянел, как человек, что целую ночь гулял. На радостях песню запел:

— Эхей, великий шаман Искра! Нет такого ни в одной из семи тундр! Все меня слушайте, просыпайтесь, медведи, войдите в оленей, встаньте к нарте — великий шаман Искра в метель искать пути вздумал! Как на крыльях несите нарту его — это я говорю, пока сам Искра не приказал!

А Искра меж тем и впрямь парку накинул, выскочил из тордоха, где мать с Копьём спали, в ледяную метельную ночь. Крутит злой ветер снег вихрями, небо с землёй перемешал, Верхний мир с Нижним. Только медвежонок, старый друг, из снежной мути собрался, в колени Искре ткнулся, как пёс — и два оленя к самому входу в тордох подошли.

Жуткие олени. Глаза у них в ночи горят мутными лунами, сполохи по шерсти перекатываются. Понял Искра: и впрямь медведи его в оленей вселились — и запряг их в свою нарту. Привязал к нарте мешок с бубном и колотушкой. Сильно спешил.

— Несите нарту, — приказал, — к Пустоши Палок, где богатый человек Чёрная Скала живёт. Вихрем несите, пургой, позёмкой, ветер обгоните — но успейте, пока дочери его ещё живы.

Прыгнул на нарту — и рванули олени-келе с места. Вцепился Искра в нарту обеими руками, так, что пальцы окостенели; метель лицо режет, как сотня ножей, не видно в пурге дороги, только олени впереди несутся, распластались в полёте, снега копытами не касаются, скорость с их шерсти зелёные искры сдирает, как ветер с наста — снежную пыль. Куда там оленьим бегам! Не дорога — чёрный сон, от какого просыпаются с воплем.

Так Искра и не понял, долго ли ехал — только и хватило у него сил удивиться, когда встали олени, как вкопанные.

Еле разжал Искра пальцы, встал с нарты с трудом. На бровях и ресницах — наледь, на волосах — снежная корка, парка — вся в снежной коросте, лицо горит, будто кожу содрали с него. Мотнул Искра головой, протёр глаза: стоит рядом — руку протяни — белый тордох богатого человека Чёрной Скалы. Из ондигила столб искр вырывается — не спят хозяева. За тордохом собака воет и скулит. А у вешал — ещё одна упряжка дожидается: дохлые олени в гнилую нарту запряжены. И стоят рядом неподвижно трое мертвецов — два старика, как изморозь, белые, и тёмная иссохшая старуха с кульком на руках.

Взглянул на них Искра — и понял: предки Чёрной Скалы ждут его детей, чтобы на своих оленях их в Нижний мир отвезти. А кулёк на руках у старухи — мёртвый младенец.

— Поторопились вы, — сказал Искра.

Мертвецы даже не шелохнулись. И тогда Искра мимо них пошёл к тордоху Чёрной Скалы.