Искра

Искра

Солнце покидало семь тундр, и злые зимние псы откусывали от короткого дня кровоточащие закатами куски в ту пору, когда в стойбище у Круглого озера умирал старый шаман.

Все дурные знаки сошлись вместе: и луна вставала над двухголовой сопкой в красном мареве грядущего холода и грядущей боли, и вдруг покраснел мох на камнях у того места, где вертлявая речка впадает в Круглое озеро, и крачки воплями рвали душу. Но старый шаман, Тихая Птица, и так знал — духи сказали ему — и дети Ворона тоже знали.

Знали, что остаются без защиты: маленький бедный род на очень большой холодной земле. Знали, что зло, которое издавна Тихой Птицы боялось, никуда не ушло, а только отползло за круг человеческих жилищ, притаилось там, караулит оттуда, ждёт, когда больной старик, мудрый и сильный даже в свой смертный час, наконец, закроет глаза навсегда. Вот тогда-то и будет детям Ворона погибель.

А хуже всего — что никому Тихая Птица бубен не оставлял, никому келе своих — духов своих, сумеречных своих медведей — не оставлял. Просил Железный Топор — а шаман ему сказал: "Не удержишь ты медведей моих — съедят они тебя. Жена твоя одна останется с детьми". Просила Брусника — отказал шаман и Бруснике: "Ты бы удержала, — сказал, — да не терпят мои медведи женской руки. Не дадутся, в тундру уйдут. А уйдут в тундру — быть большой беде: станут они людей жрать. Прости".

И сидели старики возле Тихой Птицы — потерянные. Огонь в очаге еле тлел, темно было в тордохе шамана — и от дыхания смерти холодно. Страх души засыпал, как снег.

— Как же быть тогда? — Железный Топор голову в плечи вжал, кухлянку за ворот подтянул вверх, словно мёрз. — Делать-то — что же?

Вздохнул Тихая Птица. Лицо — выветренная скала, серое, в трещинах. Веки отяжелели. Но как открыл глаза — все увидали: взгляд — словно угли под пеплом.

Ещё светится.

— С собой заберу, — ответил. — К своей нарте привяжу. А отвяжу тогда, когда им в Срединном мире хозяин найдётся. Только соберите, как следует, упряжку мою, чтоб легко мне доехать, чтоб ничего не потерять.

— Не сомневайся, — Тальник сказал. Дым выдохнул — от дыма весь в тумане, как сопка. Трубку положил. — Самых резвых оленей запряжём. А нарту отдам — свою. Счастливую. Сын мой может поднять и на плечо положить — лёгкая.

Снова вздохнул Тихая Птица — и тень по лицу прошла. У стариков дыхание занялось — но шаман Срединный мир ещё не оставил.

— Рыбьей крови глоток дайте мне, — сказал. — И бубен дайте. Следы поищу... в последний раз.

Переглянулись старики — но рыбьей крови дали и бубен протянули. Не мог Тихая Птица даже привстать, но рыбьей крови отпил — маленький глоток — и бубен взял, без колотушки, кончиками пальцев стукнул в тугую кожу.

— Ворон, — сказал. — Ворон летит за мной. Скоро будет здесь. А следы я вижу. Ты, Тальник, мне Раннюю Зарю приведи. Молодую вдову. Это её следы.

Тальник резво вскочил, как юноша. Торопился. А прочие — удивились.

— К чему — Раннюю Зарю? — удивился Железный Топор. — Маленькая женщина, жалкая женщина, несчастная. Без мужа и детей, без родни, одинокая. Откуда следы?

— Сверху, — выдохнул Тихая Птица. Глаза прикрыл, прошептал чуть слышно: — Отдыхать стану.

И пока не привёл Тальник Раннюю Зарю, то ли дремал старый шаман, то ли с келе своими молча беседовал. Старики и дыхания-то его не слышали.

Но как вошла в тордох бедная вдова — шаман тут же очнулся. А Ранняя Заря присела рядом, согнулась, как былинка под ветром. Глаз поднять не посмела.

А шаман сказал ясным голосом:

— Ты, женщина — не бойся. Пройдёт зимняя темень, вернётся солнце — будет сын у тебя.

Покачала вдова головой.

— Погас мой очаг с тех пор, как муж умер. Уже давно в нём огня не разводили...

Шаман улыбнулся еле заметно.

— Обманываешь, женщина. Чая нет — бруснику завариваешь, но огонь горит, — и до дырочки на её малице легонько дотронулся. — Разговариваешь с огнём.

Вдова отпрянула.

— Старая малица, линялая малица, на похоронах мужа прожгла, а новых шкур нет...

— Может, отец ребёнка — и Хромой Волк, муж твой, — шаман сказал. Вроде, даже легче задышал. — А может, и сам огонь. Очень может быть, что сам огонь. Серый летучий пепел осел в твои следы. Вернётся солнце — будет сын у тебя. Солнечная искра. Искра костра. Живой огонь. Сильный человек. Вырастет — будет заступником рода... Всё я сказал.

Глаза закрыл и дышать перестал.

И Ранняя Заря задохнулась. В этот миг почувствовала шаманову правоту.

Может быть, и умерший муж — ребёнку отец. А может, и огонь, в который её слёзы капали. Если уж сам Тихая Птица не знал — теперь никто не узнает.

* * *

Когда сходила на мир долгая ночь, уехал Тихая Птица в Нижний мир на отличных оленях. Богатый человек, Чёрная Скала, самых лучших оленей подарил, чтобы путь старого шамана был лёгок. А нарту Тальник дал, и за тем, как последнее пристанище шаману готовили, Тальник смотрел. Ладонью гладил стенки могилы — лишь бы ни камешка не выпало, лишь бы ни сучка, ни корешка не попалось, чтобы не зацепилась беда, не задержалась хворь. Чтобы ничто не помешало Тихой Птице своих сумеречных медведей к нарте привязать. Добрый был великий шаман Тихая Птица — но умер, а коль так, ничего теперь от него не зависит в Срединном мире.

Все дети Ворона его провожали. Ранняя Заря одна стояла в стороне, отвернув от ветра лицо. Думала, что будет теперь. Чем будет кормить дитя — да какое дитя, сына огня! И кто из мальчика сильного охотника и воина воспитает — без отца. И как сможет эта искорка жизни защитить целый народ.

Ей самой защита нужна.

Стояла Ранняя Заря в стороне, сама себя обхватив руками. Неподвижно — только иногда слёзы пальцами снимала с ресниц.

Но после похорон к ней в пустой тордох, покрытый потёртыми шкурами, Тальник зашёл. Брусок чая принёс, оленью ногу и жира горшочек. Молча положил на поставец, к очагу. Ранняя Заря взглядом поблагодарила его — поняла.

Люди к ней приходить стали. Приносить мясо, жир, юколу, тальниковые прутья для растопки. И смотрели на неё с надеждой — потому что стало в стойбище у Круглого Озера неуютно.

То увидит припозднившийся путник, как клубок огня с чёрного неба в озеро слетит, в воде с шипением исчезнет.

То крохотная рука с чёрными коготками выхватит у женщины драгоценную иголку из-под самого носа и пропадёт под пологом: как теперь жить без иголки? В шкуры завернуться, тальником перепоясаться?

То в тихой морозной ночи завизжат, залают собаки — и взвоет что-то непонятное, не звериным, не человеческим голосом. А наутро увидит охотник у самого своего тордоха ужасный след — будто сухие кости ступни впечатались в наст.

Всем ясно, что беда так и бродит вокруг. А прогнать её некому: коль вдруг заглянет простой человек без шаманского вдохновения в мёртвые пустые глаза твари из Нижнего мира — быть большой беде. И не только для него самого.

Железный Топор всё-таки решился сородичам помочь. Вьюжной ночью в бубен стучал, пел что-то невнятное. Пытался духов к себе призвать — и, видимо, кто-то пришёл: и грохот бубна, и песня оборвались резко, вдруг, и жена Железного Топора завизжала пронзительно.

Сквозь свист вьюги услышали всё это соседи. Прибежали. Увидали, что лежит Железный Топор головой в очаге, волосы тлеют, а жена его у полога сидит, прядки своих волос на пальцы наматывает и выдирает. Так и пришла первая серьёзная беда. И оттого решились дети Ворона позвать Гнуса — пусть будет какой-нибудь шаман, всяко лучше, чем совсем никакого.

А Гнус не особенно торопился. Но всё же приехал. Приехал — и тут же всем детям Ворона напомнил, что с Тихой Птицей не ладил и стойбище его не любит.

— Жадные вы, Вороново отродье, жадные, — сходу сказал. — И несправедливые. Заставили меня от устья Песцовой реки сюда добираться в самую метельную пору — а что за это дадите? Оленя? Стоило мне трудиться из-за оленя! На похороны Тихой Птицы не позвали меня, подарков не прислали, да и сейчас жмётесь — а я должен всё бросить, вас спасать? Хорошо придумали, хорошо!

Тальник заикнулся:

— Дык это... Перемогались, сколько могли... И это... найдём, что подарить.

Гнус у костра уселся, большой, косматый, коса поверх парки, одна сторона лица — в чёрно-синих змеях татуировки, щурится недобро. Могучий шаман, все говорят. И все боятся — но, быть может, и твари из Нижнего мира боятся его?

— Устал я, — сказал, — и медведи мои устали. Накормите их. Тогда говорить буду.

После сидел, юколу ел, жир тёк по подбородку. Дети Ворона смотрели на него с надеждой. Гнус поднял глаза, усмехнулся:

— Вокруг тордоха Железного Топора — следы видел. Знакомые следы. Брошенные духи Тихой Птицы вашего дурня сожрали — нечего было за бубен хвататься. Они же и по стойбищу рыскают. Добрый был Тихая Птица, а духов своих вам на память оставил. На долгую память.

Кто-то из стариков спросил — и голос сорвался:

— А Ранняя Заря-то?..

— Владыку Верхнего мира молите, чтоб девка родилась у Ранней Зари, — хохотнул Гнус. — Потому что парня бродячие духи в колыбели удушат. Чтобы вы не думали, будто невесть какой герой может родиться у жалкой бабы из захудалого рода. И видеть на камлании её не хочу — медведи Тихой Птицы её запах ищут.

Плечи у стариков опустились, спины согнулись. Погасла надежда, как искра в снегу.

Только Тальник снова подал голос:

— А ты — ты-то бродячих духов не отгонишь? Не придушишь? Чтобы младенцев наших не трогали?

Гнус глянул насмешливо:

— Сами вы на Тихую Птицу полагались — сами и разбирайтесь. Или шамана с берега моря зовите, может, согласится он за бешеными медведями гоняться. А я ради вас в Нижний мир спускаться не стану — обидели вы меня.

И больше старикам уж сказать было нечего. Только Брусника, крепкая старуха, сильная, с жилами, как у оленихи, старуха, что отродясь никого не боялась ни в Срединном мире, ни в Нижнем, затаила мысль.

Это она, потом, когда подарок собирали для Гнуса, ничего не дала и мужу своему, Бурому Моржу, не позволила, хоть и были у того припрятаны песцовые шкурки. Не дала, да ещё сказала:

— За что бы? Приехал Гнус, ткнул словами в Нижний мир, как палкой — в муравейник, а собирать мурашей нам оставил.

Камень на это только головой покачал:

— Дык, беды бы от Гнуса не было...

А Брусника только фыркнула:

— От всех бед не откупишься! — и в тордох к Ранней Заре пошла. Одна.

Сидела Ранняя Заря у еле тлеющего очага — и капельки слёз на её малице повисли, как бисер. И Брусника в спину её ткнула:

— Ты плачешь — дитя плачет. Не годится.

Ранняя Заря лицо подняла:

— Пропадать будем.

Сморщилась Брусника:

— Э, глупо! Ты меня послушай, я всё знаю. Родится у тебя сын — спрячем мы его от бродячих духов. В белую шкурку завернём, ручку красной ниточкой обвяжем — как девчонке. И всем скажем, что дочь у тебя родилась — Искра так Искра, так назвать её ещё Тихая Птица велел. И слух пустим, что ничего не сбылось. Духи от тебя и отвяжутся.

У Ранней Зари взгляд просветлел:

— А поможет?

Подкинула Брусника горсть прутьев в огонь.

— Не обижай защитника-то, корми. Поможет. Волосы ребёнку не обрезай, на малице белых куропаток вышей, смейся громче — и обманем мы злую погань. Дай ему только младенчество пережить — а уж там...

Кивала Ранняя Заря, чайник на крюк над огнём вешала. Лишь бы сыну огня младенчество пережить, а уж там...

А злая погань — глупая погань.

* * *

Долгую ночь пережили дети Ворона, тяжёлую ночь — как дурной сон. Но солнце вернулось — и надежда вернулась. И никто, даже Тальник, даже Камень и Высокая Сосна, с Брусникой спорить не стали: у Ранней Зари родился сын, а все сородичи друг другу подмигивали: "Девка, девка!" — красную ниточку младенцу на ручку привязали, завернули в белую шкурку, водку лили в огонь — выпей, мол, за новорождённую. И никакая нежить в тот день у стойбища не бродила, зато Ворон на шест у могилы Тихой Птицы сел. Посмотрел на тордох Ранней Зари. Может, что-то сказать хотел — только услышать его было некому.

Не позвали шамана к сыну Ранней Зари. Кого звать? Гнуса звать? Так решит, что насмехаются над ним — и Брусника бы сказала, что правильно решит.

А у младенца личико светлое, а в глазах небесные сполохи плещутся. И взгляд смышлёный — ну, да это всегда у младенцев, младенцы Верхний мир видят.

Никакая тварь не приползла, чтобы предсказанное дитя сожрать, поверила нечисть в обман — и сородичи успокоились. А какая разница, в какую там шкурку младенец завёрнут, что у него на малице вышито! Чтобы стать ребёнку мужчиной, столько зим пережить надо — как семь тундр пройти из конца в конец. Всё ещё переменится; глядишь, не помешает юноше-воину белая шкурка в младенчестве, амулет от злой порчи.

Только Ранняя Заря знала, что путь от младенчества до странной силы, что Тихая Птица предсказал, у Искры куда короче, чем сородичи думают. Видела Ранняя Заря, как смотрел Искра на солнце и на костёр — не щурясь и не мигая. Едва научился ползать — полз к огню. И видела Ранняя Заря, как сжимал её сын в кулачке ещё полыхающий пламенем уголёк — и светилась ладошка изнутри, рдела, как облачко на закате.

Не Хромой Волк ему отец — огонь.

Но об этом Ранняя Заря молчала. Со всеми, даже с Брусникой.

А ещё знала Ранняя Заря: дети растут быстро. Только-только в белую шкурку заворачивала дитя — глядь, он уже из малицы вырос, и ножка в плеку не влезает, сколько ни суй. Только-только лишь смотрел на мир удивлёнными глазами — глядь, уже по стойбищу бегает, а то и в тундру уйдёт вместе с другими детьми. Бруснику собирают да морошку, грибы разыскивают да пугают мышат и евражек.

Всего лишь третья зима Искре пришла, когда и сородичи начали что-то замечать. А Брусника и раньше заметила, когда предсказанное дитя в малице с белыми куропатками повадилось сзади к ней подходить и ладошками в спину упираться.

Горячие ладошки. Словно два камешка из раскалённого очага вынули и к пояснице прижали. И сквозь одежду жар доходит. Едва ходит младенец, спотыкается, едва говорит — лепечет без смысла, как листва на кривой берёзке под ветром — но от жара его ручонок выпрямилась у Брусники согнутая спина, к вьюге ныть и ломить перестала.

А то пришёл к Ранней Заре Тальник. Кусок оленины принёс и игрушку ребёнку — аркан из сыромятного ремешка, коротенький, но как настоящий. В стадо с таким дети играют: ловят обломанные прутики, что из наста торчат, а то и настоящие оленьи рога на высохшем черепе — весело.

Обрадовался Искра подарку — но взглянул Тальнику в лицо и опечалился. В сторонку отошёл, глядел, как Тальник к огню садится — медленно, будто в ледяную воду опускается — и как Ранняя Заря чаю ему наливает. А потом подобрался тихонько, осторожно, как песец — и ладошку на колено старику положил.

Жаром того прошибло, по всему телу жар разлился — вскочил Тальник от неожиданности, как молодой. А Искра в сторону шарахнулся, арканчик к себе прижал и улыбнулся смущённо.

А Тальник всё колено тёр, то, что ещё в молодости об камень зашиб: жар в колене поселился — вместо привычной боли.

— Ох, — бормотал. — Ох, Ранняя Заря... Не младенец — шаманская сила во плоти. Отродясь я такого не видал. Не остригай ему волосы, женщина. Береги его, опасайся за него — однако и его опасайся. Огонь... дык, ведь огонь и согреет, и сожжёт. Видно, пора учить его — иначе быть беде.

Посмотрела Ранняя Заря благодарно: должен мальчика учить мужчина, а Искра — сирота, хоть и два отца у него. Один — умер, а второй... чему огонь может человеческого младенца научить? Как?

Стал Тальник думать, стал размышлять. Со стариками говорил. Богатого человека Чёрную Скалу спрашивал. Судили-рядили — и нашли дети Ворона к шестой зиме Искры ему учителя: Копьё, охотника знаменитого, сильного человека, настоящего воина.

Пришёл Копьё к Ранней Заре. Нестарый, громадный, плечи широченные, не человек — утёс. Сел у огня, чаю отхлебнул, стал говорить об истинном воспитании, о звериных повадках, о следах на снегу. Обрадовалась Ранняя Заря: вот этого-то будущему богатырю да заступнику и нужно. Сила воина. Знание звериных повадок. Умение в тундре выжить в пургу да мороз. Куда как надёжнее шаманского вдохновения.

А Искра не обрадовался. Сидел от гостя через очаг, смотрел хмуро. Не хотелось ему в тордохе Копья жить — и богатырской силы не хотелось. В стойбище у него хватало забот: коль бабушку Облако забьёт озноб — обнять и согреть, коль плаксивая Крачка снова расплачется так, что кровь носом пойдёт — по голове её погладить, чтоб кровь унялась, коль духи снова схватят дядю Тюленя за горло до злого удушья — дунуть, чтоб хватка их разжалась. И никто Искру этому не учил, самому понятно.

А бегать по тундре Искре без Копья веселее.

Но мама сказала, что надо Искре начинать становиться богатырём.

Сказал Искра — мрачно:

— Не ходят богатыри в малице с белыми куропатками. Вся тундра смеяться надо мной станет.

И Копьё ответил, тоже неласково:

— Малица у тебя будет новая. И жизнь у тебя будет новая.

Распорядился жизнью Искры, будто Искра пёс или олень. Сказал — отрезал.

— Осталось арканом меня к нарте привязать, — Искра пробормотал. Но негромко: мама смотрела укоризненно.

Пришлось ему из своего дома уйти, от своего стойбища уйти. С Копьём. А на вешалах для юколы Ворон сидел, смотрел. Переглянулся с ним Искра грустно: прости, Ворон, никто из взрослых меня не слушает. Он, Искра, взрослым — тайныкут, счастливая резная щепочка на шнурке, хранящая от беды: не ему решать, им решать, у кого оберег будет висеть на шее.

Придётся подчиниться, делать нечего.

* * *

Приехал Копьё к Песцовой реке, в добрые охотничьи места. Всю ночь проспал — а Искра той ночью у очага сидел, слушал, как снег вокруг тордоха Копья под тяжёлыми шагами хрустит. И псы Копья спят, не брехнут, не шелохнутся — значит, не зверь, не человек бродит. Значит, злая погань бродит.

Дома не боялся Искра злой погани. Стоило лишь уголёк из очага вынуть, в кулаке сжать — с детства чуял, как греет и хранит его отцова сила. А здесь — и очаг чужой, и огонь словно незнакомый, и малица уже белыми куропатками не вышита. Вся защита у Искры — тот огонь, что внутри, вся надежда — на тот огонь, что внутри. Только это тварей за порогом и держит.

Ничего доброго не будет. Чует Искра, как пёс, чует, как песец, чует, как птица — а человеческих слов, чтобы другим рассказать, нет. Вот чему бы научиться: словам.

Да только словам никто не учит.

И наутро Копьё стал в тундру собираться — и Искре велел.

— Учить тебя стану следы искать, — сказал.

— А что их искать, — Искра ответил. — Вот, гляди: возле самого тордоха — следы когтей. Большие следы, словно медведь бродил, да только не медведь это. Стопа — вроде человечьей, но с когтями.

Уставился Копьё на гладкий наст — ни единой отметинки на нём нет, всё вьюга слизала:

— Ты что, смеяться, что ли, вздумал надо мной?

Вздохнул Искра:

— А что смешного в том, что злая погань вокруг твоего жилья следы оставила?

Стоит Копьё, на ребёнка смотрит — не знает, то ли верить, то ли нет. Шаман бы сказал — никаких сомнений бы не осталось. Но — парнишка в шестую зиму... Даже если и впрямь есть в нём шаманская сила, то шаманчик-евражка он, шаманчик-мышонок. Болтает ерунду, как все дети, никто детей не слушает — ничего они не понимают.

И сказал Копьё:

— Хватит игр, пора за дело браться. Отправимся в тундру, самоловы проверим. Те следы, что не только в голове, но и на снегу различить можно.

Пожал плечами Искра, спорить не стал. Хотелось ему на живого песца посмотреть — а здесь, у Песцовой реки да на морском берегу как раз и живут они.

Бродили Копьё и Искра по тундре, бродили — только мёрзлые песцовые тушки в самоловах Искра увидел. И решил от Копья отстать, самому себе устроить свою охоту.

Решил — и сделал. У тальниковых зарослей отстал Искра от Копья, пошёл от сопки в другую сторону. Отошёл недалеко, на корточки присел и позвал:

— Песцы-песцы, пойдите сюда, я вас не обижу!

Небольшое время прошло — показалась из-за валуна мордочка, белая-белая, только глаза, словно морошка, жёлтые, да носик — чёрный уголёк, чуткий. Вышел песец, такой пушистый, будто белым туманом окутан — кончики шерстинок в воздухе тают.

Задохнулся Искра от восторга, руки протянул — и подошёл песец, дал себя потрогать, на ощупь — словно тёплое облачко гладишь...

Тем временем спохватился Копьё — и принялся Искру искать по следам. Враз нашёл: вот он, сидит, живого песца, как щенка, ласкает.

— Держи, держи его! — Копьё закричал и за лук схватился.

А Искра хлопнул в ладоши — только песца и видели.

Пришёл Копьё в ярость.

— Какой ты охотник! В самый раз тебе была малица с белыми куропатками, девчонка ты! Песец-то какой ушёл! Если можешь живьём их приманивать — так приманивай с пользой, дурень!

Встал Искра — тоже злой:

— Проверяешь самоловы, Копьё — и проверяй себе! То охота, а то — гость из тундры пришёл ко мне! Как же можно гостя убить?

Копью кровь в лицо бросилась:

— Ты совсем ополоумел, Искра — с песцами вздумал в гости играть!

Уже руку занёс, чтобы дать мальчишке шлепка — но вдруг на взгляд наткнулся, как на стенку, а рукавица на руке горячая стала, даже, вроде бы, задымилась.

А Искра ни на один шаг не отступил назад.

— Не буду я у тебя учиться, — сказал. — Не верю я тебе. Не надо это мне.

Стащил Копьё рукавицу. Не по себе ему стало. Мальчишка с шаманским вдохновением — страшнее взрослого шамана: взрослый свою выгоду понимает, с ним договориться можно, что от него ждать — понятно... а от ребёнка?

Кто поймёт, что у ребёнка на уме? Громадная шаманская сила — а ума-то ещё и нет...

Хотел Копьё ещё что-то сказать. Может, белыми куропатками на малице попрекнуть или назвать дураком. Но не рискнул.

Ничего хорошего из того ребёнка не выйдет, который взрослых не боится и не слушается. Ничему доброму такого не научить. А если и вправду ребёнок — дитя огня, то и подавно не стоит человеку с ним связываться и спорить. Жутко.

Злую погань он у жилища Копья углядел... ещё бы не углядеть ему! Сам — не вполне человек, сам — недалеко ушёл от той злой погани. У всех шаманов сила — из Нижнего мира, из вечного мрака, от жутких тварей, что там, под землёй, обретаются.

И сказал Копьё — примирительно:

— Ладно. Верну тебя завтра к матери.

Вернулись они в тордох к Копью. Ночь настала тихая, пал мороз — и сполохи в небе заиграли: то ли радости быть, то ли беде — а к чему-то духи резвятся.

Не спит Искра, сидит у огня, настороженный, словно щенок, что скрип полозьев услышал. И Копью не спится. Хочется спросить — да странно, нелепо, смешно ребёнка спрашивать, что он такого в тихой тундре слышит, когда ветер — и тот улёгся. Нелепо — а неспокойно.

А Искра и впрямь слушал, как полозья скрипят — не ухом, иначе. Слушал, как снег под полозьями визжит, как острые копыта наст ломают — да как стучат об нарту сухие кости. Сжался, как мышонок. Тоже хотел спросить — что делать, если чужой келе на мёртвых оленях прямо сюда едет — да что Копьё ответит! Воин, охотник, не видит, не слышит, Искру считает глупым мальчишкой. Напал бы медведь — знал бы Копьё, куда бить, а так...

Выдернул Искра пучок волосков из малицы, бросил в огонь, попросил шёпотом:

— Помоги, а то очень страшно.

Копьё услыхал, усмехнулся:

— Чего испугался-то, приятель песца?

Взглянул на него Искра:

— Вдохновение есть, а бубна нет у меня, песен не знаю я, петь не умею. Оленей его слышу, а кто он — не знаю.

Жаль его стало Копью. С вдохновением или нет, упрямый или нет, впрямь чует или сам себя перепугал — но ребёнок.

— Мороз это трещит, — сказал Копьё. — Сполохи разыгрались. Бояться — последнее дело, и зверь, и нежить страх чуют, сами храбрости набираются, напасть норовят. Не умеешь — не пой, но и не трусь, сердце в кулак сожми, виду не подавай, что страшно тебе. А бубен после сделаю я.

А олени уж у самого тордоха — слышно, как постромки о сухие кости трутся. Остановилась упряжка — и вскочил Искра. Заслонил собой и костёр, и Копьё.

Не нравился ему Копьё — но никакой защиты у охотника против злой погани нет.

А входную завесу иссохшие пальцы отодвинули. И Копьё сказал:

— Ты глянь: ветер завесу колышет. Надо поправить.

Тут-то Искра и понял: не за ним злая нежить пришла — за Копьём. Подойдёт охотник ближе — тут его погань и удушит.

Зачерпнул Искра из очага огня пригоршней, как воды:

— Ты, чужой, убирайся к себе в Нижний мир, пока я тебя не сжёг, пепел по ветру не пустил! Мой отец — огонь, мой дед — шаман, а я из твоего ребра колотушку для бубна сделаю!

На один малый миг увидел Искра голову: не голова — сухой мох на старом черепе вырос, вместо глаз — пустые дыры, холодный огонь в них горит. Тогда и понял Искра, что прав Копьё: стоит хоть на волос назад отшатнуться — конец тебе придёт: учует злая нежить слабину — и сожрёт. И пересилив ледяной страх, сделал шаг вперёд — как против ветра.

Тут же и пропало всё. И услыхал Искра, как чужая тварь дохлых оленей своих погоняет.

Обернулся он к Копью — а Копьё за очагом сидит, за грудь держится рукой.

— Однако, — тихо сказал, — как же душно стало мне. Будто аркан вокруг шеи захлестнулся — а сейчас отпустили его.

Подошёл к нему Искра, стряхнул с ладоней остывающую золу:

— Я думал, за мной он приходил — а он тебя хотел с собой увести. Не придёт больше.

Сел рядом — и ткнулся лбом Копью в плечо. Сказал тихо:

— Хочешь — я останусь. Глупый я, учиться надо мне... а ты учишь важным вещам. Только бубен мне сделай.

Окатило Копьё жаром с головы до ног — то ли от силы шаманской, что от Искры исходила, как пламя от костра, то ли от стыда. Сказал он — тоже негромко:

— Останешься или уедешь — завтра решим. А бубен — непременно сделаю тебе.

Флягу открыл — и водки плеснул огню. А Искра мизинец себе прокусил и капнул крови — и огонь взял кровь, как водку.

Тогда Копьё и понял всё окончательно.

* * *

На другой день Копьё бубен делал. Обруч из тальника гнул, оленью шкуру грел и резал. Искра маленький — а бубен большой: не игрушка, а живой шаманский голос, такой, чтоб во всех трёх мирах было слышно его. Потому что Искра вырастет, и душа его в бубен прорастёт. Потому что лишь один бубен полагается шаману в Срединном мире — именно в этот бубен душа Искры перетечёт, одухотворит.

Искра ему не мешал. Ночью настоящее вдохновение пришло: все чувства обострились, словно запахи в мороз. Вдохновение и не дало ему рядом с Копьём сидеть, глядеть, как он бубен нагретой кожей обтягивает. Вышел Искра из тордоха — и увидел медвежонка.

Не рискнул медвежонок подойти к тордоху — остановился шагах в десяти. А может, в ста — не разберёшь в сумерках: у них, келе, и расстояния не людские, и зрение другое, не привык ещё Искра. Но самую суть различить уже получилось.

Стоит медвежонок не на снегу, а над снегом — цепочка следов из тундры ведёт, не ямками, а тенями ямок. Смотрит медвежонок на Искру: морда, словно от голода, осунулась, худая-худая, нос высох — а глаза тёмным пламенем мерцают. Не звериные глаза и не человеческие.

Пошёл к нему Искра, да только никак дойти не может: медвежонок вроде бы и не двигается, а с каждым шагом — всё дальше. А взгляд у зверёныша печальный, жалобный, будто боится он чего-то.

Тогда Искра и подумал, что медвежонок-то — дедушкин. Все дети Ворона говорили: уехал дедушка Тихая Птица в Нижний мир, а медведей своих к нарте привязал, чтобы по тундрам не разбредались да на людей не нападали. Говорили — и косились на Искру, будто он должен был тех медведей забрать. Неужели отвязал дедушка одного медвежонка? Самого маленького? Может, посмотреть решил, что Искра с ним делать станет?

Может, и испугался бы Искра, если бы не выгнал вчера сильную тварь, злобную и чужую. Может, и испугался бы, если бы Копьё ему бубен не делал. Но после той твари — что Искре сумеречный медвежонок, маленький келе! Словно бы Копьё Искре на ухо сказал: смотри, он сам тебя боится. Одна видимость, что медвежонок — силёнок-то у него не больше, чем у евражки. Брошенный он, голодный — и в Срединном мире ему одиноко и тяжко.

Пожалел Искра медвежонка.

— Эй, — позвал, — маленький келе! Подойди ко мне — поесть тебе дам.

Повёл медвежонок пересохшим носом — и подтёк к тордоху, словно струйка позёмки. Снизу в глаза Искре заглянул — просяще, будто больная собака — а в глазах у него сполохи плещутся, зелёные да синие. Морда от тех сполохов синеватая, неживая — да и не морда это вовсе, а снежные вихри, и весь медвежонок — пляшущие клубы метели; что их держит, рассыпаться не даёт — непонятно.

Впервые Искра видел выходца из Нижнего мира совсем рядом — хоть рукавицей дотронься. Жутко было смотреть.

Случись это в стойбище у Круглого озера — удрал бы Искра домой, к маме, и в полог бы забрался, чтобы забыть метельную нежить. Но на Песцовой реке не мог он удрать — стыдно было перед Копьём: взрослого из себя строил, сильного шамана, а страха своего победить не может, сердце в кулак сжимать не умеет. Рассердился на себя Искра и остался стоять.

Не хотелось ему снова мизинец прокусывать — больно. Но раз обещал — надо выполнять: всем известно, что больше всего любят неживые твари из Нижнего мира живую кровь, а уж шаманскую кровь — и подавно. И прокусил Искра палец ещё раз, протянул медвежонку красную каплю — как ягоду:

— Возьми, погрейся.

Обрадовался медвежонок. Сполохи в его глазах ярче вспыхнули — и улыбнулся он, словно человек. Высунул язык — скользкий и холодный, будто тонкая льдинка — и слизнул капельку. От его морозного дыхания вся ладошка у Искры онемела.

А медвежонок к ноге его привалился, словно пёс — и сердце у Искры сильно заколотилось, щекам жарко стало. Признал его медвежонок — кровь к душе Искры его привязала арканом.

Опустил Искра озябшую руку, потрепал медвежонка по секущему снегу, словно по мягкой шёрстке:

— Запомни, маленький келе, — сказал, — я тебя не обижу и теплом своим покормлю. Будешь со мной дружить — буду кормить тебя, вырастешь большой, никто тебя обидеть не сможет.

Потянулся медвежонок к Искре — словно сквозь малицу, сквозь рёбра и мясо ледяным носом его сердце понюхал. Жуткое было чувство — и сильное: собачье доверие веселит, доверие песца — льстит, доверие птицы, если на плечо она сядет — на крыльях поднимает, а уж если келе доверился — то видишь все семь тундр в сиянии небесного света у своих ног, словно снежную шкуру.

Но тут вышел из тордоха Копьё — и тут же пропал медвежонок из виду, в тенях растворился, в метели рассыпался, распался на снежную пыль, будто и не было его. Только и осталось у Искры, что холодок возле сердца — метка келе, амулет и клеймо.

Посмотрел Искра на Копьё, а Копьё сказал:

— Иди в тордох, а то совсем окоченеешь. Бубен-то твой почти готов. С собой его возьмёшь, когда в стойбище матери своей отправишься?

Вздохнул Искра — печально, да делать нечего.

— Прости меня, Копьё, — сказал. Заглянул охотнику в глаза снизу, как медвежонок-дух на него самого смотрел. — Не могу я сейчас к матери ехать, хоть и охота мне. Слишком там хорошо, а когда хорошо — не приходит мне вдохновение.

Усмехнулся Копьё.

— Ты уж выбери, что тебе надо: то оленье копыто просишь, то лунный рожок с неба стрелой сбить.

Хотел Искра обидеться, но уже кое-чему научился — рассмеялся:

— Пусть лунный рог у неба растёт — не нужен он мне. Учи меня, Копьё — а я слушаться буду и научусь, чему смогу. Мне тоже надо стать воином — хоть и другие следы я вижу. А если что странное заметишь — не сердись: сполохи это играют, глаза отводят.

Взглянул Копьё сверху — как с сопки:

— А ты говорил, что не веришь мне.

Улыбнулся Искра:

— Так и ты мне не верил!

Если и была между ними ледяная стена до самых туч — окончательно она растаяла и ручьями в море ушла.

* * *

Отправили Искру на Песцовую реку к Копью учиться в тундре звериные следы читать, самоловы ставить, на волка выходить, гонять оленью упряжку — а научился он совсем другим умениям. Шаманским зрением в темноте следы духов находить, своему страху навстречу идти, не отступая, боль терпеть, не меняясь в лице — и не смотреть на людей свысока, хоть и не могут они скрытое видеть. Главное умение — разобрать, что у всех разная сила.

Это умение Искра бы без Копья не освоил. Слишком уж в него дети Ворона верили, слишком ждали, когда он станет богатырём и защитником. Когда слишком уж верят в кого-то люди — и злобная нежить, и глупость, и высокомерие легко сбивают общую надежду с пути, словно в насмешку.

Но Копьё не из тех людей был, чтоб Искру, словно тайныкут, под паркой на груди носить — а оттого и перестал Искра себя чувствовать у старших за пазухой. Человеком, а не амулетом себя чувствовать начал.

Бубен у него теперь был, колотушка из оленьего ребра была — и первый раз Искра пел, призывая духов, когда вокруг тордоха пурга разыгралась. Слышал Искра, как ветер сотней голосов завывал, как снег швырял яростно — и захотелось ему и своего медвежонка услыхать в голосах вьюги.

Запел Искра — тоненьким голоском, как сумел:

— Маленький келе, помнишь, как я тебя кровью угостил? Помнишь, как ты сквозь мясо и кости меня обнюхивал? Мы с тобой — друзья. Покажись мне снова!

Скакал голос у Искры вверх и вниз, будто зайчонок, и ритм никак не хотел ловиться — но мало-помалу загудел бубен, как ветер в дымоходе-онидигиле, а в глазах у Искры огонь стал темнеть. И увидел он — глаза в глаза — медвежонка: зеленоватые сполохи в кромешной тьме его освещают.

Искра шепнул неслышно:

— Покажи маму.

Загудел вокруг чёрный ветер, пурга хлестнула лицо — и целый миг видел Искра, как мама, сидя у костра, делает строганину, а рядом — Тальник трубку курит, Брусника чай заваривает...

Очнулся Искра у Копья на руках.

Хмурился Копьё:

— Не люблю я камланий. Неуютно мне. Неприятно, когда по тордоху тени снуют. И когда шаман улетает — тоже не люблю. А ну, как умрёшь ты?

Искра головой мотнул:

— А как же твои важные слова, Копьё? Ты же веришь мне? Если не научусь через Нижний мир проходить и смотреть — как сумею людям помочь? Сам меня учил сердце в кулак зажимать, когда страшно — вот я и учусь никаких страхов не бояться.

Не стал Копьё спорить: правду Искра сказал.

Тяжело в обучении будущему охотнику. С чуркой на плечах мальчик бегает по тундре с утра до вечера, как олень, изо дня в день, пока не перестанет тяжесть на себе замечать. Через Песцовую реку переплывает туда и обратно, когда вода холоднее мороза и другой берег еле брезжит в тумане. Белых снежных куропаток учится руками ловить, а песцов — самоловами. Коль не привыкнет к тяготам и трудностям — как выживет в тундре?

Но и шаману в учении нелегко. И смотреть Копью на Искру жутко: того и гляди, душа у мальчишки навсегда с телом расстанется. Надо ему научиться неживых сумеречных медведей голыми руками душить, шаманским наитием видеть в кромешной тьме, читать те следы, что недоступны глазам человека. Помочь ученику на этом пути Копьё не может, может только надеяться: авось, если жилы у Искры окрепнут, а рука станет верной — и в Нижнем мире это пригодится ему.

На том они и сошлись, учитель с учеником. Решили, что их пути рядом идут через время. Одна — на ярком свету, по чистому снегу, песцы её перебегают, волки вдоль неё рыщут — тропа Копья, Искра по ней идёт, как во сне. Вторая — в глухой темноте — тропа Искры; кто там из-за призрачных сопок глядит слепыми глазами да железными клыками лязгает — Копьё себе даже представить не может.

Странно Копью было думать, что простые умения обычных людей юному шаману на пользу — но Искра рос и менялся, а подрастая, понимал что-то важное. И если он говорил: "Не пойду я с тобой нынче — надо мне туда спуститься, где безглазые совы слепое ущелье стерегут", — Копьё верил и не спорил. И присматривал исподволь: путь шамана простым взглядом похож на сон, только просыпается шаман тяжело — и лицо у него такое, будто сутки в пургу бежал без остановки. Чёрная усталость на лицо тень отбрасывает.

А Искра в Нижний мир спускался. Тело становилось сильнее — и душа становилась сильнее. Нижний мир мраком полон, как тяжёлой водой — густая темнота лёгкую душу выталкивает наверх, словно пёрышко. Сила нужна, чтобы плыть в этой темноте всё ниже — учился Искра в неё нырять, раздвигать её собой.

Сперва плохо выходило. Не видно в кромешной черноте ни зги, как ни раскрывай глаза — только чутьём угадывается, как скользят вокруг тени неведомых существ: мокрым мехом по лицу мазнут, шершавой лапой — по ладони... укусить не смеют — медвежонка боятся, но и не показываются. Как тут рассмотреть следы и пути, как найти верную тропу? Не выходит пока.

С медвежонком — легче. Обнимает Искра медвежонка за шею — и тот бредёт сквозь теснины мрака, медленно, но упрямо и уверенно, Искру на себе несёт, словно бабочку, что на шерсть его опустилась. Отпустишь его шею — и всплывёшь назад, в Срединный мир, как пузырёк воздуха со дна всплывает. Ничего не рассмотрев толком — только ладони горят от медвежьей шкуры из снежных вихрей.

Сидел Искра у очага, кормил огонь тюленьим жиром, говорил грустно:

— Ты-то, отец, видишь в любой тьме... взял бы я тебя с собой, да ведь перепугается нежить из сумерек, разбежится, а приятелю моему, медвежонку, беда от твоих прикосновений будет. Тьма тебя сторонится, холод от тебя прячется, снег тает — и Нижний мир не стерпит. Что же мне делать?

Коснулся пламени рукой — и остался в пригоршне свет.

Удивился Искра, горсть к глазам поднёс: плещется в ладони свет, как чистая вода, не горячий, а тёплый — золотые волны по нему идут. Плеснул Искра светом в лицо, глаза потёр — и стали глаза золотыми, как у полярной совы.

Со светом внутри. Для того чтобы пути во мраке искать.

Взял Искра ножницу, отрезал кончик косы и положил на камень очага. Не спеклись волосы, а вспыхнули вмиг — один пепел остался. Улыбнулся Искре отец.

После того и увидел Искра Нижний мир — те места, какие даже самые сильные шаманы видят еле-еле, словно силуэт сопки во вьюжную ночь. Всё увидел.

И получил весточку от деда.

* * *

Случилось это, когда уж шесть зим миновало с тех пор, как Искра из стойбища на Круглом озере уехал. Много прошло времени, много снега выпало и растаяло — но Искра всё о своём родном доме знал. Знал, что мама здорова, знал, что Брусника жива, знал, что Тальник ходит ещё рыбу ловить, хоть колено его ночами и мучает. И от этого знания было у Искры на сердце легко — ничто от вдохновения не отвлекало.

Разве только иногда вдруг тоска — маленький зверёк — откуда ни возьмись, приходила, под малицу забиралась, сердце грызла. Зубки мелкие, а больно. Тогда учился Искра тоску душить, как злого келе, что наводит болезнь и радость ворует. Плоховато пока получалось — и даже медвежонок, вьюжный приятель, снег, что и летом не тает, вздыхал за стеной тордоха.

А Искра думал, как вернётся домой богатырём и бойцом — потому что уже видел, с кем ему предстоит сражаться, если так повернётся судьба.

Брал он бубен и начинал петь. И открывалась перед ним дорога в Нижний мир — вроде лестницы в кромешную тьму, да только золотые глаза тьму проницали, и видел Искра, как мир духов устроен и кто там живёт. На лестнице встречались ему лишь маленькие рогатые келе, что исподтишка в Срединном мире у людей иголки воруют, пучеглазые сплетники — норовили они руки лизать да в друзья набивались, но не надо Искре таких друзей — и безглазые совы-соглядатаи. Но однажды хватило у Искры духу дойти до самого низа, благо шёл рядом с ним метельный медвежонок — верный спутник, что кровь Искры на вкус пробовал.

Тундра вокруг расстилалась, только ни сполохи над ней не играли, ни луна не светила, ни солнце не заглядывало в вечный мрак и вечный холод. И снег тундру покрывал — серый, а небо над снегом — словно глухой полог, висит низко, да и не небо это, а земля сверху давит. Воздух затхлый, стоячий — не шелохнётся.

Где в Срединном мире Песцовая река течёт — и здесь течёт река, вода в ней медленная, тёмная. На берегу тордохи стоят, такие же, как под солнцем, только покрыты не оленьими шкурами, а человеческой кожей. У тордоха — вешала для юколы, а на них человеческие руки вялятся. Поодаль — сумрак расстояния скрадывает, то ли десять шагов надо пройти, то ли тысячу, непонятно — стадо дохлых оленей пасётся: истлевшие шкуры на костяках висят, будто на жердях. А пастухи — вроде бы, люди: сидят на склоне холма молодые парни, трубки курят, дым вверх поднимается мутными струйками.

Пошёл к ним Искра — и никак дойти не может: с каждым шагом холм всё дальше. Рассердился Искра:

— Да что ж такое! Кто держит меня — пусти, или огонь здесь разожгу до самого солнца высотой!

От малицы словно невидимые руки отдёрнулись — в два шага оказался Искра у холма. Смотрит на парней — и впрямь люди. Одеты, как дети Нерпы: у старшего кухлянка священными узорами расшита, красными нитями да бисером, у младшего — оторочка на одежде из волчьего меха. Богатые люди и охотники хорошие. Да только давно мёртвые они: глаза у обоих вытекли, кожа на лицах черепа обтянула — и пятна на ней чёрные, а на шеях — петли захлёстнуты.

— Пришёл? — сказал старший парень.

Искра ответил:

— Да. Из Срединного мира пришёл. Может, живые родичи остались у вас? Весточку им передать надо?

— Никого у нас нет, — сказал младший. — Всех хозяин того тордоха, что на берегу, сюда забрал, мужчин в рабство взял, женщин — в жёны. Ни оленьей упряжки у нас не было, ни прощального пира — никто к мёртвому стойбищу приблизиться не смеет. Остались от стойбища одни гнилые жерди да прелые шкуры — а наши тела песцы изгрызли. И на белый свет нам не вернуться — нет у нас детей, а значит, и внуков не будет.

— Какая же злобная тварь это сделала? — спросил Искра.

Передёрнул младший плечами:

— Кровавый Мор. Невеста моя гнилую оленину ему в ледяной воде варит.

Сжал Искра кулаки:

— Вырасту — заставлю его на волю рабов отпустить и из тундры совсем убраться!

Усмехнулся старший парень горько:

— Где тебе, шаман! Живая душа — как осенний листок, лёгкая. Дунет он — и вылетишь ты из Нижнего мира. Чтобы такого страшного келе победить, надо самому сюда спуститься, схватиться лицом к лицу. Да вот беда: сюда лишь мёртвые попадают, а мёртвые не страшны Мору. Живым — будь они хоть какие шаманы — сюда путь заказан. И медвежонок-вьюга тебе не поможет.

Вздохнул у ноги медвежонок-келе. Прищурился Искра. Сказал:

— Найду способ. Может, есть где-то вход в Нижний мир, что живого человека сюда пустит. Всю жизнь буду искать — а найду. Нечего злой погани людей в рабство обращать.

Переглянулись мёртвые.

— Что ж, — младший сказал, — ищи свой вход. Быстрей ищи: жаловался Кровавый Мор, что стали его рабы стары, сгнили, на ходу разваливаются — новых ему надо. Не нашёл бы он себе новых рабов в землях Ворона.

Ответил Искра — тихо:

— Понял я. Вернусь под небо — сделаю, что смогу, и для вас, и для братьев своих.

Повернулся и прочь пошёл — и тут лицом почувствовал, как рванул в неживом воздухе ледяной ветер — и услыхал, как железные крылья свистят. Оглянулся — и увидал, как летит во тьме Ворон, зелёные сполохи на железных крыльях играют, мрак перед ним расступается с визгом.

Склонил Искра голову.

— Пришёл ты, — сказал. — Что ж, вот я. Хочешь — кровь мою пей, хочешь — мясо ешь, хочешь — говори, слушать буду.

Опустился Ворон на валун, вцепился в камень когтями — кровь из камня потекла.

— Э, — сказал человеческим голосом, — пришёл ты. За мной иди. Дед тебя ждёт.

— Не поспею я за тобой, — ответил Искра. — Ты летишь, я по земле иду, а шаги тут медленны, словно в воде.

— Успеешь, если захочешь, — сказал Ворон, взмахнул крыльями и взмыл ввысь.

Переглянулся Искра с медвежонком — схватил медвежонок его пастью за малицу и вперёд потянул. Обнял его Искра за шею — и тут же подхватил обоих чёрный вихрь, взлетели они над серыми снегами, и понесло их вперёд, будто пушинки.

Смотрел Искра сверху, далеко видел. Берег моря видел — где тёмная вода в серые скалы бьётся, а на берегу келе-тюлени чьё-то мясо едят, то ли кита, то ли кого другого. Богатое стойбище видел: то ли мёртвые там живут, то ли сильная нежить, не разобрать. Круглое озеро увидал: лежит среди пепельных снегов, как плошка, вода в нём тусклая, чёрный вихрь рябь на ней поднял. А неподалёку от Круглого озера тордох стоит из белых шкур — багровое марево над ним повисло, как над пожарищем.

У белого тордоха ворон на землю опустился — сам ростом с тордох. Улёгся вихрь — и Искра ногами о землю с размаха ударился, медвежонок опять к боку его прижался: увидали оба, что к шестам у тордоха два громадных медведя привязаны арканами из человеческих волос. Морды у медведей внимательные, как у людей, багровые сполохи в глазах плывут, а тела — злая метель; почувствовал Искра в них силу беспощадной зимы.

Но не оробел — понял.

Из тордоха Тихая Птица вышел. В парке из седой волчьей шкуры — и седая коса до самой земли, лицо иссохло, руки — как совиные лапы, но глаза горят, словно у волка под холодной луной. Мудро, недобро.

— Пришёл ты... — сказал Тихая Птица.

Однако и тут не испугался Искра. Рад он был деда видеть — и чуял сквозь подземный шаманский морок его человеческую суть.

— Пришёл, — ответил. — Давно хотел прийти, да сил не хватало у меня. Давно хотел спасибо тебе сказать — за медвежонка и за то, что отсюда помогаешь мне.

Помолчал Тихая Птица — думал.

— Вырос ты, — сказал, наконец. — Вижу, как маленький келе к тебе жмётся. Отдам тебе медведей, сам Ворон поможет — но не забудь: шаман за дар свой в ответе и за духов своих в ответе. Слишком ты ещё молод — да ничего, видно, не сделаешь: понадобятся силы тебе. Домой, к Круглому озеру возвращайся.

— Запомню, — сказал Искра. — И домой вернусь, как только смогу.

И в тот же миг почувствовал он, как на плечи его тяжёлые ладони опустились — а чутьём догадался: не ладони это, а лапы Ворона. Громадное крыло перед ним весь Нижний мир заслонило, хлестнули перья по лицу — словно тальниковыми прутьями наотмашь, словно струёй кипятка, до жгучей боли — и вышвырнула боль Искру назад в Срединный мир.

Еле глаза открыл Искра — веки тяжёлые, тело тяжёлое, будто мокрым снегом набито, а половина лица горит нестерпимо. Копьё, учитель и товарищ, смотрит встревоженно:

— Далеко ты на сей раз улетел, Искра. Еле-еле я твоё дыхание слышал — думал, совсем ты это тело оставил. А потом увидел, как на лице у тебя эти перья проступили — и понял: сам Ворон тебя отметил. Силу дал?

Улыбнулся Искра еле-еле:

— Силу дал. А взамен слово взял, что в родное стойбище вернусь. Видно, дед мой, Тихая Птица, чьи-то следы на берегу Круглого озера увидел. Поедем туда, Копьё!

Ответил Копьё хмуро:

— Поедем, когда в себя придёшь. Не то улетишь по дороге — где стану душу твою ловить... Мясного отвара тебе выпить надо и выспаться без шаманских чар — а без того не повезу я тебя.

— Правильно ты говоришь, — прошептал Искра и провалился в сон — снилось ему, как неистовая метель по лицу его режет и сечёт, боль снилась, ледяная и раскалённая.

Только на следующий день заглянул Искра в плошку с водой. Лицо своё увидел — наполовину в чёрных перьях шаманской татуировки. В чёрных перьях Ворона.

Два лица у шамана: одно — чистое, для мира людей, второе — отмеченное клеймом Нижнего мира. Два пути у шамана — на свет и во тьму.

Есть, из чего выбирать.

* * *

Вернулся Искра домой вместе с солнцем — новая весна начиналась.

Смотрел вокруг — и дивился: в памяти тордохи концами жердей в небо упирались, вешала облака цепляли — а нынче... "Как же, — думал, — вырос я. И как был мал, раз камешек горой мне казался, а евражка — медведем".

Увидали упряжку Копья дети Ворона, сбежались. Спрыгнул Искра с нарты — мать увидел, а она — его.

Подбежала, обняла, нюхать стала — глаза, волосы:

— Вернулся, мой оленёнок, мой огонёк, мой желанный, светлый, тёплый, вернулся! — и отстранилась. — Уже не младенцем — юношей пахнет от тебя.

Тронула пальцами татуированную щёку, подняла голову за подбородок, заглянула в глаза:

— Ты ли это, Искра? Ворон тебя отметил, огонь отметил — глаза отца у тебя, повзрослел ты. Помнишь ли меня, шаман?

Искра руки её взял, прижал ладони матери к своим щекам:

— Почему так говоришь, мама? Каждую минуту о тебе помнил. Очень хотел домой, только ведь нельзя было мне — сама знаешь.

Смотрела на него Ранняя Заря гордо и грустно:

— Смотришь, как взрослый, говоришь, как взрослый. Вырос. Без меня вырос.

Улыбнулся Искра:

— С тобой. В снах приходил к тебе.

Тёрся щекой о ладонь матери, пальцы её обнюхивал — и думал печально: "Тяжело будет мне дома свой путь в серых снегах протаптывать. Копьё не любит камланий, боится полётов — а что же с мамой будет? Улечу — перепугаю её, от страха она мешать будет мне, себе повредит, мне повредит... Как же помощи ждать от мамы, от доброй женщины, от слабой женщины?"

Руки её отпустил, с нарты мешок взял, развязал:

— Подарок тебе, мама.

Вздох прошёл по толпе детей Ворона — и ахнула Ранняя Заря: на руки ей легли невесомые шкурки, драгоценные шкурки. На белый туман песцового меха — главное чудо, чёрно-серебряное, мерцающее, переменчивое, невероятное — бесценный мех седой лисы. Окунулась Ранняя Заря лицом в мех, как в облако:

— Неужели ты их добыл, Искра? Ты — настоящий охотник, Искра!

Усмехнулся Искра чуть заметно, тихо сказал:

— Настоящий шаман, мама. Совсем не охотник. Шаман.

И тут же рядом рассмеялся старый Тальник сухим смешком:

— Что ж, Искра, значит, не самоловом поймал песцов и лису, а люди тебе шкурки принесли? Дело шамана — читать следы во тьме да лучший мех требовать за это!

Слова эти бросили Искру в жар — стыда, только другого стыда. Стыда за чужие дела.

— Келе мне указали, где самоловы насторожить, — сказал Искра горько. — Чем я тебя обидел, Тальник, что ты в моих словах, будто в бисерном шитье, узелки ищешь?

Прищурился Тальник:

— Сам ты себя шаманом назвал. Ждали мы защитника и богатыря из огня и солнечного света, а явился шаман, что сам, по доброй воле, в темноту ушёл едва ли не с младенчества. Сколько не рисуй перьев на себе — до солнца тебе не подняться, шаман, и рядом с Вороном не летать. Чему же учил тебя Копьё? У Гнуса бы поучиться тебе.

Вздохнул Искра — и обиду вдохнул, так глубоко, как мог:

— Деда моего, Тихую Птицу, видно, забыли уже?

Ответил Камень, хмуро:

— Отчего — забыли? Хорошо помним — не даёт он забыть о себе. Обещал медведей своих к нарте привязать, а сам отпустил. Рыщут медведи его по тундре, наших оленей давят — только и ждём, что за людей примутся вот-вот. Добрый шаман, говоришь? При жизни. Если нам повезёт.

Поразился Искра:

— Как же так? Я же сам видел...

И Высокая Сосна хмыкнул:

— Вот где беда. Ты видел одно, Гнус видел другое, Тихая Птица видел третье... Бродите во мраке, шарите ощупью — а кто из вас видит правду? Тихая Птица был белый шаман, Гнус — чёрный, и скрыть этого не хочет, а нам-то какая разница? Если келе Тихой Птицы на оленей нападают, а Гнус их отгоняет — кто тут прав? Гнусу уже последнее отдали мы — лишь бы повального мора оленям не было... но долго ли он будет медведей Тихой Птицы на привязи держать?

Оглянулся Искра потерянно.

Вот же они, у нарты, медведи Тихой Птицы. Громадные тени вьюги, на солнечном свету их еле видно: один сидит, лапу с железными когтями вылизывает себе ледяным языком, второй прилёг, как уставший пёс. Оба — кровь Искры пробовали, оба — на него взглянули покорно. И медвежонок-метель у ноги жмётся — всегда его Искра чувствует, или совсем рядом, или за стенкой тордоха. При нём ведь, при Искре, дед медведей своих от последнего своего жилища отвязал. Или у Тихой Птицы ещё медведи были?

А люди увидали, что растерян Искра, почти испуган. Растерялся — значит, виноват?

Мама, ворох шкурок прижав к себе, взглянула на Тальника умоляюще, на Камня — беспомощно. Тоже вину чувствует?

— Ты сходи, Искра, — Камень сказал, — к стойбищу Чёрной Скалы, богатого человека. Что увидишь? А чаек увидишь. Чайки над дохлыми оленями кружатся. Но Чёрная Скала голодать не будет, даже если сотня оленей падёт у него. А мы?

Поднял Искра голову:

— Беда, — сказал тихо. Но твёрдо. — Беда, конечно. Но почему ты в этой беде деда моего обвиняешь?

— И тебя, — сказал Высокая Сосна. — Послушали мы Тихую Птицу — зря, тебя от келе прятали — зря. Беду вы принесли. Если бы не Гнус, была бы нам всем погибель.

Стоял Искра в кругу родичей — один, только медвежонок ему ногу и бедро холодил. Стоял Искра, смотрел в лица — и не знал, что сказать.

Прав был дед — беда. А что Искре теперь делать с этой бедой?

И тут сказал Копьё:

— Враньё это. Искра жизнь мне спас, смерть прогнал от меня. И вам беды не будет от него. Забыли уже, как Искра от вас боль отводил?

И на Тальника посмотрел — а Тальник голову опустил:

— Дык это... есть скоро нечего станет нам...

— Ну да, — Копьё бровью повёл. — А виноват в том шаманчик, которого семь вёсен в стойбище не было. Умно говоришь ты и дельно, старик.

Тут Брусника толпу растолкала, пробилась. Искре улыбнулась, по чистой щеке погладила его — и повернулась к родичам.

— Эх, вы, — фыркнула, — старые олени! Келе вместе с оленьими душами и разум у вас сжевали? Тут дело — три старика не разберут, а вы хотите, чтобы мальчишка немедленно всё разобрал и распутал! Виноватого нашли! Что ты на снегу потерял, Тальник? Ты на меня погляди! И на Гнуса прямо погляди, его в лицо спроси!

Тальник головой мотнул, проворчал:

— Прилетела куропатка, крыльями захлопала... — а только заметно, что стыдно стало ему.

— Раз вы, олени, языки свои проглотили, я, куропатка, сама у Гнуса спрошу, когда приедет он, — Брусника ответила. — А Искре надо время дать. Пусть он следы разберёт. Пусть посмотрит сам. Может, шаманское зрение поможет ему.

Слушал всё это Искра и думал. Печально думал.

Забыли деда его, совсем забыли. Гнус о Тихой Птице дурные слова говорил — старики и поверили. Может, не сразу, но за семь вёсен поверили. Его, Искру, тоже забыли — а помнили только тайныкут, счастливый амулет: ждали, что вернётся прекрасный юноша, солнце над стойбищем остановит, чтобы всегда здесь весна сияла, а всё зло тут же прочь сгинет без следа. А появился мальчишка, с татуировкой и бубном, с клеймом Нижнего мира, с тёмными шаманскими тайнами... Кто им докажет, что сам Ворон отметил его? Копьё? А почему они должны Копью верить? Копьё — не герой, не богач и даже не шаман...

А сам Искра стоит, как перепачканный младенец, молчит. Конечно, решат родичи, что нечего ему сказать. Не прекрасный юноша, а глупый мальчишка — чего и ждать от него! Ишь, перьями самого Ворона разрисовал себя...

Но как им сказать? Сказать: да вот же дедовы сумеречные медведи! — и на свою нарту показать? Так не увидят они и решат, что он, Искра, над стариками смеётся. Не выйдет так, надо по-другому.

И сказал Искра:

— Говорить о беде — зря время терять. Беду прогнать надо. Я ещё не видел ничего: буду смотреть, следы искать. Исправлю, если сил хватит у меня.

— Если, — снова хмыкнул Высокая Сосна. — Если хватит. Если.

Но вдруг Тальник головой покачал укоризненно:

— А ты хочешь, чтоб оленёнок-сосунок в оленегонных состязаниях приз тебе принёс? Чтобы только из-под матки десять шаганий без отдыха пробежал? Не от ума это.

И даже Камень сказал:

— И верно. Пусть ищет следы, коли может. Никогда я не слыхал, чтоб шаманчик-оленёнок, которому в ножички и догонялки играть и играть, следы злой погани нашёл — но на свете, говорят, всякое бывает.

А Искра подошёл к матери и Копью. Им сказал:

— Пойдёмте в тордох. Чай будем пить. Мне подумать надо.

Никто из сородичей его не остановил. Откуда-то у них надежда появилась, а откуда — понять невозможно.

* * *

Ранняя Заря чай заваривала, Копьё табак курил. Говорили они о Песцовой реке, охотничьей удаче, ярмарке в Светлом распадке — о хороших вещах говорили. А Искра сидел в стороне, чтобы их не отвлекать. Сидел в стороне, бубен держал, без колотушки, пальцами постукивал в него. Бубен согрелся — и Искра напевал тихонько, почти про себя:

— Слушай меня, маленький келе, снежный приятель — и смотри. Вокруг смотри — а я твоими глазами смотреть буду. Покажи мне дедовых медведей — всех.

Свет очага потемнел — привычно уже — и увидал Искра серую тундру, будто отражение в тёмной воде, тундру, в которой духи обитают, как люди и олени. Вьюжный медвежонок остановился на сером снегу, морду повернул — ждёт, зовёт за собой — и Искра полетел, так тихо, как только сумел.

У тордоха — два громадных медведя лежат, как два снежных холма. Охраняют хозяина.

— Скажите, сильные духи, — Искра спросил, — служил ли ещё кто-то моему деду? Поил ли ещё кого-то дед кровью, кормил ли мясом, грел ли своим теплом? Если да — то приведите, покажите мне этого келе.

Встал один медведь, потянулся, завился снежным смерчем, ввинтился в серую муть и из виду пропал. Не успел Искра подумать, сколько времени ждать придётся, как появился сторожевой келе, а в пасти у него — комок серых лохмотьев, да вроде косточки торчат из комка.

Потянул Искра лохмотья из медвежьей пасти — а они шевелятся, дёргаются под его рукой. Отдал медведь добычу хозяину — и превратился комок тряпья в маленького духа. Весь — то ли в облезлых перьях, то ли в клочьях шерсти, ножки тощенькие, с копытцами, четыре ручонки, безобразная морда из живота растёт, а из морды — ветвистые рога. На концах каждой веточки рогов — глазки поблёскивают.

Схватил Искра келе за рог — или за глаз — и встряхнул.

Запищал маленький дух, словно мышь:

— Не губи меня, сильный шаман, и огнём не сжигай! Мне крови не надо — дед твой водкой поил меня иногда, и того мне довольно. Я всюду бываю, всё вижу — не оставляй меня без глаз, великий шаман, я тебе пригожусь.

Не послушал его Искра — встряхнул ещё раз:

— Это тебя дед к нарте не привязал? Это ты людям зло творишь и оленей в тундре душишь?

Перепугался дух, ручками задёргал:

— Что ты, Искра! Где мне оленя задушить! Я для оленя — меньше мошки, мне и палёной шерсти хватит! Я Тихой Птице вести носил да сплетни. Пожалел он меня, не стал к Нижнему миру привязывать — сожрали бы меня его медведи в один глоток!

Задумался Искра.

— Новости носил? Значит, всё в тундре знаешь ты? Значит, знаешь, от чего пали у Высокой Скалы олени?

Взмолился келе:

— Отпусти мои глаза, Искра — не убегу я. Всё расскажу — только дай мне на серые снега смотреть.

Отпустил Искра духа. Встряхнулся дух, как крачка, и на ладонь шамана уселся.

— Слушай, — сказал, — великий Искра. По тундре одноглазые келе рыщут, у каждого — по паре железных клыков. Эти клыки они в жилу оленям втыкают да кровь у них сосут. Всё больше и больше становятся.

— И что же это за погань? — Искра спросил. — Бродячая?

— Да не то чтобы... — замялся глазастый келе.

Он бы договорил, да почувствовал Искра, как тёплые руки его тормошат, живое дыхание на лице — и выдернула его материнская любовь из серого мира.

Потряс Искра головой — тяжёлая голова, в мыслях туман. А Ранняя Заря по лицу его гладила, спрашивала встревоженно:

— Что с тобой, оленёнок? Стал ты, как снег, белый...

И Копьё сказал с укором:

— Улетал он, женщина. Не мешай шаману с келе своими беседовать — его погубишь и себя погубишь.

Испугалась Ранняя Заря, отдёрнула руку. Искра тем временем в себя пришёл. Попросил:

— Копьё, водки у тебя нет ли?

— Водки? — Копьё удивился, но протянул флягу.

Отвинтил Искра крышку, плеснул огню: "За помощь спасибо тебе, отец!" — с ладони стряхнул за полог: "Спасибо и вам, сумеречные звери", — и рядом с очагом на камень пролил несколько капель:

— Для тебя, вестник. И ещё дам, если следы мне покажешь.

Мелькнула перед очагом серая тень — не удержался глазастый пьянчужка, пришёл водку с камня слизать. Искра Копью флягу вернул и попросил:

— Копьё, если друг ты мне, останься здесь, пока мать моя к полётам не привыкнет. Не по злому умыслу, но мешает она мне, сбивает с тропы. Помоги ей — и мне помоги.

Копьё взгляд опустил в огонь. Ранняя Заря головой покачала:

— Страшно мне смотреть на тебя, Искра. Боюсь я за тебя — слишком юн ты ещё.

Искра в щёку её понюхал:

— Прости меня, мама. Шаманский путь — тёмный путь, знаю я уже, куда иду. Позволь Копью мне помочь — привык он, отца заменил мне на эти годы.

Улыбнулась Ранняя Заря беспомощно:

— Что же может женщина вам возразить, сильные люди. Останься, Копьё — и я прошу.

И Копьё улыбнулся в ответ.

* * *

Тем же вечером, когда тьма в тундру опустилась и все лукавые существа, неживые и нежившие, силу свою почувствовали, сидел Искра на корточках у входа в тордох. Обнимал за шею медвежонка-вьюгу, а большим медведям говорил, так сурово, как умел:

— Идите в тундру, сильные духи. Идите туда, где богатый человек Чёрная Скала своих оленей пасёт, идите туда, где стадо детей Ворона корм себе копытит из-под снежного наста. Идите и смотрите, не придут ли к оленям злобные твари, одноглазые и с двумя железными клыками. И если увидите таких — рвите их и душите их, не давайте им живой крови напиться.

Склонили медведи тяжёлые головы, завились снежными смерчами и в сумерках пропали. А Искра медвежонку сказал, в ушко, мягкое и холодное, как свежая пороша:

— А ты, друг мой, маленький келе, слушай. И если услышишь — в мой сон приди, разбуди, — и понюхал медвежонка в ледышку носа. Потянулся медвежонок — и морозным дыханием горящие щёки Искре охладил.

Спал Искра вполглаза. Крохотные духи, насмешники-шутники, ночные следы ему путали: ледяная равнина без единого следа представлялась ему, слепые небеса над ней — а в небесах три солнца мутно мерцают: одно — светлый взгляд Творца из Верхнего мира, а два других — наваждение и морок, обман играющих келе. Не понять Искре, где настоящее, где ложное, где жизнь, а где только видимость её.

Опечалился Искра — но тут шевельнулся в его душе язычок огня, будто пальцем указал: вот, в середине, настоящий свет, твой свет — к нему иди! И медвежонок, верный товарищ, совсем как живой, только слежавшийся снег у него вместо белой шкуры, ткнулся носом Искре в бедро — зимним холодом до самых костей.

Вскочил Искра.

Глухая ночь вокруг, и мама, Ранняя Заря, спит, и Копьё спит, и собаки у тордоха спят — тишина стоит, хоть ножом её режь, не спят только келе, потому что нет у них живого тела и горячей крови, не устают они, а оттого и не отдыхают. Взял Искра в руки бубен, без песни, без звона, лишь обруч сжал в ладонях и тронул кожу — и не улетел, а вышел в шаманский мир, где под опасными небесами дожидался в сером снегу его верный медвежонок.

Зачерпнул Искра в очаге тлеющих углей, в кулаке сжал, вышел из тордоха — и побежал по следам кривых когтей, как по тундре за оленями бегал, так быстро, что чёрный ветер запел в ушах. Бежал — и видел, как медвежьи следы с другими следами перепутались, а другие следы выглядят чудно — будто кто тяжёлую темноту по серому снегу на волокуше тащил. И понимал Искра, что медведи, как волки или собаки, по следу шли — той самой погани, что кровь пьёт из оленей.

Выбежал Искра к вертлявой реке, где табуны богатого человека Чёрной Скалы паслись — и увидел над холмом, что тальником порос, зарево — не на сполохи похоже, а на разлитую кровь или на живой огонь, что по низким тучам расплескался. Взбежал Искра на холм — и замер: увидал, что за холмом вцепились медведи его в громадного духа, не меньше холма ростом. Полосуют чудовище медведи своими кривыми когтями, багровое сияние брызжет. Чудовище — вроде жирного червя, только лапы, словно капканы железные, на голове единственный глаз горит ложным солнцем, да два стальных клыка, как два копья, торчат из пасти. Извивается злая погань, мотает медведей из стороны в сторону, скинуть норовит да клыками достать.

Разжал Искра ладонь — синевато угольки светятся. Дунул в них Искра — и взметнулся из его руки огненный аркан, из сияния, как из ремешков, сплетён. Свернул Искра его петлями — и набросил червю-чудовищу на голову.

Заревело, завыло чудовище, так, что снег вокруг взметнулся, завился метелью — да только Искра натянул аркан изо всех сил, и стянула огненная петля червя намертво. Почуяли сумеречные медведи, что помощь к ним пришла — и принялись тварь драть и жрать, кусками вырывать из неё черноту и туман клубящийся.

Подошёл Искра ближе:

— Откуда ты, — спросил, — порождение мрака, сюда приползло? Зачем оленей убиваешь?

Повернуло чудовище голову к Искре, оскалилось и единственным глазом ослепить хотело — да Искра и на настоящее солнце мог смотреть, не мигая. Размахнулся он — и бросил оставшиеся угли прямо в горящий глаз. Взвыло чудовище — и погас неживой свет.

Прошипела тварь в бессильной ярости:

— Если не я, так братья мои оленей пожрут, а людьми закусят!

Усмехнулся Искра.

— Всех их огненной петлёй удушу, чтобы людям от них вреда не было, — и так аркан натянул, что из-под петли глухая темнота на снег полилась, как кровь.

Проскрежетала тварь, издыхая:

— Сильный с келе — с людьми слабый... Люди тебя самого арканом удушат...

Дёрнулось чудовище напоследок — и дух испустило. И услышал Искра, как рассекают ночной воздух железные крылья: слетел с неба Ворон, сел на тушу твари, словно на заячью тушку, и принялся чёрные сгустки клевать.

Хотел Искра медведей от туши оттащить — не даются. Тогда прокусил он мизинец, запахло кровью — и на капли крови подползли медведи к его ногам, как щенки, что перед хозяином провинились. Щёлкнул их Искра по ледяным носам — и оставил Ворона на туше пировать одного, а сам по следу твари пошёл.

Далеко след по тундре тянулся — пока шёл Искра, уже и небо светлеть начало — но долго или коротко, а привёл к человечьему тордоху. Богатый тордох, белыми шкурами покрыт, деревянные фигурки келе на шестах висят, а на вешалах — юкола жирная. Оленье стадо вдалеке пасётся. И серый снег вокруг весь перемазан темнотой, словно помётом чудовищ.

"Кто бы был, — подумал Искра, — этот богатый человек? И как ему удаётся страшных келе на стада детей Ворона напускать?"

Не хотелось ему заглядывать в чужой тордох богатого человека — но решился Искра и проскользнул тенью внутрь. И увидел: в пологе Гнус спит, а с ним — молодая женщина.

Так удивился Искра, что вылетел из шаманского мира в человечий, словно пушинка в ондигил — и оказался у своего очага. И тело было лёгким, и голова была легка — и лил Искра водки огню, лил водки медведям, а сам думал.

И никак не мог понять, что это значит: вошёл он в жилище Гнуса — а Гнус не проснулся. Смотрел он на тордох Гнуса — и не видел, что шаман там живёт. И никто-то Искру не остановил, не оказалось возле тордоха никакой охраны.

А ведь весь снег вокруг злыми келе истоптан, словно оленье пастбище — копытами.

И чем больше думал Искра, тем лучше понимал, что нет у Гнуса от самого Искры никакой защиты — и от тех келе, что вокруг его жилища бродят, у него тоже защиты нет.

Если и шаман Гнус — то слабый шаман. Шаманчик-евражка, шаманчик-мышонок... и теперь Искре воевать с поганью, что оленей губит, и то враньё распутывать, которым Гнус других шаманов заплёл, словно паутиной.

Но как же Гнусу было не врать, если истину он, скорее всего, и не знает?

Впервые увидел Искра, как сам себя может человек в самолов загнать. И что с этим делать — не мог он пока догадаться.

* * *

Ничего Искра сородичам не сказал. Ни к чему им — да и не поверят они.

А когда спросил его Тальник: "Что ж, Искра, надумал хоть что-нибудь — или всё своим чередом идти будет?" — только и ответил Искра:

— Я, дедушка Тальник, всё сделал, что шаманчик-мышонок может. Медведей Тихой Птицы к своей нарте привязал — если они оленей душили, то теперь перестанут. А больше я ничего пока сделать не смогу — разве вот только колено твоё погреть, чтобы сгибалось оно легче.

Он промолчал — и сородичи промолчали.

Только тогда начали говорить, когда мор олений пошёл на убыль. И говорили, что совладал Искра с медведями Тихой Птицы, хоть и ростом пока по плечо настоящему мужчине. Брусника даже заметила, какие тени легли у Искры под глазами и как лицо у него заострилось, словно у голодного или давно больного — но и она не знала, что приходится Искре воевать, одному за всех.

Не с медведями деда своего названого — с бродячими келе, что к Гнусу прибились. Повзрослел Искра за одну луну на десять лет.

И подарки у сородичей просить не мог — не поворачивался язык, когда он пустые вешала видел или в ровдуге на жердях — дыры протёртые.

А по вечерам, когда засыпала Ранняя Заря, сидел Искра у огня рядом с Копьём, названым отцом, пил брусничный чай, думал. Хотелось ему с Копьём поговорить, совета спросить — да рассказать он не умел: о келе-кровопийцах, о стойбище Кровавого Мора на берегу Песцовой реки — как расскажешь? Сильный воин — простая душа, ничего в Срединном мире не боится, но Нижний пугает его, как всё непонятное пугает.

Ошибся Искра. О схватках Искры с бродячими келе Копьё догадывался. О большем догадывался, чем Искра мог себе представить. И однажды, после очень хорошего дня, когда всё Искре удавалось, сказал Копьё:

— Конечно, сумеречные медведи — опасные твари, и бродячие келе — тоже на пискучих мышат не похожи... но опасаться тебе надо людей. Гнуса надо опасаться — и сородичей. Вдохновение у тебя — больно заметное, сильный ты шаман, а шаманская сила — угроза. Как бы ты её ни явил — будут тебя бояться, Искра.

— Я же никого не пугал, — удивился Искра. — С чего бы бояться меня?

Поднёс Копьё к трубке уголёк, выдохнул дым. Проговорил медленно:

— Ты, Искра — как нож. Можно ножом злой нарыв разрезать, чтобы яд выпустить — а можно перерезать горло. Но когда глядит простой человек на нож, он про злой нарыв не вспомнит — он лишь то в уме держит, что можно нож под ребро всадить.

— Но ведь благодарили меня сородичи, — сказал Искра. — Я бродячих келе отвадил, боль выгоняю из тех, кого она мучает...

Посмотрел Копьё на него — сурово и грустно:

— Видно, послан ты мне судьбой вместо сына... да лучше бы ты плохим охотником был, чем хорошим шаманом. Лучше бы дурачком был, чем умным не по годам.

— Не умён я, — сказал Искра. — Не понимаю.

— Хоть бы Ворон тебе помог никогда не понять, — сказал Копьё и больше уж ничего не добавил.

Тогда Искра так и не разобрал, что Копьё ему сказать хотел. И жил, как и прежде жил — без оглядки. Если мог злой нежити кривые когти разжать и вырвать из них человека или оленя — разжимал и вырывал. Слава о нём по тундре пошла — а Искре не до славы.

Не найти ему было такую нору, чтобы через неё в Нижний Мир спуститься, не оставляя в Срединном человеческую плоть. Думал он о тордохе из человеческих кож на берегу Песцовой реки — и было ему от тех мыслей тоскливо и горько.

А дети из стойбища Ворона Искру играть не звали — и сами игры прекращали, когда он подходил. И посматривали на него со страхом: выглядит мальчишкой, тринадцатая зима пошла — но великий, великий шаман, сумеречных медведей Тихой Птицы унаследовал он. Не разозлить бы, не обидеть бы — большая беда может случиться.

Так слова Копья — невесёлые — начали потихоньку сбываться.

Перед великими холодами взял Копьё Раннюю Зарю в жёны. Рад был Искра, названым отцом Копьё считал — но после свадьбы почему-то почувствовал себя совсем одиноким. Порознь были у него и мать, и Копьё — но вместе оказались друг у друга, а у Искры никого не стало.

Уходил он ночами в метельную круговерть — мороз щёки жёг — обнимал снежного медвежонка, верного товарища. Ледяная корка на снежной шерсти от слёз шамана таяла.

Встала сила шамана между Искрой и сородичами стеной от земли до неба.

* * *

Счастлива была Ранняя Заря — не замечала, что сын-шаман на людей словно из Нижнего Мира смотрит. Но Копьё заметил — младшего товарища-Искру успел узнать хорошо. Решил он ту стену между шаманом и Срединным миром радостью растопить: когда стали дети Ворона в средизимнюю луну на ярмарку собираться, в Светлый распадок, позвал Копьё Искру с собой.

Услышал Искра про ярмарку — ушам не поверил. От его радости семь стен бы рухнуло. Собираться Копью помогал — под руками у него путался, как щенок. Задыхался от восторга. Всё спрашивал — удержаться не мог: и нож с резной рукоятью на шкурки выменяем? И заморское ружьё, что пулями бьёт... ну не выменять, так хоть взглянуть на эту невидаль, поглядеть, как стреляют из него? И аркан на спиленные рога за приз кидать будем? И цветных бус с бисером матери привезём? И оленьи бега посмотрим? От радости щёки у Искры горели, как брусника.

И Копьё порадовался: "Хитрый я человек! Всю жизнь ему осветил, словно факелом — ярмаркой, точно стрелой, в цель попал!" Не было у него шаманского предвидения, не то — не чересчур радовался бы.

Когда уезжали Копьё и Искра в Светлый распадок, медведей своих Искра к материнскому материному тордоху привязал, наказал мать сторожить, злую нечисть отгонять. А метельный медвежонок, верный товарищ, преданный келе, что кровь и слёзы Искры пил, за нартой побежал — за другом своим и хозяином.

Видел Искра за нартой его следы — пятнышки тени на белом снегу — и улыбался: вот же удивительный медвежонок! Привязался к шаману не как келе, а как собачонка из костей, мяса и крови. Чудные дела!

Но больше он думал о ярмарке.

Прекрасная ярмарка была в Светлом распадке.

Раскинулась от скал и до скал, словно громадное стойбище. Над тордохами пучки красной шерсти на ветру вьются, на шестах деревянные фигурки келе висят, надутые и раскрашенные пузыри из птичьих зобов ветер тянет вверх. Целое стадо оленей поодаль ягель себе добывает из-под снега: всё стадо — приз для победителя оленьих бегов. Людей столько, что снега не видно. Купцы под навесами товар разложили, тут сокровища меняют на другие сокровища, курят, беседуют, играют, пьют водку и чай. Свежесваренная оленина дымится в котлах. Дети — счастливцы, которых на ярмарку взяли — бегают с визгом. Сытые псы у тордохов лежат.

Забыл Искра, что он — шаман. Думал, что он — богач, что и у него шкурки на обмен есть, что праздник наступил. От радости жарко было щекам.

Не стал Копьё его удерживать. Праздник — так пусть будет праздник.

Выменял Искра заветную вещь — нож из хорошей стали, рукоять из кости морской коровы вырезана, в виде оленя, что в беге рога закинул на спину, стремительный. Ложится рукоять в ладонь, словно врастает. Ножны красным бисером вышиты. Лучше, чем давняя мечта — не нож, а сполох в ладони.

Прицепил Искра ножны к ремню, побежал играть с парнями, что аркан кидали на спиленные рога. Череп оленя на высокий столб надет, рога спилены коротко — тяжело попасть, соскальзывает аркан. Хохочут парни, подначивают друг друга, дразнят проигравших, завидуют выигравшим. Искра в весёлой толпе почувствовал себя, как свой.

Хорошо его Копьё учил: трижды накинул Искра аркан на спиленные рога — выиграл ценный приз, стальную иголку, трёхгранную, чтобы легко было ею шкуры шить. Матери подарок будет. Воткнул Искра иголку в ворот парки. Смеялись чужие парни, мол, небось, келе для мышонка-шаманчика аркан на рога надели и затянули — но ни страха, ни смущения в их смехе не было. Весёлый чужак из-за Серых сопок по спине Искру хлопнул, угостил мороженым костным мозгом. Оттаяла у Искры душа, расцветать начала, как тундра весной.

Девушки собрались на игру посмотреть — и на парней поглазеть. Хихикали, шушукались — пока парни их не заметили да не начали в них снежками кидать. Искра про Нижний Мир забыл, только о празднике и думал, тоже снежком бросил в девочку. Девочка — ровесница ему, длинные чёрные косы у неё по спине ручейками ночного неба стекают. Хотелось Искре в лицо ей взглянуть, и чтоб рассмеялась она или завизжала весело. Обернулась девочка — личико нежное и белое, глаза в весёлых щёлочках сияют звёздочками, губы — словно спелая морошка. Узнал её Искра: Куропатка, дочь богатого человека Чёрной Скалы.

Красивая девочка — совсем как белый оленёнок.

Рассмеялся Искра, снега рукавицей зачерпнул, чтобы в капюшон парки засунуть ей — да не успел. Шарахнулась девочка в сторону, словно молодая олениха.

— Что ты? — удивился Искра.

— Не подходи ко мне, шаман, — сказала Куропатка, тонкие брови сдвинула, губы поджала. — Отец заругает меня и мать заругает, если стану играть с другом страшных келе, что людей пожирают и оленей душат.

Остановился Искра; радость с души стекла, как вода. Но он ещё попытался улыбнуться:

— А если рукавицу подарю тебе? — спросил дурашливо. — С левой руки?

С левой руки женихи рукавицы снимают.

Но Куропатка ни хихикать, ни злиться, как у девочек водится, не стала. Сказала серьёзно:

— Верну, а не возьмёшь — в огонь её брошу. У жены шамана — медведь с человеческой головой родится.

Хлестнула этими словами Искру по лицу, как снежным колючим вихрем.

Он возразил:

— У Гнуса — две жены, ни одна медведя не родила.

Вздёрнула Куропатка подбородок:

— То Гнус, а то — ты. Гнусу вдохновение пришло, а тебя с младенчества Нижнему Миру отдали, тебя мёртвый шаман выбрал, тебе своих неживых медведей оставил. Огонь — твой отец, ты сам наполовину келе, а я — простой человек. Уходи, Искра.

И пошла прочь.

И Искра побрёл прочь, Копьё искать. А Копьё с другими охотниками смотрел, как богачи ружьё выменивали, торговались, как проверяли ружьё, как стреляли в колоду, в ободранную оленью голову и в бутылки из-под водки — с грохотом. Пуля бутылки била вдребезги, оленью голову прошила насквозь — все кругом дивились. Крупинками самородного золота богач за чудесное оружие платил — на ладонь их высыпал, словно кусочки застывшего света. Нагляделся Искра на небывалые дела — а потом вместе с Копьём пошёл выбирать табак, чай, красную ткань, бисер и бусы, водку и стальные иголки.

Искра слегка успокоился. Девочка злую глупость сказала — бывает. Может, слыхала от старых женщин, что, как духи-сплетники, весь сор из тордоха друг другу с языка в уши перекладывают.

Некогда огорчаться — вот-вот начнутся оленьи бега.

Победитель целое стадо оленей выиграет.

Летят оленьи упряжки, как ветер — снежная пыль вихрится. От скорости дух замирает. Искра со всеми кричал: "Скорей! Скорей!" — обо всём забыв. Очнулся только, когда взвыл кто-то прямо за его спиной.

Обернулся Искра: под ногами людей, что оленьи бега смотрели, Белый Мох, брат младшей жены Гнуса, корчится и хрипит — сумеречный медвежонок ему на грудь навалился, вздохнуть не даёт. А рядом, в истоптанном снегу — нож лежит; пустые ножны — у Белого Мха на поясе.

Свистнул Искра еле слышно — разжал медвежонок лапы, к ноге хозяина прижался. А Белый Мох всё отдышаться не может. Чужие люди помогли ему подняться, шапку отдали, что в сторону отлетела — а он всё твердил: "Ух, и душно же было мне! Словно душа с телом расставалась..."

Никто из добрых людей не понял, что случилось. Только досадовали, что самое интересное пришлось пропустить, пока помогали чужаку: как победитель гонок с шеста тальниковое кольцо с алой тряпицей сдёргивал, большое богатство себе. А всё из-за того, что упился пришлый мужичок водкой сверх меры. Обидно.

Только Копьё с Искрой переглянулся понимающе — и прочь от гонщиков его повёл.

— Не иначе, — сказал вполголоса, — келе твои тебя спасли, отвели его руку. В суматохе никто и не разобрался бы, что с тобой стряслось — когда все кричат, все ревут, все водку пили...

— Но почему он меня убить хотел? — спросил Искра. — За что?

— За то, что ты Гнусу дорогу перешёл, — сказал Копьё. — За то, что дети Ворона уже год Гнуса не звали и шкурок за камлание не давали ему. А может, и ещё причины есть. Шаманские пути — тёмные пути.

Ничего Искра не ответил. Новый нож, мечту свою, из ножен вынул, ладонь разрезал, протянул медвежонку. Почувствовал, как верный друг горячую боль ледяным языком зализывает. И на Копьё взглянул снизу вверх, как в далёком детстве:

— Что же делать мне? Рассказать ли об этом? И кому? И поверят ли?

А на эти вопросы и Копьё ответов не знал.

Только одно решил охотник: позовут друзья водку пить — не пить больше чашки. Один раз отвели верные келе от Искры беду — второй раз могут и не отвести. Пусть лучше веселья будет поменьше, зато взгляд останется острым и цепким.

Не хотелось Копью Искру одного оставлять, но позвали его Седой Лис и Сова. Хвастался Сова шкурками с побережья и крупинками золота — да не в этом и дело: очень уж хотелось Копью с друзьями детства хоть словом перекинуться. А Искра в большой тордох, где гости ели солёную рыбу и строганину да водку пили, пойти не захотел.

— Душно мне там, Копьё, — сказал. — Я лучше пойду смотреть, как дети Моржа плошки зажигают и песни поют. Не беспокойся: медведи мои — со мной. У знака из сухих рогов увидимся.

Помедлил Копьё. А Искра улыбнулся:

— Я начеку. Подумать надо мне.

И не стал Копьё его ремнём к себе привязывать, как щенка — поверил. Ушёл с друзьями.

А Искра у лотка стоял, рассматривал рукавицы, все сплошь бисером вышитые, что женщины с побережья делают — и не видел.

Знал Искра, что есть люди, которым он не по нраву — но что враги у него есть, узнал только сегодня. Горело это знание, как свежая царапина на душе.

Не мог он больше быть мальчишкой, что на ярмарке веселится — снова шаманом стал. И радость ушла.

И когда он пьяного Гнуса увидел — не испугался. И не ушёл в тень: не пристало ему от врагов бегать, словно евражке от белой лисицы. Пусть Гнус делает, что хочет — со спины ни ему, ни дружкам его к Искре больше не подобраться.

Смотрел на него Искра — и видел, что укутан Гнус в тягучую темноту, как в парку. И что копошатся в этой темноте маленькие твари — а Гнус их словно бы и не замечает. Зато Искру сразу заметил.

Только что пошатывался и по сторонам глазел — и вдруг выпрямился. Цепко Искре в лицо взглянул. Подошёл ближе и сказал негромко, с усмешечкой, что на улыбку и в сумерки не похожа:

— От железа заговорённый, шаманчик-девчонка? Мать заговорила, когда в малицу с белыми куропатками рядила тебя? Это ничего. Всё равно недолго тебе песни петь и складно врать: глаза на затылке заведи, рот оленьими жилами зашей — а всё равно не убережёшься. От железа ушёл — от слов не уйдёшь, — а заметив, что люди прислушиваются, громко заговорил, весело. — Небось, рады дети Ворона, что такой богатырь их теперь от злой погани защищает?

Расхохотался, на снег сплюнул и прочь пошёл — боком. Будто пьяный до бесчувствия — только на деле спиной к Искре не хотел повернуться.

И понял Искра: боится Гнус. Порчи боится.

А ещё понял он, что не станет на Гнуса порчу наводить и сумеречных медведей по его следу пускать. Жизнь у Гнуса и так непростая: мелкие келе его облепили, как комары в летний день. Не к добру.

Пусть всё своим чередом идёт. Придётся драться — будет Искра драться, а ножом или словом в спину бить не станет. Сильный — не подлый.

И пошёл Искра к знаку — башне, из сухих оленьих рогов сложенной — твёрдой походкой.

* * *

Тяжёлой выдалась для Искры тринадцатая зима.

Расхворался старый Тальник. Как Искра ни грел его — всё равно в Нижний мир уехал. Только и смог Искра, что его проводить до стойбища, где Тальниковы предки жили. Келе-песцов наловил, велел им белый тордох на тёмных землях старику поставить. Слово с него взял, что вернётся Тальник в Срединный мир третьим сыном младшей внучки.

Но всё равно тяжело было у Искры на сердце.

Ворчлив был старый Тальник, порой судил опрометчиво — но добр был к Искре и порой к словам его прислушивался. А теперь — Тальник в Нижний мир перебрался, Камень грудью хворает, Брусника совсем слаба стала, редко из тордоха выходит. Умрут все старики, что Тихую Птицу знали, любили и понимали — и останутся только те, кому Гнус успел жидкой грязи в уши налить. Слышал Искра, как за спиной шептались: "Великий шаман — Гнус, могучей силы, а Искра — перечить ему смеет, обижает да в стойбище детей Ворона приезжать мешает. Не случилось бы бед, когда Искра вырастет. Не к добру было мальчишку в белую шкурку заворачивать: стал он лукавым да непонятным, все следы перепутал..."

Кто-нибудь заикался, мол, мор-то олений Искра прекратил — но ему тут же возражали: а платы почему не потребовал? Любой шаман, если удаётся ему сделать такое громадное дело, платы требует не пустяшной: не одного оленя — десять, не пару шкурок — пару дюжин. А Искра промолчал. Почему промолчал? Шаман с духами договаривается и плату берёт — ясную, а если не взял простой платы — чем ещё стребует своего? Живыми душами? Горячей кровью?

Слышал Искра в этих словах голос Гнуса — и возразить не мог: не поверили бы. Просили у него помощи — и хмыкали, когда он уходил: ишь, в подарок пару юкол принесли Искре — и он взял, и злиться не стал, и медведей своих натравить не пообещал. Что это значит? Что помощь Искре ничего не стоит — или что он много больше хочет?

Жадный и подлый он — или просто дурак?

Дитя огня. Всё не по-людски.

А Брусника грустно Ранней Заре говорила:

— Придётся Искре жену себе искать за семь тундр. Наши девчонки, что Искре ровесницы, злой блажи наслушались, теперь пороки в нём ищут, как блох в снегу. Гнус на наш очаг холодной воды плеснул. Слова его, словно дым, и глаза выедают, и душу.

И Ранняя Заря кивала — согласно:

— Белый шаман — Искра. Но Гнус никому в это поверить не даст. Никогда он детей Ворона не любил, а сейчас вовсе не переносит; слова к тордохам подкидывает, словно яд — волкам.

Слышал это Искра — и украдкой водкой плескал у полога. Собирались на угощение маленькие духи-пьянчужки — а он пучок своих волос поджигал:

— Маленькие келе, шустрые вестники, ешьте и пейте. Я вам ещё водки дам — а вы мне скажите, если кто из детей Ворона в беду попадёт, если на ком дурной взгляд остановят, если к кому лютая боль привяжется. Хочу раньше всех знать — и точно раньше Гнуса. Хочу всякую беду остановить раньше, чем она жерди у тордоха моего родича переломает. Будет людям легче — меньше они наветы слушать станут.

У духов-сплетников совести нет — из благодарности они шаманам не служат. Но ради водки да палёного волоса порой приносили они вести. А старый келе Тихой Птицы, глазастый проныра — чаще прочих.

Спал Искра — а сквозь сон слышал, как метель завывает, как резвятся на просторе духи великого холода. И вдруг почувствовал, как щёку его что-то кольнуло, словно комар среди зимы непонятно откуда в тордохе взялся.

Вздрогнул Искра, проснулся. Хотел пришлёпнуть назойливую мелочь — да увидел: не комар это, а коготь келе-пропойцы. Сидит наглая кроха на шкуре у самого лица Искры — все глазки, сколько есть, зеленоватыми огоньками горят.

Увидал келе, что Искра глаза открыл — и сказал умильно:

— Прости, великий шаман, что полёт твой прервал. Ты за весть водки обещал — ты мне поднеси, а я тебе большое слово скажу.

Нашарил Искра в пологе флягу, плеснул на ладонь. Выхлебал келе водку и ухмыльнулся пастью, что на животе у него раззявилась:

— Тётка Лихорадка, что Кровавому Мору родная сестра, к Пустоши Палок подалась, где нынче богатый человек Чёрная Скала оленей своих пасёт. Младшего сына у него забрала, дочерей доедает — на старшего сына поглядывает. Гнуса Чёрная Скала звал — не поехал Гнус: болтает, что это твои келе детей Чёрной Скалы пожирают. Мол, Куропатка тебе злое слово на ярмарке кинула — а медведи твои и взъярились от твоей обиды, совладать с ними ты не можешь, да не особо и хочешь. Безжалостный ты, мол, как отец твой огонь. Просил Чёрная Скала Гнуса с тобой сладить, поговорить или отвадить келе твоих — да отговорился Гнус, мол, нечего было детям Ворона самим к тебе бегать и помощи просить. Мол, вот вам ваш Искра и чёрное зло — нате, ешьте, а Гнус в эти дела путаться не станет.

Выслушал Искра — сердце в лёд превратилось.

Прокусил мизинец, как в детстве — дал крохе-келе кровавую каплю. Восхитился келе, обрадовался, слизал кровь — и опьянел, как человек, что целую ночь гулял. На радостях песню запел:

— Эхей, великий шаман Искра! Нет такого ни в одной из семи тундр! Все меня слушайте, просыпайтесь, медведи, войдите в оленей, встаньте к нарте — великий шаман Искра в метель искать пути вздумал! Как на крыльях несите нарту его — это я говорю, пока сам Искра не приказал!

А Искра меж тем и впрямь парку накинул, выскочил из тордоха, где мать с Копьём спали, в ледяную метельную ночь. Крутит злой ветер снег вихрями, небо с землёй перемешал, Верхний мир с Нижним. Только медвежонок, старый друг, из снежной мути собрался, в колени Искре ткнулся, как пёс — и два оленя к самому входу в тордох подошли.

Жуткие олени. Глаза у них в ночи горят мутными лунами, сполохи по шерсти перекатываются. Понял Искра: и впрямь медведи его в оленей вселились — и запряг их в свою нарту. Привязал к нарте мешок с бубном и колотушкой. Сильно спешил.

— Несите нарту, — приказал, — к Пустоши Палок, где богатый человек Чёрная Скала живёт. Вихрем несите, пургой, позёмкой, ветер обгоните — но успейте, пока дочери его ещё живы.

Прыгнул на нарту — и рванули олени-келе с места. Вцепился Искра в нарту обеими руками, так, что пальцы окостенели; метель лицо режет, как сотня ножей, не видно в пурге дороги, только олени впереди несутся, распластались в полёте, снега копытами не касаются, скорость с их шерсти зелёные искры сдирает, как ветер с наста — снежную пыль. Куда там оленьим бегам! Не дорога — чёрный сон, от какого просыпаются с воплем.

Так Искра и не понял, долго ли ехал — только и хватило у него сил удивиться, когда встали олени, как вкопанные.

Еле разжал Искра пальцы, встал с нарты с трудом. На бровях и ресницах — наледь, на волосах — снежная корка, парка — вся в снежной коросте, лицо горит, будто кожу содрали с него. Мотнул Искра головой, протёр глаза: стоит рядом — руку протяни — белый тордох богатого человека Чёрной Скалы. Из ондигила столб искр вырывается — не спят хозяева. За тордохом собака воет и скулит. А у вешал — ещё одна упряжка дожидается: дохлые олени в гнилую нарту запряжены. И стоят рядом неподвижно трое мертвецов — два старика, как изморозь, белые, и тёмная иссохшая старуха с кульком на руках.

Взглянул на них Искра — и понял: предки Чёрной Скалы ждут его детей, чтобы на своих оленях их в Нижний мир отвезти. А кулёк на руках у старухи — мёртвый младенец.

— Поторопились вы, — сказал Искра.

Мертвецы даже не шелохнулись. И тогда Искра мимо них пошёл к тордоху Чёрной Скалы.

Чёрная Скала оленей услыхал, шаги услыхал — входную занавеску откинул. В одной руке — жирник, огонёк в нём мечется, в другой — заморское ружьё, дорогая невидаль, что он на ярмарке выменял на золото.

Увидал Чёрная Скала Искру — переменился в лице.

Ружьё направил Искре в грудь. Щёлкнул металл звонко, а Чёрная Скала сказал с горечью:

— Приехал? Зачем тебя сюда принесло вьюжной ночью? Полюбоваться хочешь?

Вздохнул Искра.

— Приехал. Не держи меня за порогом, Чёрная Скала — дай мне злую нежить выгнать, пока ещё может получиться у меня. Потом в меня из ружья стрелять станешь.

— Откуда приехал? — спросил Чёрная Скала. — От Гнуса? Гнус просил тебя?

— Не дождёшься от Гнуса помощи. Из стойбища я приехал, что у Круглого озера. Дай мне войти, Чёрная Скала — каждый миг кто-то из них умереть может. Ждут их уже в Нижнем мире.

— Из стойбища — ночью, в пургу? Видно, с совиными глазами и с крыльями у тебя олени. Все вы, шаманы, ходите во лжи, как во тьме... — но посторонился Чёрная Скала — и вошёл Искра к нему в тордох.

Жену Чёрной Скалы, красавицу Бисер, Искра увидал, рукой отстранил, чтобы пропустила в полог — а уж потом узнал: подурнела Бисер, осунулась, глаза от слёз опухли и померкли, в чёлке седая прядь серебрится, как иней. Горько ей и страшно.

И старший сын её — пухленький медвежонок в малице с пушистой оторочкой, от страшного шамана лицо спрятал у матери в подоле. А младший сын, надо думать — тот самый младенец, кого Искра у мёртвой прабабки в руках видел — и ни табуны несчитанные, ни золотой песок этого уже никогда не изменят.

А в пологе — дочери Чёрной Скалы, девочки-погодки, Кедровка и Куропатка, по белым шкурам разметались. Лица у них — как летняя луна, прозрачные, в смертном поту; дышат, словно запалённые олени — тяжко.

Сжал Искра обод бубна в руках — и увидел.

Сидит над сёстрами Лихорадка, на него таращится, глаза — будто пустые бельма, холодное сияние из них течёт, как гной. Сама — вроде вязанки тальника, не тело — охапка почерневших костей. Ноги, как у крачки, короткие, зато руки сухие и длинные, и много их, много: двумя руками девочкам шеи сжимает, ещё четыре к Искре потянула. Цепкие костлявые пальцы — то ли в крови, то ли в саже.

Осклабилась Лихорадка щербатой пастью:

— Пришёл? Ну что ж, раз пришёл — так и тебя съем, а остальными закушу. Долго я из подземного своего тордоха в Срединный мир не выходила — проголодалась.

Усмехнулся Искра.

— Хорошо, что ты из-под земли выбралась. Мне тут тебя прикончить проще будет, — и уголёк из очага взял. Дунул на уголёк — поднялся голубой язычок огня у шамана на ладони.

Почуяла Лихорадка огонь — руки отдёрнула.

— Ну что ж ты, — сказал Искра. — Сама же съесть меня хотела — вот и ешь, а я тебя изнутри спалю, пепел по семи тундрам развею.

Зашипела Лихорадка, как жир на углях.

— Не признала я тебя, отродье огня. Не нравишься ты мне — и родню твою я не люблю, но доброе согласие лучше вражды. Не стану я тебя трогать — уходи по-хорошему.

Мотнул Искра головой:

— Вместе уйдём.

— Девчонок доем — и уйдём, — зафырчала Лихорадка.

Ничего не ответил Искра: бубен локтем к боку прижал, нож из ножен вынул, стал его ладонью гладить — огонь в металл вошёл, засветилось лезвие красным-красно, как солнце закатное.

— Что это ты делаешь? — встревожилась Лихорадка.

Улыбнулся Искра:

— Сейчас этим ножом пальцы тебе резать стану, которыми людей душишь.

Шарахнулась Лихорадка назад:

— Не смей! Одну руку мне тронешь — другой девчонку задушу!

Рассмеялся Искра:

— Вот как? Жаль. Придётся мне тогда этот тордох целиком сжечь. Вместе с девчонками — и вместе с тобой. Так даже лучше выйдет — и следа не останется от тебя. Сгоришь, как тальниковый прут, а пепел я ногой разотру.

Заметалась Лихорадка: и страшно, и добычу бросить жалко — а Искра рванулся вперёд, отмахнулся от её рук и раскалённый нож в глаз твари воткнул. Вспыхнуло пламя, завизжала Лихорадка пронзительно: "Я до тебя доберусь! Кожу с тебя сдеру — и малицу сошью себе!" — и в ондигил выскочила.

Очнулся Искра — понял, что лежит на шкурах у входа в полог, с бубном в руках. Головой мотнул, на локтях приподнялся — тяжело. На девочек посмотрел: задышали они легче — смертное беспамятство в сон превратилось. Рядом Бисер сидит, ладони их нюхает, щёки гладит, на которых живые краски появились — и сама Бисер на измученную старуху уже не похожа. Румянец у сестёр на щеках и на лицо Бисер и в глаза её отсвет кинул, словно солнце.

Прислушался Искра: в метельном вое, вдалеке — еле-еле бубенцы звякают да кости стучат. Предки Чёрной Скалы обратно в Нижний мир подались — без внучек.

Чёрная Скала Искре руку подал:

— Поднимайся, шаман. Великий шаман. Рыбьей крови тебе дать?

Кивнул Искра — молча.

Протянул Чёрная Скала чашку:

— Прости, что из ружья целился в тебя. Горе мне глаза и уши залепило, ничего я не видел. Сейчас вижу. Скажи, сколько оленей нужно тебе? Сто? Двести? Куропатке ты хотел левую рукавицу отдать — отдай, возьмёт она. Возьмёт и под малицей носить будет, на груди. Не сомневайся, Искра. Я твоему деду названому, Тихой Птице, другом был — и тебе другом стану. Ничего не перепутаю и не забуду.

Глотнул Искра из чашки.

"Вот, значит, как, — подумал. — Богатый сильному другом стать готов. Видно, поверил Чёрная Скала в мою силу, да так, что я ему взрослым кажусь. Вот-вот водки предложит мне".

Бисер чайник над огнём повесила, свежей оленины положила в котёл, костный мозг мороженый достала да юколу жирную — для Искры, словно для важного гостя:

— Устал ты, Искра, пока со злой нежитью сражался — и медведи твои устали...

Только Искре не до угощения было — кусок в горло не шёл. Взял он кружку с чаем, чтобы хозяев не обидеть, но прежде, чем чай пить, ладонь надрезал и кровью капнул в огонь. И Чёрная Скала, и Бисер на это смотрели молча, замерли: боялись неловким словом или движением помешать шаману жертву творить.

А Искра лизнул ладонь и сказал тихо:

— Рано ещё радоваться. Не удушил я её.

Нахмурился Чёрная Скала:

— Не удушил? Почему не удушил? Напрасно.

Покачал Искра головой:

— Не напрасно. Брату она жаловаться станет — а значит, в тордох к нему отправится. Следы оставит. Вот куда я пойду — по следам. Здесь её душить — половину дела сделать. Туда я пойду, где у злой погани стойбище, где наши мёртвые предки их дохлых оленей пасут. Их тордох сожгу — чтобы забыли твари из Нижнего мира к нашему стойбищу дорогу.

— Какомэй! — поразился Чёрная Скала. — Никогда я не слыхал, чтобы шаман совершал такое! Что тебе нужно, чтобы дорога была легче? Скажи — дам я.

Искра только вздохнул. "Не забудь, — подумал, — что другом моим назвался — а то у богатых людей память короткая". А вслух сказал:

— Матери моей весточку передай — иначе тревожиться станет она. Скажи, на Песцовую реку я уехал. А мне позволь поспать у тебя до утра — уеду я, как только метель уляжется.

Покивал Чёрная Скала:

— Так и сделаю, шаман. А ты — то делай, что келе подскажут тебе.

* * *

Проснулся Искра — и не сразу понял, где он, что за девчонка ему варёной оленины принесла. Личико у девчонки осунулось, под глазами тени легли — но глаза блестят, на щеках ямочки, зубы, будто сахар, белые.

Кедровка, вот кто.

— Всё я помню, великий шаман, — сказала. — Помню, как келе из чёрных костей нас с сестрой задушить хотел. Как в тордохе темно было, словно под землёй, тени по стенам метались и огонь в очаге горел без света. И как ты пришёл, свет принёс, пальцы твари разжал на горле у меня.

Улыбнулся Искра:

— Легко ты говоришь, легко дышишь — рад я. Неужели улетела вместе со мной? Не видел я — на злую погань смотрел.

Хихикнула Кедровка:

— Я не такая большая, как ты. Если и летела рядом с тобой, то — как мошка рядом с Вороном. Где же тебе заметить меня!

Услышала это Куропатка — за косу Кедровку дёрнула и оттолкнула в сторону:

— Больше слушай, Искра, как сестра моя болтливая небылицы плетёт! В любое дело она лезет, досадно ей, завидует она, что у меня лицо белое, а на её лицо сажа осела! Младшая она, всю красоту духи мне отдали, ей ничего не осталось!

Выдернула Кедровка косу из кулака Куропатки, из тордоха выскочила. Правду Куропатка сказала: лицо у Кедровки и впрямь темнее. Но что Искре до того за дело!

Поднялся он, вышел из тордоха следом за Кедровкой, окликнул:

— Я — огонь, ты — дым. Вместе мы вверх поднимались. Знаю я, что ты впрямь улетала, знаю, что келе видела.

Обернулась Кедровка. Снежинки с небес летят, на её волосы садятся, на горячих щеках тают.

— Хорошо, — сказала. — Это хорошо, что веришь мне.

Высунулась из тордоха Куропатка:

— Замёрзнуть хочешь вместе с моей глупой сестрой, Искра?

Вздохнул Искра:

— Оленей покормить надо мне.

Рассмеялась Куропатка:

— Сами они прокормятся!

А Кедровка в лицо Искре взглянула:

— Впрямь непростые олени?

И не стал Искра её от себя гнать. Стояла Кедровка рядом, смотрела, как олени с медвежьими клыками горячую кровь с ладони Искры слизывали — а сумеречный медвежонок, тень в метели, снег глотал, на который капли крови упали.

— Вот они какие, келе... — сказала тихонько.

Усмехнулся Искра:

— Вот ты какая... шаманка.

Отвернулась Кедровка в сторону:

— Никакая я не шаманка. Твоими глазами вижу, твоими ушами слышу. Чую, какой жар от тебя идёт — и тепло мне.

— Маленькое вдохновение, — сказал Искра. — С самую малую мошку, а летает.

Вслух Кедровка не согласилась — но и спорить не стала.

В тордох они вернулись, когда сам Чёрная Скала огонь кормил — тюлений жир лил в него.

— Благодарю, — шептал, — тебя, общий отец, за то, что нам помог и сыну своему, — последнюю каплю из плошки вылил, к Искре повернулся. — Ты, Искра, — сказал весело, — любой моей дочери рукавицу дари. Хочешь — обе подари, дочери мои тебе другие рукавицы красным бисером вышьют.

Рассердилась Куропатка, а Кедровка смутилась. И богатый человек Чёрная Скала рассмеялся.

А Искра об этом ничего говорить не стал. От того, как Кедровка кончик косы прикусила, тепло стало ему — но говорить об этом не время и рукавицы дарить не время.

— Пурга унялась, — сказал Искра. — Пора ехать мне.

Не стал Чёрная Скала возражать. Бисер юколу и оленину варёную в мешок положила — в дорогу. Пошёл Искра запрягать своих оленей-келе — и снова за ним Кедровка выскочила.

— В тордох иди, — сказал Искра. — А то от холода ослабеешь, и Лихорадка снова тебя возьмёт.

— Я пойду, — сказала Кедровка. — А ты вернись. Я с тобой рядом летала, я думать о тебе стану. И — возьми с собой мою куклу, Искра. На удачу.

Улыбнулся Искра.

— И малицу с белыми куропатками надеть, чтобы с куклой играть веселее было?

Взглянула Кедровка сердито:

— У всякого свой тайныкут, Искра. У меня оружия нет, я тебе даю кусочек своей радости. Может, он тебе пригодится, когда одинокий путь будешь искать в темноте.

И куколку протянула — из тальниковых прутьев сплетённую, завёрнутую в пыжик, подпоясанную красной ниточкой. С ладонь ростом, не больше.

Взял Искра куклу. За пазуху сунул её, как шаманский амулет. Послушал, как Чёрная Скала с пастухом разговаривает, как пастуха просит к Круглому озеру весточку отнести — Ранней Заре сказать, что сын её к Песцовой реке подался. И хлестнул оленей.

Ступили олени на снежную пелену, вьюгой разглаженную. А на снегу следы горят — будто кто тлеющие угли разбросал. Дымятся следы — а снег не тает под дымом. Незримые эти следы; келе эти следы оставил.

Повернул Искра упряжку и поехал по дымным следам — искать место, где Срединный мир с Нижним сходится.

* * *

Ветер устал, лёг в засыпающие снега, отдохнул и снова поднялся, когда добрался Искра до скальной гряды, что Каменной Гривой зовётся. Привели его следы к узкому тёмному провалу между вековых глыб — и догадался Искра, что этот провал и есть ворота в Нижний мир, через которые злая нежить во плоти на землю выходит, чтобы людей пожирать.

Никто из людей живым под землю не спускается — только мёртвых под землю кладут, нельзя туда живым, не место там живым, никогда живые из-под земли не возвращались. Но Искра о том давнем запрете не разрешил себе думать. Стал провал рассматривать.

Провал невелик. Сильный воин с плечами, на которые можно оленя-трёхлетка взвалить, нипочём не пробрался бы в щель эту — но Искра до сильного воина ещё не дорос. Усмехнулся он про себя: шаманчик-мышонок сквозь мышиную нору в Нижний мир пробраться хочет! — и свистнул медведям, чтоб из оленей вышли они. Придётся Искре нарту свою у провала оставить — но медведей он с собой взять решил: помощь деда, шаманская сила, есть, кому спину прикрыть, когда дойдёт до драки.

Вышли медведи из оленей — и легли олени в изнеможении. Взял Искра с собой нож и бубен — к провалу пошёл.

Медведи в чёрную трещину пургой ворвались — только загудело в камнях. Медвежонок, маленький келе, верный товарищ — струйкой позёмки проскользнул. А Искра еле пробрался, клочья парки на камнях оставил — но пробрался всё-таки.

И оказался в мире мрака, что был ему знаком по шаманским полётам.

Каменный чертог вокруг, ущелье подземное. Огляделся Искра — и узнал это место.

— Вот, — шепнул. — Это здесь безглазые совы путь стерегут. Лёгкая душа мимо них сквознячком пролетала — а как же мне во плоти пройти? Услышат они шаги живого человека — а живым сюда нет пути.

Медвежонок забеспокоился, за рукав потянул Искру — мол, не годится живому в мир келе соваться, а с такой сильной и злобной нежитью, как совы эти, слепые стражи, и медведям справиться тяжело. Заглянул медвежонок Искре в лицо: вернёмся?

Искра только головой мотнул:

— Нельзя мне. А путь мы только начали.

И тут что-то за пазухой словно кольнуло слегка. То ли маленький коготок, то ли сломанный прутик. Сунул Искра руку под парку — и вытащил куклу.

А кукла вдруг встряхнулась, как живой птенец, и сказала тихонько — тоненьким голоском:

— Мать моя и создательница, Кедровка, к груди меня прижимала и тебя хранить велела — я тебе помогу, Искра.

Посмотрел Искра на куклу: обычная кукла, таких девочки себе десятками делают. Головка — колечко, из тальника скрученное, вместо волос — пучок меха, прутики-ручки, прутики-ножки. Как такая помочь может?

— Глаз у тебя, — улыбнулся, — нет, чтобы видеть, ушей нет, чтобы слышать, рта, чтобы говорить. Не пойму я, как ты говоришь со мной — и как с безглазыми совами собираешься совладать, не понимаю.

Хихикнула кукла тоненько — голосом Кедровки.

— Ты меня душой слышишь. У тебя душа есть, чтобы чувствовать, а у Кедровки — живое тепло, да и голос свой она дала мне. Не сомневайся, Искра, поставь меня на землю и иди вперёд.

Усмехнулся Искра, прутики-ножки в мёрзлый песок воткнул. Вперёд пошёл, к той лестнице, которая в глубины мрака ведёт — и кукла за ним на ножках-прутиках побежала, как птенец. Удивились келе-медведи, проводили её взглядами — но пропустили.

Сделал Искра ещё несколько вдоль ущелья — и вдруг хлестнул чёрный вихрь. В тёмной высоте слепые совы проснулись, железные крылья расправили, железными клювами защёлкали:

— Никогда тут шагов человека не слышали — и вот, человек идёт! Живой в Нижний мир спустился! Горячая кровь, свежее мясо! Давно уже не было совам такого угощения!

Замер Искра на миг — и тут кукла выскочила вперёд, побежала вглубь ущелья, а сама хохочет и голосом Кедровки кричит:

— Да-да, вот она — я! Только вам меня не поймать, безрукие, не увидеть, безглазые! Живая девочка из Срединного мира из вас похлёбку сварит, ваши перья в очаге сожжёт!

От такой дерзости разъярились безглазые совы, слетели со скал вниз — человека искать. Воздух от ударов железных крыльев застонал. Щёлкают совы клювами, когти железные растопырили — да только маленькую куклу поймать не могут, промахиваются. А она в щели между камнями прячется — и кричит оттуда насмешливо:

— Эх вы, слепые крачки! Даже в суп — и то не годитесь!

Сшиблись две совы в полёте — железные перья полетели, как стрелы, камни от их ударов закричали. А кукле — хоть бы что.

— Глупые, — кричит, — птицы! Келе с живым человеком перепутали! Духа, будто живое тело, ловите! Крови захотели — да только и капли воды не получите!

Поняли совы, что обманулись — или кукла обманула их; взлетели к самому своду с воплями, злыми и горестными. А Искра тем временем ущелье миновал — пока совы куклу ловили, о нём забыли и думать.

Пробежал он каменную лестницу, не помня себя; очнулся на сером снегу. Медведи рядом — словно тяжёлые тени, медвежонок — словно струйка позёмки. Живым глазам непривычно Нижний мир видеть — да и обитатели сумрака его не ждали, попрятались.

Нагнулся Искра, поднял пригоршню серого снега — а снег этот в горячей ладони не тает: то ли снег, то ли пепел давно остывший. Сверху — пещерный свод навис, словно могильная насыпь, тяжёлый воздух мертвечиной пахнет. И понял Искра: кончились шаманские игры.

Если он отсюда выйти не сможет — тут ему и конец. А из Нижнего мира никто живым не возвращался. И страх сердце Искры сковал, как смертный холод.

Но тут почувствовал он, как кто-то крохотный за штанину его дёргает. Вздрогнул, посмотрел — и увидел куклу Кедровки. И разжался ужас, как ледяные когти.

— Нашлась ты, — улыбнулся Искра. — А я испугался, что потерял тебя. Что, думаю, теперь Кедровке сказать? Разиня, подарок не уберёг... смеяться бы стала она.

Хихикнула кукла.

— Ничего, вместе пойдём, Искра.

Поднял её Искра, сунул за пазуху — а сам думает: куда же идти? Прямо на берег Песцовой реки? На шаманскую силу положиться? На удачу? Спросить бы совета — да медведи молчат.

Вдохнул Искра мёртвый воздух, стукнул кончиками пальцев в холодную кожу бубна, запел:

— Вот, к тебе пришёл я, ешь моё мясо, пей кровь — но ответь, как мне справиться со злой бедой — навсегда?

Подземные своды на звон бубна отозвались — глухим грохотом, на шаманскую песню — шёпотами и смешками. Почувствовал бы Искра себя совсем одиноким — живой букашкой в мёртвой бездне — если бы медвежонок-метель к ноге не жался, а кукла — к груди не льнула бы.

Но с ними, холодными, было живое тепло — и пропел Искра:

— Дед мой, Тихая Птица — со мной. Подруга моя, Кедровка — со мной. Все твои дети моим голосом просят тебя.

Рванул чёрный вихрь, да так, что серый снег поднял позёмкой. От ледяного ветра в лицо у Искры слёзы брызнули — но на душу покой сошёл: Ворон летел.

До входа в ущелье долетел и сел на каменный выступ совсем рядом — громада крылатого мрака. Покосился на Искру мерцающим глазом:

— Пришёл, значит?

— Пришёл, — сказал Искра. — Вот я. Всё дам, что захочешь взять. Но скажи, можно ли злобную нежить навсегда отвадить от стойбища моих родичей?

Ворон голову склонил набок — насмешливо:

— Навсегда — нет. Надолго — да. Ты же — огонь. Огонь многое одолевает. Если дойдёшь. Если посмеешь. Если сумеешь вернуться.

— Ты не поможешь мне? — спросил Искра — без особой надежды. И так получил немало.

— Нет, — ответил Ворон. — У каждого — своё дело.

— Что мне дать тебе? — спросил Искра.

— Храни моих детей, — сказал Ворон и взлетел.

Всё объяснил. И пообещал. Духи между словами говорят больше, чем словами. Понял Искра — и страх отступил.

Присел Искра на корточки, обнял клубящийся снег:

— Милый мой друг, маленький келе, найдёшь ли по следам тордох Кровавого Мора? И туда ли Лихорадка сбежала?

Кивнул медвежонок, как человек — и побежал по снегу, похожему на пепел. И Искра побежал за ним, не отставая.

Бежал Искра, как во сне — и жалел, что тянет его вниз человеческое тело, что лететь он не может. А расстояния в Нижнем мире всё так же обманны, воздух густ — не вдохнёшь вдоволь, холод сквозь парку пробирается до самых костей. Кажется, вон она, Песцовая река, тускло блестит среди серых холмов — рукой подать... а Искра из сил выбился, пока добирался до пастбищ Кровавого Мора.

Без оленей. И без полётов. И маленькая нежить, келе-сплетники, из-под ног его порскали, словно евражки. Но всё-таки добежал он до раздвоенной сопки, на которой из серого снега человечьи пальцы растут — а вокруг неё стадо дохлых оленей пасётся.

Увидали Искру мёртвые пастухи — и перепугались, и обрадовались.

Тот парень, из детей Нерпы, у кого одежда красными узорами вышита, только руками развёл:

— Сёп-сёп... Пришёл, значит? Не бывало такого, чтобы живой человек сам, по доброй воле, под землю спустился.

Стоял Искра рядом с мертвецами — и не было в его сердце страха, одна жалость, боль душевная.

— Пришёл, — сказал он. — Один пришёл, но уйду вместе с вами. За вашей свободой я пришёл. Заставлю Кровавого Мора вас из рабства отпустить — чтобы смогли вы снова на свет родиться, в Срединном мире жить, под солнцем.

Подошла к нему молодая рабыня — стан тонкий и косы, словно густая тень, чёрные, да лицо посерело, иссохло, будто палый лист, кости кожу рвут. Погубил Кровавый Мор её красоту, жизнь её весёлую отобрал — и сжал Искра кулак на рукояти ножа в ярости.

— Пришёл, дитя огня, — сказала рабыня. — Это ты — шаман, что сестре Кровавого Мора глаз выжег? Нынче она у брата в тордохе сидит, детские сердца ест да плачется на судьбу свою несчастную. Пообещал Кровавый Мор, что кожу с тебя сдерёт и новые плеки сошьёт ей.

Рассмеялся Искра — зло:

— Сестре его один глаз выжег — ему самому оба вырежу. Позабудет он, как шляться по Срединному миру и чужие жизни красть.

Покачала головой рабыня:

— Не спеши, великий шаман. Нынче гуляют они. Упьются кровью допьяна — легче тебе будет с ними справиться. Ты с пастухами останься да на тордох смотри. Станут злобные твари пьяны, как туши выпотрошенные — брошу я в холодный очаг прядь своих волос. Как синие искры из ондигила полетят — так и иди.

Взял Искра мёртвую девушку за руку — ладонь её понюхал, хоть кости сквозь гнилую плоть просвечивали, словно жерди — сквозь худую ровдугу.

— Ты, сестра, скоро из-под земли, словно птица, выпорхнешь. У добрых людей на свет родишься, снова красавицей станешь, за богатыря замуж выйдешь, солнце тебе улыбаться будет. Это не я говорю, это сама судьба тебе скажет.

Понял он, что мёртвые — друзья ему, что помогать ему станут, чем смогут.

Присел Искра на склоне сопки — и тут же понял, как устал: в сон его потянуло. Подозвал он тогда к себе медвежонка — верного друга и обнял его за шею. От ледяного холода медвежонка-метели мигом проснулся Искра. Из благодарности каплю крови дал ему, медведям дал, что рядом, на склоне, прилегли — и куклу из-за пазухи вынул.

— А тебя, — спросил, — чем угостить? Что ты такое? Келе ты — или просто тепло Кедровкино?

— Крошкой варёного мяса меня угостить бы, — хихикнула кукла. — Жаль, оставил ты еду в Срединном мире, не иначе — решил, что тебе, как шаманской песне, еды не надо.

Вздохнул Искра — и впрямь не подумал он о еде, а в Нижнем мире лишь мертвечина и пепел. Погладил он куклу пальцем по кусочку меха, что волосы ей заменял:

— Вернёмся домой — не крошкой тебя угощу, а целой миской. Потерпи, маленькая подруга, — и снова куклу под парку спрятал. Тепло от неё было.

Долго ли Искра сидел на склоне сопки — не помнил он, только показалось ему, что на плеках его и на полах парки серый мох пробиваться начал. Тьма вокруг тихими голосами шепталась, в чёрной воде Песцовой реки что-то белое мелькало, словно рыбьи кости... И вдруг резануло щёку Искры холодом.

Вздрогнул он — и понял, что спал. Верный друг медвежонок это заметил — и ледяным языком в щёку Искру лизнул. Очнулся Искра и тут же на тордох Кровавого Мора посмотрел — а из ондигила синие искры летят.

Вскочил Искра на ноги — и сердце у него похолодело.

Ни уголька у него нет. Как же...

Но тут шевельнулась за пазухой кукла, шепнула:

— Не сомневайся, Искра. Ты сам — огонь, — и показалось Искре, что слышит он голос Копья: "Не трусь, названый сын, сердце в кулак сожми. Вот бубен тебе — для шамана оружие и голос".

Вдохнул Искра поглубже — и пошёл к тордоху, что человеческой кожей покрыт.

Выскочила к нему навстречу рабыня.

— Пришёл! — шепнула, и мёртвые глаза у неё надеждой загорелись, как у живой. — Зови теперь своего отца, Искра. Сожги это поганое гнездо — пусть пепел по ветру разлетится.

Опустил Искра руку на голову медвежонка-метели, покачал головой.

— Среди келе друзья мои есть — и людям друзья. Зажгу здесь высокий костёр — тех убью, кто мне сюда добраться помог. Благодарен я тебе, красавица — но надо мне другой путь искать.

Отступила рабыня — а Искра в тордох вошёл.

Вошёл — и вздрогнул от омерзения. Глаза не смотрят — а надо смотреть.

Пол застелен не шкурами — гнилыми кишками. Над холодным очагом котёл с тухлым мясом висит. На груде старых костей — трупик младенца с вырванным сердцем. А на кишках развалилась злая нежить — так храпит, что ровдуга колышется.

Рядом с Лихорадкой — Кровавый Мор: брюхо раздулось, как у комара, что крови до отвала насосался, красно-бурое, а вместо лица — жало с копьё толщиной. Крохотные глазки гной залепил. Когтистые лапы во все стороны торчат, словно ветки сухие.

Прижал Искра к себе бубен левой рукой — а в правую ладонь дуть стал, словно в потухший костёр. И появился на ладони у него язычок живого огня, потянулся вверх, рванулся в сторону — превратился в аркан из красного жара.

Смотал Искра аркан петлями — и набросил на нежить. В два рывка привязал Мор с Лихорадкой друг к другу ремнями из яркого пламени.

Затрещала шкура у злобных тварей — и тут же проснулись они, да только уже поздно: Искра узел затянул, какому Копьё научил его — мёртвый, чтобы петли не соскользнули.

Взвыл Кровавый Мор, как ветер в тундре:

— Отпусти меня сейчас же, отродье огня! Иначе весь ваш людской род под корень изведу!

А Лихорадка:

— Спаси меня, братец! Я ещё младенцев добуду тебе!

Рассмеялся Искра и запел:

— Гори-гори, расплавься, рассыпься, пеплом разлетись! Сгинь, забудься, без следа пропади! Человеческий род под солнцем жить останется — а вы здесь смешаетесь с той золой, что вместо снега в Нижнем мире тундру покрыла.

Разгорелся огонь, загорелась от него и нежить. Завопил Кровавый Мор, так, что отшатнулся Искра:

— Слуги мои, рабы мои, немощи, горести, сумеречные воры! Бегите сюда, убейте этого мальчишку!

Оглянулся Искра — никто не бежит, никто на помощь тварям не торопится.

— Не будет вам ни пощады, ни помощи, — сказал он и снова дунул.

Охватил огонь нечисть — и превратилась она в хрусткий уголь. Хотел Искра и тордох сжечь, да побоялся, что от торжествующего огня пропадут ночные создания, что метельному его медвежонку сродни. И решил: авось, жильё само сгниёт и развалится.

Собрал Искра огонь в пригоршни и вышел наружу.

И увидел, как медведи его останки гнусных тварей в клочья терзают. Тут-то и догадался Искра, почему слуги и рабы к Кровавому Мору на помощь не пришли.

Подошёл он к медведям, погладил чёрный лёд их спин:

— Верно я сделал, что огонь в кулаке зажал. И вы, верные друзья, сильные келе, всё сделали верно.

А вокруг тордоха, из которого ещё поднимался едкий дым, словно очаг там затопили сырым тальником, стали собираться мертвецы. И было тех мертвецов больше, чем жителей стойбища у Круглого озера, стояли они плечом к плечу — и тесно им было между сопками.

— Что же вы? — удивился Искра. — Вы ведь свободны теперь, вы сможете в Срединный мир вернуться, под солнце...

И тут мертвецы расступились — увидел Искра Тихую Птицу.

— Ы! — вскрикнул радостно. — Пришёл ты!

Улыбнулся Тихая Птица.

— Вот и случилось, как должно. Теперь и я смогу на землю вернуться: в старшем внуке твоём вернусь, Искра, жди. А в этом поганом тордохе долго ещё никто не поселится.

— Но когда-нибудь поселится? — огорчился Искра.

— Над этим ни ты, ни прочие смертные не властны.

— Дед, — спросил Искра, — а почему мёртвые не уходят?

— Помочь тебе хотят, — сказал Тихая Птица. — Один раз ты безглазых сов обманул, дважды их никому обмануть не дано. Но ведь надо тебе под солнце вернуться — ждут тебя там.

— А как? — растерялся Искра.

Взглянул Тихая Птица вверх — и топнул ногой. Дрогнула земля — и высоко-высоко вверху лучик света пробился.

Только подумал Искра, что летать он не может — тот мертвец, что ближе стоял, вынул своё ребро и на серый снег положил. Другой подошёл — и своё ребро вынул. Третий подошёл... и начала расти лестница из костей, как в праздник башню из рогов собирают на память.

И по лестнице из костей освобождённых мертвецов поднялся Искра к узкой дыре, вроде лисьей норы. Медведи мёрзлую землю раскопали — и протиснулся Искра к свету.

Уходил в Нижний мир — зимняя ночь стояла, выбрался в Срединный — весна, расцветает тундра, солнце небесный свод розовым румянцем украсило. Уходил мальчик — вернулся юноша.

Обманное время в Нижнем мире — не такое, как под солнцем.

* * *

Думал Искра, что сородичи уже не ждут его. Для них пропал он надолго — верно, решили, что совсем сгинул Искра. Но когда пришёл он к стойбищу у Круглого озера — встретили его. Понял Искра — ждали, именно нынче ждали.

Ранняя Заря навстречу выбежала:

— Пришёл ты! Знала я, верила я, ждала я! Недаром отец твой снился мне да ждать велел!

Копьё улыбнулся:

— Мать твоя мне сказала, да Тихая Птица во сне пришёл. После того, как пастухи Чёрной Скалы табун пригнали к Круглому озеру — подарок тебе, подарок нам...

Брусника подошла:

— Вернулся, шаман. Едва стал юношей — а уже иней чёлку посеребрил. Много видел ты, много сделал — знаю я, на сердце у меня когтистая лапа разжалась.

Глядела на Искру из-за вешал Куропатка — уже девушка, прекрасная, словно шиповник, что едва расцвёл, вся в пушистом меху, малица бисером вышита, лицо светлое, в маленьких ярких глазах сияние плещется. Ждала, что Искра подойдёт — да не подошёл он.

Нашёл Искра глазами Кедровку: и лицо у Кедровки темнее, и улыбка у неё не такая смелая. Но Искра улыбнулся в ответ — и куклу из-под парки вытащил.

— Подарок ты мне сделала, Кедровка, — сказал тихонько. — А я не отдарился. Потом, потом — хочешь — волчью шкуру принесу, хочешь — живого волка приведу, будет он тебе нарту таскать всем на зависть. А пока — пока день хорош, пока всё хорошо, пока мы с тобой победители — возьми, если рук испачкать не побоишься.

И Кедровка взяла у Искры рукавицу — старую, опалённую и вымазанную землёй.

Взяла — и спрятала под малицу, ближе к сердцу.

Словарь:

Келе — демоны, духи.

Тордох — жилище из шкур, натянутых на каркас из жердей.

Ровдуга — шкура, обработанная для постройки жилища.

Ондигил — отдушина в кровле, дымоход.

Полог — отапливаемое спальное место.

Ножница — лезвие, заточенное для бритья или стрижки волос.

Нарта — сани.

Аркан — утяжелённая ременная петля.

Плеки — обувь.

Парка — верхняя одежда.

Малица — верхняя, чаще женская, одежда.

Какомэй! — междометие, возглас изумления.

Вешала — конструкция из жердей для сушки рыбы или мяса.