Ба! Вирхофф!

— Наших бьют!

Народишко, возбужденный героическими рассказами, отзывчиво всколыхнулся. Так был дан старт всеобщему мордобою. Мастевым пришлось несладко. И пришлось бы горше, но всяк восстал на всякого!...

Чья-то вставная челюсть упала мне в тарелку и вцепилась в котлету. Хозяин челюсти прилетел за нею, собирая кружки на столе.

— Исфините, — застеснялся он и забрал челюсть вместе с котлетой.

Не прошло и минуты, челюсть снова шлепнулась, на этот раз в капусту.

— За добавкой? — спросил я беззубого бойца.

— Шпасибо, было вкушно, — вежливо признал тот, вставляя зубы на место.

О стену ударила и повисла кровавая сопля. Меня брезгливо передернуло.

Мимо мелкими шажками прошел Филяй. Он таращил глаза, раздувал щеки и нес в жменях свои яйца. Эдак его приложили!

Кем-то долбили в стену, сыпалась штукатурка и дребезжали стекла. Костлявого мужика в третий раз выбросили в окно. Он возвращался и непременно со штакетиной. Мушкетирование оканчивалось одним и тем же, оружие отбирали, ломали о хребет фехтовальщика и выбрасывали прочь. Мужик настырно лез обратно.

Рассвирепевшая баба рванула ворот платья. Под платьем не тельник, кружевной лифчик. Но все равно здорово!

— Всех порежу! — дико выла ,,флотская" и взмахнула ножом.

В ответ взмахнули лавкой...

Праздник жизни проходил без меня! Жизнь объявила мне бойкот. Даже в драку не взяли! Обидели до глубины души!

"Раз так," — психанул я и хлопнул дверью. Так хлопнул, ручку оторвал. Такая досада разобрала.

А тут еще Соломон Рауф со своими рассусоливаниями о бренности жития.

— Согласитесь, не справедливо, славные деяния кастеляна Вирхоффа на фронтах войны забудутся, а помнить будут только его шашни с девками. Удачливость, гениальность, выигранные войны... Пшик! Величие героев в их пороках, а не в их талантах.

Чтобы он сказал, узнай, что Вирхофф это я!

Пропади оно все пропадом! В сердцах, я зашвырнул в оторванную ручку на крышу сарая, и направился со двора.

— Вы куда? — опередил мой уход Рауф.

— Пойду мемуары писать.

Практик сочувственно покачал головой.

— Приличные люди книг не пишут, а умные их не читают.

Ну и что теперь делать? А?

— Тогда спать пойду, — сплюнул я. — Солдат спит, служба идет.

Походя умылся в бочке, на углу огорода для полива гряд. Вытерся рукавом рубахи и отправился баиньки. Как оказалось, в комнате меня ждали. Ждала. Гутти.

— Я вот спросить хотела...

Конечно, спросить меня можно, но для этого не обязательно раздеваться до сорочки.

— Спрашивай, — разрешаю я, пытаясь, настроится на нужный тон. Дурацкие байки совсем выбили из колеи.

— Отчего это мессир Лех взгляд у тебя ... такой...

— Какой такой?

— Ну, такой, когда мужик с милкой расплюется и она его до себя не допускает. Не то, что погладить, — она провела по груди и бедру, — или подержаться, или полотенце в мыльню принести не позволяет. Даже спит под другим одеялом. Тоскливый взгляд у вас.... И огненный.

Еще не лучше. Теперь у меня взгляд оказывается тоскливый и огненный.

— Тоскливый от того что не приласкан, а огненный..., — и так медленно спускает лямку сорочки с плечика.

Я конечно и покруче стриптиз видывал...

...Барышня, приняв на спор из дула пол литра, шагает по столу, наступает в заливное и топчется в холодце. Под хлопки и посвист начинает раздеваться. Скачет на одной ноге, топчет тубу с горчицей, стреляя ею в телевизор. Швыряет бюзик* на люстру, колготки на шкаф, а труселя в аквариум. Взмахивает одной нагой и садится на шпагат в шпроты. Встает, роняя шпроты, что бомбы из бомболюка. Поскальзывается в винегрете и упадает пластом в нарезку, окрошку и салат-оливье. Не лицом, а всем телом. Горошек, лучок, яйцо и майонез чудесным салютом во все стороны на новые обои и гостей. Орут тост, все пьют и закусывают, слизывая салат с тела шоу-гелз. Я хорошо знал дамочку. Потому предпочел обойтись без закуски. А шпроты с той поры не ем. Может их так и коптят...

Скрипнула дверь, меня обошел дед Еня и заслонил своей спиной. Скала нравственности на страже моей морали.

— Ты сынок сходи-ка, пройдись. Тебя чего-то Рауф кличет.

Гутти с осуждением посмотрела на старика. Не впутывался бы ты старче в молодецкое дело.

Дед распутал веревочку, поддерживающую его штаны. Те скользнули и он из них попросту вышел. Оставшись в одной рубахе. Глаза Гутти удивленно округлились.

Чего же это она узрела? Пожарный гидрант? — изумился я. Рубаха закрывала деда чуть не до колена. Это же ого-ого! Или даже иго-го?!

— Лешек, сынок, ты иди, иди. Незачем тебе на такое непотребство смотреть.

Я пятился, не спуская глаз с Гутти. Я с нее она.... ну скажем так с деда... Дамочка побледнела и заволновалась. Сильно.

Дед двинулся в наступление.

— Старый..., — машет она на него руками. — Старый! — И пятится. Только далеко ли? Комната не Курский вокзал. Шаг-другой и уперлась в стену.

Наступление продолжается...

— Старый! — замотала Гутти головой предупредительно и зарозовела от волнений и предвкушения впечатлений.

Быстренько выскочил во двор, слыша за спиной:

— Старый! Старенький! Старинушкаааа....!

Сделав круг по двору, отправился в сарай к Рауфу.

— Чего она орет. Умирает что ли? — спросил меня Вик, увлеченно строгая деревяшку.

— Умирает, — согласился я его наивности.

Однако пацан не был так наивен как казалось.

— Под ним?

— Оргазмирует, — пояснил Рауф любопытному. — Следствие предварительных ласк и прелюдий. Завершающий момент коитуса.

"Следствие размера," — мысленно перебил я естествоиспытателя. Но при пацане как такое скажешь? Вон уши навострил!

— Вы бы мессир энциклопедист мальца похабщине не учили, — усовестил я Рауфа.

А как его усовестишь ежели вой на весь двор.

— Ничего себе малец? — возмутился Рауф. — Штаны со сна оттопыриваются.

— Это от несознательности, — заверил я ученого.

— Чего это я несознательный. Сознательный, — обиделся малец. — Ёб... — и не договорил, поправился. — Любовь и все такое. Прочее.

Прочее... Поколение Next. Таблицу умножения повторить не смогут, а уж как дети получаются, знают с точностью посекундного хронометража.

Дед вернулся в сарай часа через три.

— Ты что её наизнанку выворачивал? — спросил я его.

Еня молча сел на лежак. Вздохнул с сознанием выполненного долга. Тихо произнес.

— Ишь ты... Думал уж совсем остарел. Ан нет, живехонек, — и довольно рассмеялся.

0-5

Сон меня не брал. Тишина меня не баюкала, запах травы не расслаблял, похрапывание Рауфа не релаксировало. Я и ворочался, и устраивался поудобней, и считал слонов, слоних и слонят. Все без толку. Нет сна! А раз нет сна, в голову начинают лезть мысли. Байки шибздика.... Жаль не придумано такого ластика в своем прошлом кое-что отредактировать. Было бы здорово! Раз! и светлый ангел с милым ликом, а не бог весь кто с чумазой рожей. Однако меня сильней донимали слова сказанные дедом Еней. Все хорошее в прошлом. Маршалси, Амадеус, Форэ, Дерек, Ваянн многие они в прошлом. И мне их не хватает. Сейчас не хватает. И чем дольше буду жить, тем больше будет не хватать. Такая вот аксиома. Недостаточности.

В конце концов, я устал от дум и ворочанья. Под хозяйское цып-цып! меня и срубило.

Проснулся от шума. Не обычного, который будит тебя, когда проспишь, а тревожащего. Во дворе ненужная суета и перебранка. Очень похоже на митинг. Не в мою ли честь? В сарай проскользнул Вик. Вид подозрительный. Как у нашкодившего кота. Подозрения оправдались. Он давно поднялся и успел ,,загнать хорька" в огород. Притащил за пазухой морковки, свеклы, в мешке упер большой кочан капусты и с полведра яблок. Хотел улей утянуть, но пчелы надо же? почему-то кусались!

— Что там? — спросил его Рауф, оторвавшись от черчения на земляном полу. Рисунок напоминал большую летучую мышь. Дельтаплан? Зачем дельтаплану лапы? Или это портрет Бэтмана?

— Черный Крол пожаловали. Шмонают приезжих и хозяина.

— Ох, ты святые небеса! — подхватился дед и шустренько выскочил за дверь, на ходу подвязывая штаны.

Пришлось и мне подыматься. Первая мысль добраться до повозке. Мешок с мечами там остался. Вот что мирная жизнь делает с человеком. Голым хожу. То есть безоружным. Величать оружием тупой как валенок тесак, что раздобыл мне дед Еня язык не повернется.

Во дворе солнышко. Впрочем, оно присутствует здесь круглогодично и круглосуточно. Поют птички. Чего не петь? Пшено по земле рассыпано, корки хлебные разбросаны, даже остатки рыбного пирога под забором валяются. Поодаль навозная куча. Ройся! Довольно хрюкают свинушки. А чего не хрюкать? Налита водица, еда в корытце. В огород дверь не закрыта. А в огороде брюква, морковь, свекла и лужища грязной воды! Лайф в кайф. Да и не они тут главные свиньи. Свиньи как раз весь двор и заполонили, шныряя промеж телег и приставая к приезжему люду. Лезли в котомки, торбы, сумки, мешки. Только в мотню не заглядывали. Но и до этого додумаются. Что приглянулось без стеснения тянут себе. Один, обесстыжив совершенно, зажал в зубах колесо колбасы. Руки оказались заняты награбленным добром. Другой попросил бывшего хозяина вещей поддержать мешок. Не удобно экспроприированное добро складывать. И тот держал!?

Народец у Черного Крола разношерстный. Человек пятнадцать босота с паперти, пяток конокрадов, двое многоженцев. Остальные, с десяток, толковые парни. За босотой присматривал сам Крол. По мне так не Крол, а боров. Нашим свинюшкам родня. Обрюзгший, засаленный, с реденькой бородкой и кукольными круглыми глазками. Боров одним словом. За десятком присматривал пикар. Его я сразу определил и по бригандине и по выправке. Другой вопрос что он делает в такой компании.

Дворовая возня меня не слишком волновала. У меня всей поклажи мешок с мечами, тетрадкой Амадеуса и коробкой с сунжаром. Тетрадка вряд ли кому понадобится, сунжар тоже, а мечи такие, что нигде не продашь, поскольку никто в здравом уме и не купит. Оружие именное, а владельцев знают, чуть ли не в лицо. Заполучив такой меч, похвалиться не сможешь. Сразу привяжутся, за какие заслуги даден? За дорожные грабежи оркхским булатом точно не награждают. В коллекцию приобрести? Не похвалишься. Спросят, откуда и кто продал? Мечи сии не продаются. Оркхи, насколько знаю, больше на продажу оружия не делают. Некому. Так, что незаконное владение мечами высокой пробы, верный способ огрести большущие проблемы.

Как бы там ни было я пробирался к нашей повозке. К оружию ближе — сердцу спокойнее. Рауф вертел головой, куда бы засунуть свой баул, дабы избежать досмотра. К нему уже направился таскар. Ремесленник с большой дороги не плохо поживился. Изо всех карманов торчали тряпки, горлышко бутылки, сало, завернутое в бумагу и огурец.

Вежливо сторонюсь.... В телеге, на охапке сена чинится сексуальное насилие. Обхваченный руками и ногами кроловец никак не высвободиться из жарких объятий жертвы. Страстные поцелуи не дают ему дышать. Он уже посинел и задыхается. На губах пена.

Под шумок, самозваный ординарец великого Вирхоффа, перебросил через забор плотный мешок с трактирным добром и юркнул меж выбитых штакетин. Оставив клок штанин на гвозде, оглянулся. Поймав мой уничижительный взгляд, прикрыл дырку рукой — не забыл про очко! и исчез с поля зрения.

Юную троицу я заприметил не сразу. Вернее заприметил, но значения не придал. Троица в отличие от босоты Крола действовала слажено. Молодые и хваткие. Любого опытного за пояс заткнут. Выцелив из общей суматохи жертву посолидней, пристали. Насколько я понял, торгаш возвращался домой налегке, распродав весь товар. Вещей имел баул да котомку.

— Показывай чего везешь!

Слух резанул знакомый голос. Я замер. Показалось?

Торгаш сдержав возмущение, отказался.

— Сами посмотрим, — предупредили его.

Голос определенно знаком! Я повернуться. Волчонок!? Олл!? Именно он и разговаривал с торгашом. В черной кожаной куртке, в облегающих штанах, пояс в серебряную клепку. Вылитый Робин Гуд. Только деяния его радости людям не приносили.

— Слышь Волк, чего ты с ним канителишься? — крикнул Оллу кроловец, потроша купчика. Тот стоял беспомощно хлопая глазами. Ему было жалко вещей, которые таскар отбирал себе. — Двинь в зубы, сразу зашевелится. Мой-то видишь, не шелохнется. Чует гнида, вякнет, враз клыки выхлестну, — кроловец показал зажатую в кулаке свинчатку.

Торгаш подтянул поближе баул и прижал к себе.

— Нету у меня ничего для вас, — затравлено произнес он.

— Посмотрим, — заверил Олл и сходу двинул торгаша в печень.

Тот сжался, скрючился, но баул не выпустил.

— Тут детям, подарки, — простонал он, еще крепче вцепляясь в свой сидор.

— А он тоже еще дите! — пошутил кто-то из кроловцев. Олл зло глянул на шутника и как следует приложил купца. Разбил губы в кровь.

— Выворачивай барахло! — скомандовал Волчонок, и тут же добавил с левой.

Торгаш ослабил хватку, но не выпускал баул. Может гостинцы вез, может вещь какую купил в хозяйство, может денег припрятал. Отдавать не хотел. Рискнул лишиться жизни из-за барахла.

— Выворачивай паскуда! — орал на него Олл.

К торгашу подскочили подручные Волчонка. Этих я не знал. Но судя по тому, как действовали, кое-чему Олл их обучил. Замелькали кулаки, заохал-заахал торгаш, получая чувствительные удары.

Баул он отдал. Иначе бы забили.

— Сразу бы так. Глядишь, морда бы уцелела.

Тому все равно, он следит, как лезут в вещи. Олл резко ударил еще раз. В челюсть. Торгаш клацнул зубами и откинулся назад.

— Вали падлу, Волк! Вали! — подбадривал его кроловец. Таскар сгреб отсортированную поживу и потащил в трактир.

Олл прицелился добить и ждал пока торгаш придет в себя. Вытрет кровь, проморгается. Сам Волчонок в мешки не полез. Наверное, считал ниже своего достоинства в тряпье копаться. Его дружки быстро извлекали из багажа детские платьишка, большую игрушку. Торгаш не врал, вещи предназначались детям.

Волчонок чуть отступил, выбирая дистанцию. Нокаут, ничего не подозревавшему противнику, обеспечен.

— Оставь человека, — вмешался я.

Олл резко повернулся. В глазах злость и решимость. Привык, чтобы ему не перечили. Он уже к этому привык!

— Ты чего там вякнул? Дойдет и до тебя очередь.

Но видно решил подавить бунт в самом зародыше и пошел ко мне, наматывая на кулак кусок тряпки. Козонки не сбить.

Ускорившись на последнем шаге, Волчонок и ударил. Попытался ударить. Я уклонился. Волчонок провалился вперед. Съездить бы ему, как следует. Рука не поднялась.

— Дерешься ты плохо, Олл. Хуже чем по чужим сумкам шаришь.

Волчонок отпрыгнул, но слова мои расслышал.

— Повторишь Олл?

Я пытался быть спокойным. Как-никак это мой воспитанник. Пускай такой вот урод, но мой. В моем сознании, всплыл двойной бой у Большой Ступени и безнадежный рейд на Марджад. Безнадежный... и Волчата... Волки... заклавшие свои жизни ради победы. В обмен на что заложил ты свою, Олл? Скажешь? Не усовестишься?

— Мессир Вирхофф? — узнал меня Волчонок и растерялся. Я не позволил ему обрадоваться. Шагнул и схватил за отвороты куртки.