Венец Эпикоридов (1-14)

Яргос Царь отвергал ее жертву.

А что она хотела? Возможно, ее жертву приняла бы Арахна, и Архес, и даже Рения Владычица. Но Яргос, бог законов, божественный покровитель Румна, не мог принять жертву мужеубийцы.

В залитом кровью, скукожившемся платье, с растрепавшимися волосами, она уже не чувствовала усталости. Глаза горели, обычно бледные щеки окрасились злым румянцем. Она рассекала горло быкам, — семьдесят пятому, семьдесят шестому... И с каждым ударом из губ вылетало:

— Убила! Убила!..

Пусть слышат младшие служители, пусть слышит патлатый жрец Сатурнин.

Или эти глупцы думают, что речь идёт об очередном закланном быке?

А вот и последний. Как-то быстро очередь подошла. Жрец возгласил в сотый раз: "Милости, милости, Яргос Царь!", и в сотый раз брызнула густая, пенистая бычья кровь.

Она надеялась, что к концу жертвоприношения ветер поутихнет. Хоть бы на короткое время, на несколько мгновений дымный столб сделался ровным! Это можно было бы счесть за благоприятное знамение.

Ничуть не бывало. Порывы ветра разносили клубы дыма беспорядочно, суматошно. Хоть бы коршун появился в небе, жрец сумел бы истолковать это нужным образом. Но небо было чистое, ни воробья.

После сотого быка Сатурнин собрался объявить, как полагалось, как было всегда: "Милость Яргоса с тобою, императрица!" Пусть даже не было знамения, пусть все говорило об обратном. Сатурнин обернулся к ней, — утром он с пеной у рта убеждал, что она не должна жертвовать Яргосу гекатомбу. Она сожгла бы его, заметив насмешку...

Жрец смотрел на неё с жалостью. Что такое? Запавшие глаза? Морщины, показавшиеся из-под осыпавшейся пудры?

— Принесите плеть Номы Древнего, — приказала она.

Эта плеть была одной из храмовых святынь. Когда-то цари Эттинеи, жертвуя Яргосу, не ограничивались жертвенными животными. Чтобы благословляющий меч Яргоса простерся над страной, царская кровь должна обагрить алтарь, в это верили древние. Ридгар Великий, сделавший Яргоса главным божеством империи, отменил старый обычай. Ридгар сказал: царь проливает кровь на поле боя, и это лучшая жертва Яргосу, которая только может быть.

Одним из царей, следовавших обычаю царской жертвы, был Нома Древний, правивший в Эттинее ещё до хетрозийского завоевания. С тех времен остался кусок стены с мозаикой, выставленный в храме Яргоса на общее обозрение. Лазуритом, светлым нефритом, обсидианом и кораллами разных оттенков было выложено полотно: царь склонялся над жертвенником, а на его спину опускалась плеть жреца. Жрецы уверяли, что царь на мозаике был Нома Древний, основатель первой эттинейской империи. Тому не было никаких доказательств, — возможно, царь на мозаике был дед Номы или его правнук.

Услышав про священную плеть, Сатурнин растерялся на мгновение. Она не дала времени на раздумье. Наверное, она сделалась страшней, чем змееголовая Медуза, потому что жрец заторопил служителей срывающимся голосом:

— Живо! Вы что, не слышали? Божественную Пяту госпоже!

В задних рядах нарастал недовольный гул. Задержку с завершением обряда посчитали за новое плохое знамение. Некоторые из иноземных гостей, да и из румейских патрициев, не скрывали радости...

Дожидаться пришлось долго. Многие заскучали. Недовольно рокоча, румеи начали расходиться с площади. С возвышенности Апитолия ремесленники двинулись в сторону Керамика, торговцы — к Сабуре, кто побогаче — в сторону Камелия и Таллия. На ходу люди прислушивались, некоторые останавливались. Да дождутся они, наконец, последнего возгласа жреца?..

Принесли плеть.

Генриетта подошла вплотную к алтарю, опустила руки в кровавую лужу, оперлась о склизкий камень. Покаянно согнула плечи, — кажется, так стоял царь на мозаике... Скосила глаза.

Рукоять — из позеленевшей бронзы, в виде львиной лапы, к каждому когтю прикреплён кожаный ремень.

Она зло посмотрела на верховного жреца. Сатурнин понял, принял плеть, возопил своим неподражаемым утробным басом:

— Милости, милости, Яргос Царь!

Он едва ударил ее, как погладил. Страшился бить, не имея опыта.

Она полуобернулась, сказала тихо:

— Будешь мух сгонять, не доживёшь до утра.

Жрец побледнел, она не шутила. Правильно, что побледнел... На этот раз он ударил так, что перехватило дух и она едва не потеряла сознание.

Ещё не хватало, носом в кровавую лужу уткнуться, всем на потеху.

Кто-то из толпы крикнул:

— Да у нее под тряпками — панцирь!

В самом деле, царь на мозаике был наг до пояса.

Генриетта рванула тонкую материю, оголила бледное тело с высохшими грудями. Крикнули: "Костлява, не годишься!" Жрец опять ударил, и она пожалела, что застращала его. Но не переигрывать же в обратную...

Сатурнин закричал:

— Милости, милости, Яргос Царь!..

Он быстро приноровился: три удара — призыв к божеству, три удара — призыв... Она внушала себе: а вот не больно, не больно! Зверея, скашивала глаза: как там, дым над жертвенником? Что, бог всё ещё дуется на нее?

Она подумала об Аверсе Авригате. Старик, хотя и сильно сдал за последние три года, все-таки мог кое-что. Будь он жив, он бы состряпал какое-то колдовство, он бы сделал так, чтобы дым потёк в небо ровным столбом. Жаль, она позволила убить его. Новый придворный колдун, Клун Зевкирас... Утром она намекнула ему, неплохо бы помочь. В ответ толстяк колдун округлил глаза и замотал головой. Вмешиваться с колдовством в обряд жертвоприношения — это было ужасным святотатством, такого мудреца толпа растерзала бы на месте.

Не женщинам — мужчинам нужны белила и притирки, слишком они заботятся о собственной коже.

Плеть свистела: вжик, вжик. Ноги — как ватные, колени подкашиваются...

Краем глаза она заметила: прислужники вернулись из храма с золотыми чеканными чашами. Никаких чаш не было на мозаике, тут уж Сатурнин додумал сам... А может, он прочитал где-то и теперь вспомнил, как в древности совершался обряд.

Двое служителей принялись собирать кровь с алтаря, ее и бычью, и лить кровь в огонь.

Она стояла едва жива, чуть ли не упав на алтарь, а бог молчал. Верно, Яргос ослеп и оглох. Или он настолько зол на нее? Убийство ридгара, небесного колесничего, — грех не прощаемый...

— Милости, милости, Яргос Царь! — кричал жрец, раздувая жилы на шее.

— Убила! Убила! — хриплым голосом закричала Генриетта.

Раны на лопатках, грудях становились всё глубже. И как больно это, когда бьют по живым, только что открывшимся ранам... Кровь капала с морщинистых, иссохших грудей, с морщинистых коричневых сосков, — капли сбегались в струйки, струйки текли на алтарь.

— Убила!

Она уже не слышала ни восклицаний жреца, ни рева толпы. Высокий, одуряющий звон...

— Убила!..

Она не слышала грома, это потом ей рассказали про гром. Говорили, звук был такой, будто небо раскололось. Но пламя она увидела, как не увидеть, — тугая струя с рёвом взметнулась из котла жертвенника, в одно мгновение испепелив мясо жертвенных быков, бычью и человечью кровь.

На площади перед жертвенником были выставлены драконы румейских легионов, в окружении значков когорт. Только четыре их осталось из десяти, взятых Уриеном для битвы с новийцами. Позже фрейлины рассказали ей, тряся головами, тараща глаза: вдруг драконьи головы на древках ожили. Драконы легионов были вылиты из серебра, покрыты золотом, — рассказчики клялись, что драконьи глаза раскрылись, из пастей повалил дым. Далее было невозможно смотреть на них.

Не в силах человек смотреть в глаза дракону.

А это она увидела сама, это увидела вся площадь, кто бы где ни стоял. Три орла показались справа от Апитолия, в прозрачной чистоте неба. Птицы медленно пролетели над Алатинским холмом, над базальтовыми башнями императорского замка, над золочеными дворцовыми флюгерами и четырёхугольными императорскими знаменами, — и скрылись вдали.

Генриетта приготовилась услышать возглас жреца, но его не было. И как тихо стало вдруг, или она оглохла от боли?

Она разогнулась, расплавила плечи, стараясь не упасть.

Над Апитолием плавилось летнее небо. Белое солнце отражалось тысячами бликов в золоте храма, знамен, императорских и придворных одежд.

Ровный столб дыма возносился над жертвенником, тая в небесной выси.

Бог благословил ее, и пусть теперь клевещут, что хотят.

Все молчали. Что, съели языки? Слабая, едва живая, она посмотрела на себя со стороны. Растерзанные груди, раны кровавые, белила и румяна стекают со щёк, мешаясь с потом... Нечего и думать, чтобы в таком виде отправиться на Алатин.

Храмовая дверь была рядом. Генриетта пошла к распахнутой двери, к охранявшим вход леврахам, к загадочной храмовой полутьме.

Под козырьком храма её окружили фрейлины, помогли устоять на ногах, повели.

Перед тем, как скрыться в храме, она обернулась на миг.

Гомоня, смеясь, треща от возбуждения, толпа расходилась. Люди возвращались к своим черепичным домикам, домищам и виллам, в мастерские и лавки, трактиры и конюшни. Кто-то промышлял на рыночных площадях, а кто-то заворачивал в сторону Бой-Болота, — района дешевых цирковых увеселений, публичных домов и кровавых драк. Уже вечером многие назовут ее грязнухой и потаскушкой, а что до яркого пламени, высотой с храмовую колонну, — так привиделось, а иные примутся врать, будто жертвоприношение было осквернено злым колдовством. Скажут: Аверс Авригат, хвала богам, в могиле, ну так у старухи нашлись другие помощники...

Она усмехнулась, и через два шага упала на руки фрейлин. Теперь можно, теперь ее не видели.

глава четвёртая

КРАЙЗ

Холодная влага привела Крайза в чувство. Он лежал среди мокрой от росы травы, связанный по рукам и ногам. Неужели старый колдун, освободивший от верёвок, приснился ему?

Старик стоял над ним. На колдуне была длинная туника с широкой индиговой полосой, расшитой серебром, и короткий плащ из плотной материи. Кряхтя, старик нагнулся, схватил его за ноги и потащил.

Но ведь там, у ведьмовского костра, старик освободил его от пут. Значит, колдун опять связал его, пока он находился в беспамятстве, и эта новость не обрадовала.

Небо побелело, близился рассвет. Роса обильно выступила на травах. Крайз промок насквозь, пока старик дотащил его до крыльца.

Эта избушка была похожа на домишко ведьмы, — почерневшее от времени дерево, крыша коньком, единственное маленькое оконце невысоко над землею. В нескольких шагах от порожка поблескивала бегучая вода ручья. К стенам вплотную подступали старые, корявые грабы, падубы и дуплистые осины.

Старик оставил в покое его ноги, медленно разогнулся.

— Развяжи меня, — сказал Крайз, стараясь, чтобы голос прозвучал грозно.

Старик будто не услышал его.

Передохнув, колдун втащил его в избушку.

Внутренняя обстановка удивила бы любого. Удивился и Крайз, несмотря на свое незавидное и небезопасное положение.

В избушке не было ничего ветхого, деревенского, простого. Крайз будто бы попал в кабинет вельможи. Шелковые гобелены покрывали стены, в окна были вставлены разноцветные стекла (снаружи они не показались Крайзу разноцветными, да и окно снаружи было только одно).

Посередине комнаты стоял пятиугольный стол, которому место — в княжеском дворце. Столешница — красного дерева, покрытая блестящим лаком. Пять ножек из резной кости, угадывались очертания человеческих фигур в военном убранстве. Справа в огромном камине с островерхими башенками трещали дрова. Слева на двух или трех небольших столиках лежали стопки книг, стояли кубки и чаши. Два высоких кубка и большая, широкая чаша сияли как золотые.

В комнате много было чучел: змеи с раззявленными пастями, два танцующих журавля, голова кабана, крыса без шерсти, гриф с чёрным клювом и красной складчатой "бородкой". Какая-то засушенная рыбина растопыривала шипастые плавники.

В глубине комнаты, у самой стены, располагалось единственное кресло. Оно было необычное, стилизованное под пень. От пня-седалища отходили красно-коричневые "бородатые" корни, некоторые тянулась через всю комнату. Спинкой служил желтоватый слой древесины с чёрной корой.

Старик подтащил Крайза к столу и, кряхтя, распрямился.

— Господин, освободите меня! — взмолился Крайз, всё острее предчувствуя недоброе. — Руки затекли, ноги болят!

— Это уж нет, — сказал старик.

Передохнув, старик поднял его с пола и взвалил на стол, едва не уронил. Очевидно, последнее усилие далось наиболее тяжко. Шатаясь, колдун добрел до кресла-пня, с усталым вздохом опустился на сиденье. Сухие, бледные руки легли на гнутые корни как на подлокотники.

У Крайза помутилось в глазах. Ему привиделось, будто корни кресла-пня зашевелились и потянулись к стариковскому тощему телу. Два корня залезли старику в рукава, один сунулся в ворот туники.

— Если убьешь меня, пожалеешь, — сказал Крайз с угрозой и слезами. — За меня отомстят.

Старик не услышал его. Задрав кадык, он с хрипом всасывал воздух, привалившись к полированной древесной спинке.

Крайз лихорадочно искал средства к спасению. Если он переберется со стола на пол, то есть упадет, он, по крайней мере, получит отсрочку. Ведь не ради испытания силы старик поднял его на стол.

Он не стал додумывать мысль, просто напряг мышцы, приподнялся на носках, крутанулся. Он был худощав, не силен, но довольно ловок.

С первой же попытки ему удалось рухнуть на пол.

Он не ожидал, что так расшибётся, и не сумел сдержать стон.

Старик очнулся. Выругался, поднялся с кресла. Шатаясь, подошел к Крайзу. Он попытался опять поднять Крайза на стол, но на этот раз силы изменили.

Колдун выронил Крайза, сам едва удержался на ногах.

Некоторое время он отдыхал, держась за край стола. Пробормотал хрипло: "Ничего это... ничего".

То и дело останавливаясь, чтобы отдышаться, старик перетащил его на середину комнаты. Он всё делал попытки вырваться, отползти, помешать старику, лягнуться или укусить старого за руку, за ногу, за что придётся. Старику в конце концов надоело такое упрямство.

Колдун выхватил из ножен длинный нож, по лезвию золотые узоры выгравированы. Такие ножи, длинные и узкие в основании, назывались "осиное жало".

Колдун схватил Крайза за правое ухо, прижал к полу и с размаху ударил ножом в ушную раковину. Лезвие пронзило ухо и вошло пол больше, чем на треть.

Крайз взвизгнул. От острой боли слёзы закипели на глазах.

Старик оставил его пригвожденным к полу, сам прошел в дальний угол, к своим колдовским приспособлениям. Вернулся с большой чашей литого золота, на короткой ножке. По наружной стороне чаши шел узор: люди и звери переплетались немыслимым образом, сражаясь и вступая друг с другом в противоестественную связь.

Старик нагнулся над пленником, занёс нож над бледным мальчишеским горлом.

Плача, Крайз заглянул в лицо мучителя. Пепельные губы, кожа как восковая, по коже — коричневые пятна. Колдун умирал от старости. Будь старик на день старше, он не вынес бы скачки, свалился бы где-нибудь по дороге. И Крайз был бы спасен (о том, что ещё надо совладеть с конём, на ум не пришло).