Зверь лютый. Книга 22. Стриптиз

А если — не рука?

Как-то этот аспект... у Христа не проработан.

То десятилетие, когда она жила в Кидекшах, в замке Долгорукого под Суздалем. Жила в роли младшей невестки, дочери казнённого вора-изменника, жены презираемого и ненавидимого третьего сына. Который превратился в сына старшего. В наследника. Которому наследовать — ни в коем случае...

Надо расспросить при случае детально. То, что она рассказывала о некоторых сподвижниках Бешеного Феди, относилось и к этому периоду. И вызывало у меня не только исторически-познавательный интерес.

— Так. Расскажешь потом подробненько. А Ростислава?

Единственная дочка. В семь лет выдана замуж. За князя Вжицкого Магога. После свадьбы у этого, до того — нормального подростка, начался неуправляемый рост костей — акромегалия. Вдарили гормонами по гипофизу?

В семь — жена, в четырнадцать — вдова. Через полтора года от "сейчас" Магог умрёт, Ростислава вернётся к отцу. Женский монастырь в Боголюбово, на дворе Владимирских князей — с её кельи начинался?

— Девочка моя... От Якова. Старшенький братец постарался.

Начавший лгать — не может остановиться. Сначала братья пытались беременностью сестры укрепить связь с Долгоруким. "Удержаться в родстве". Потом... даже после двух рождённых и выживших племянников, у них, наверняка, были "существенные и необоримые основания". Чтобы продолжать брюхатить свою сестрёнку.

— А Глеб?

Она как-то... хрюкнула. Попыталась отодвинуться от меня, мотала головой. Зафиксированная захватом за ошейник, не имея возможности отклониться, отдалиться от меня, от моего вопроса, вдруг глянула прямо:

— Глеб... он... Он — Юрьевич.

Тут же отвела взгляд. Но продолжала косить на меня.

Интересуется — какое впечатление произвело на меня её откровение.

Какое-какое... Как кувалдой по голове.

Уела. Больше скажу — уелбантурила.

Фейсом об тейбл.

С выподвывертом.

"Не задавайте вопросов, ответы на которые могут вам не понравиться".

Ну нахрена?! Нахрена мне было лезть в тайны этого блягородного семейства?! Ведь знал же насчёт скелета в каждом шкафу! Ведь...

А, поздно.

Про измены Софьи я болтанул Боголюбскому в Янине. Чисто намёком. Гипотетическим, худо обоснованным предположением. Просто спасал свою задницу! В смысле: голову.

Ничем другим его прошибить было невозможно! Я пробовал! Ни родство кровное, ни Русь Святая...

А на плаху... очень не хотелось.

Весной побежал в Боголюбово по той же причине — упреждал снос головёнки плешивенькой по неправильно понимаемым объективным обстоятельствам. Понесло в Ростов — а куда деться от приказа князя Андрея? На его земле, под его топором...

Попал в Москву. Там бы и надо было! Прирезать её! К чертям собачьим! А я, дурень, гуманистнулся — выволок. Показалось — человек интересный. А это... Это не баба, это — бомба разъедрительная! Уже давно тикающая!

Хренов знаток душ человеческих! Дурколог из психушки! Идиот!

А сейчас нахрена полез расспрашивать?!

Соломон прав: "Умножающий познания — умножает печали".

Ну, Ванька, начинай печалиться. Такие тайны... традиционно несовместимы с жизнью.

Я отсел на приступку банного лавка, покрутил в руках вытащенную у неё изо рта мочалку. Назад вставить? — А смысл? Поздно уже.

"Слово — не воробей, вылетит — не поймаешь". Это кто сказал?! — Народ русский?! — Народ! Мать твою! Как же ты прав! Как же ты мудр! Не хуже царя Соломона.

Эх, кабы всю эту мудрость — да в моё плешивую головушку... Вбить! Втоптать промеж ушей!

Увы. Остаётся заполнять пустое пространство чем-нибудь другим. Чтобы не звякало там с эхом. Например — информацией.

Заранее предчувствуя, что тоже пожалею, сильно и неоднократно, но не имея сил остановить процесс познания, ибо, как всем известно, он неостановим и непреложен, задал следующий вопрос:

— Андрей знает?

— Да.

Кажется, Софочке доставляло удовольствие видеть меня, своего мучителя и дурой-назывателя, в столь смятенном состоянии.

Поразительная женщина! Даже находясь в нынешнем, столь болезненном, беспомощном состоянии, измученная, изнасилованная, будучи в полной моей власти... одним своим словом... Убила. Ткнула мордой в... в то самое.

Нашла в себе силы, изыскала способ наглядно показать мне мою малость рядом с нею. "Поставить на место". Меня! Владетеля в здешних местах всея всего! Папандопулопнутого прогрессора!

Мда... Хоть в какие мантии и бантики заворачивайся, а душа с душой — играют на равных. И плевать — из какой ты эпохи или страты.

Уела. Просто исполняя моё приказание. Очередная "песенка велосипедиста":

"Дай. Дай. Дай

Дай. Дай. Дай

На!

Ого, ого-о...".

И остаётся мне теперь только... огогокать.

* * *

Временами откашливаясь и постанывая, она конспективно изложила эту историю. По сути — весьма типичную, исконно-посконную. Называется — снохачество. Распространено во всяком патриархальном обществе.

Применительно к "Святой Руси" — я про это уже... Вполне устойчивое явление от Ярослава Мудрого с его "Уставом церковным" до большевиков.

В "Уставе" жестко:

"Аще свекорь с снохою съблюдит, митрополиту 100 гривен, а опитемья по закону".

Для почти всех это означает — конфискация с ликвидацией. В смысле — с порабощением пожизненно.

Когда нас угрозы закона останавливали?

Вот и звучит в песне плач снохи:

"Плачет лес от причитаний,

Горькая кручина!

От свекровых приставаний

Сохрани, калина!".

Потом-то, во времена процветания Российской Империи и купания в славе победоносной, той ещё, Отечественной войны, в 19 в., бывали уже не только жалостливые песни:

"...толкнул бес свекра в ребро, навел на него искушение; зачал старый молодую сноху на любовь склонять, отходу ей не дает, ровно пришил его кто к сарафану Никитишны. Всем хотел свекор взять, и лаской и таской, да сноха крепка была: супротив греха выстояла. Невтерпеж, однако, стало ей, свекрови пожаловалась, а та ей: "Да мне-то что? Я старуха старая, в эти дела вступаться не могу, ты свекра должна почитать, потому что он всему дому голова и тебя поит, кормит из милости". Пришло Никитишне житье хуже собачьего, свекор колотит, свекровь ругает, деверья смеются, невестки да золовки поедом едят. Терпела Дарья такую долю с полгода, извелась даже вся, на себя стала непохожа. Не хватило терпенья, ушла в чужие люди работой кормиться".

Эта Дарья к тому времени осталась бездетной двадцатилетней вдовой. Сил и смелости хватило. Да и было куда уйти — "в чужие люди". Из этого... исконно-посконного.

Половые сношения между главой крестьянской семьи и его снохой были фактически обычной стороной жизни русской патриархальной семьи.

"Нигде, кажется, кроме России, — писал В.Д. Набоков, — нет по крайне мере того, чтобы один вид кровосмешения приобрел характер почти нормального бытового явления, получив соответствующее техническое название — снохачество".

Обычай был вполне жив в конце XIX в., одной из причин его называли сезонный отток молодых мужчин на заработки:

"Богатый крестьянин Семин 46 лет, имея болезненную жену, услал двух своих сыновей на "шахты", сам остался с двумя невестками. Начал он подбиваться к жене старшего сына Григория, а так как крестьянские женщины очень слабы к нарядам и имеют пристрастие к спиртным напиткам, то понятно, что свекор в скорости сошелся с невесткой. Далее он начал "лабуниться" к младшей. Долго она не сдавалась, но вследствие притеснения и подарков — согласилась. Младшая невестка, заметив "амуры" свекра со старшей, привела свекровь в сарай во время их соития. Кончилось дело тем, что старухе муж купил синий кубовый сарафан, а невесткам подарил по платку".

Рюриковичи — отнюдь не из крестьян. Но вполне — "плоть от плоти и кровь от крови". А главное: "мысль от мысли" трудового народа. Они в нём живут. И, обрусев, переняли не только язык, но и обычаи.

* * *

Почти-грек (по матери и бабушке) Юрий Долгорукий был человеком весьма переимчивым: сытым, пьяным, весёлым. Ленивым и до женского пола — вельми охочим. Татищев отмечает, что сам он мало участвовал в делах, но более посылал бояр да сыновей своих. Не так, как упоминаемый выше крестьянин — "на шахты", но тоже — далеко и надолго, "в походы".

Замечу, что Юрий Долгорукий отнюдь не был тем богатырём, который изображён в конном памятнике в Москве.

Низкого роста (около 157 см), хрупкого телосложения, со слабо развитой мускулатурой.

Из судебно-медицинского заключения:

"При жизни... страдал резко выраженным остеохондрозом шейного и поясничного отделов позвоночника, сопровождавшимся болевым синдромом".

К концу жизни, в 60 лет, Юрий с трудом передвигался — любое резкое движение причиняло боль. Ходил согнувшись, прихрамывал, голову поворачивал лишь вместе с туловищем — иначе уже не мог. Время проводил сидя или лежа. Спал тревожно, часто просыпался от острых болей. Если приходилось подниматься на коня, делал это с большим трудом и лишь при помощи слуг. Личного участия в сражениях принимать уже не мог.

Остеохондроз сопровождается заболеваниями сердца, сбоями в деятельности ряда внутренних органов, нарушение легочной деятельности. Болями, невозможностью нормально отдохнуть — объясняются те вспышки гнева и жестокости Долгорукого, о которых упоминают летописи применительно к последним годам его жизни.

Долгорукий, в конце жизни, был постоянно раздражён. На всех, на весь мир. И прежде всего — на самого себя, на свою немощь. Столь обидную именно в последние годы, когда, после редко здесь длинной жизни, весёлой, разгульной, он, наконец-то, добился желаемого — Великокняжеского стола. И не имел сил вполне воспользоваться победой.

Власть утекала у него между пальцами. Вместе с жизненными силами. Поэтому всякий намёк, всякая надежда на возвращение к нему былой лихости превращалось в непреодолимое стремление. Откладывать, останавливаться — он не мог и не хотел.

"Каждый раз — как последний".

— А вдруг получится?

Любой отказ вызывал в нём не только вспышку ярости из-за проявляемого своеволия, но и, при защитительном движении и необходимости двигаться самому, вспышку боли от состояния межпозвоночных дисков.

Улита (Софья) считалась женщиной красивой, муж — постоянно в отъезде... Бешеный характер Андрея несколько сдерживал поползновения. Не свёкра — Юрий понимал, что наезд на "Бешеного Китая", типа совращения его жены, даст катастрофические последствия.

Однако, кроме самого Долгорукого, в Кидекшах было и ещё немало любителей чужих жён. Конфликты вокруг Улиты между кипчаками, родственниками Андрея по матери, и греками — слугами матери и второй жены Долгорукого, бывали и кровавыми.

Это — помимо свар с людьми старшего сына Долгорукого Ростислава (Торца), ненавидевшего Андрея и передавшего эту ненависть своим детям. Вражда между членами благородного семейства приводила к стычкам между слугами. В том числе — и со смертельными исходами. Временами на Улиту и её людей начиналась форменная охота.

Андрея боялись. Но пока он откуда-нибудь, типа Луцка, вернётся, мы её...

Софья вспоминала об этом отрывочно, встряхивая головой как заезженная лошадь.

— Потом Андрей меня в Вышгород привёз. Чуть обжились — поехали в Киев, к свёкру. Показаться, поклониться. Там оно и случилось.

Посидели хорошо, утром Андрей спешно поехал на Рось, по делам. Улиту, чтобы не таскать по морозу туда-сюда, в княжьих хоромах оставили, вечерком снова посидели. Она уже ушла в отведённые покои, уже разделась и в постелю легла. Да вспомнила, что браслет с руки оставила в трапезной. Неудобен за столом был. Набросила какой-то халатик, что под руку попался. Пошла, с уже переплетёнными ко сну косами, забрать прикрасу, пока слуги "ноги не приделали". Чай — мужнин подарок. И наскочила на пьяненького свёкра.

— Он-то хоть и старый, и больной, а — здоровый. Как налез на меня... А я и сказать ничего не могу. Со страху. Ни крикнуть, ни шевельнуться. Стыд-то какой. После... до утра проплакала. А утром детей забрала, да в Вышгород. Муж приехал, ругаться начал, что без воли его с Киева ушла. Я ему... Всё рассказала, плакала, синяки показывала. Долгорукий-то... клешни-то у него... И долгие, и железные будто. Просила супруга законного защитить от позора такого, от любострастия старческого. Вот мы на другую ночь и поехали. Только плюнул Андрей Юрьевич в сторону Киева да и поскакал впереди.

Софья врёт. Точнее — привирает. Андрей не только плюнул в сторону Киева, он ещё прихватил с собой чудотворную икону, священный меч, семейство монастырского попа, который это всё вынес, своих ближников, бояр и дружину, включая Кучковичей. Чтобы это сделать быстро — всё должно быть подготовлено заранее. А вот когда уже всё готово — остаётся только повод найти, последний толчок.

— Софочка, а ведь ты врёшь. Ты ведь специально в трапезную пошла. Чтобы постельным своим видом, неодетостью — свёкра совратить, сподвигнуть на грех. Соблазнить.

— Не-е-ет!

— Да. Ты сама подставилась, подлегла. Долгорукий, козёл старый да пьяный, как морковку увидал — так и схрумкал. А ты — в слёзы да в жалобы. И тем возмутила Андрея на мятеж. Представила себя страдалицей, жертвой беззащитной. Защитить тебя возле отца своего он не мог. Оттого и взбеленился. Предал долг сыновий, долг государев, долг воинский. Спасая дырку твою от постороннего проникновения, побежал за тыщи вёрст от батюшки своего. Братья-то твои знали?

Она убито кивнула.

* * *

Вышгород был ловушкой. Не только для самого Андрея — для всех людей, с ним связанных. Ему довлели честь, долг перед отцом, перед государем. А его людям — долг перед ним.

Неизбежность катастрофы, гибели Андрея и его окружения были понятны многим. А они не хотели. Они, не только Кучковичи, хотели выбраться из этой Киевской западни, они уже готовили пути отхода, уже был построен в Москве кремль, где можно было отсидеться первое время. Оставалось только сдвинуть Андрея. Точнее — сорвать его "с резьбы". Что и было исполнено. Прогулкой невестки в ночнушке. В нужное время, в нужном месте, перед нужным зрителем.

Это объясняет странности исхода Андрея из Вышгорода. Странности и его самого, и реакции Долгорукого.

Чувствуя свою вину, Долгорукий не предпринимал карательных действий. А Боголюбский, едва выскочив из зоны досягаемости отца, стал соображать и поступать хоть и оригинально, но вполне разумно. И основал Боголюбово, чтобы не идти в города Долгорукого, не нарушать имения отца.

Цель — не отъём имущества, не захват власти, но сбережение чести своей.

Кража святынь, при таком раскладе, выглядит не стремлением к усилению своему, но обретение защиты от наказания божьего за грех смертный. "Чти отца своего" — из Заповедей.

"Чти"! Даже если он — взбесившийся похотливый остеохондрозник.

Глеб... Кажется, рождения этого ребёнка хитрецы не предусмотрели.

"Житие" говорит, что в 1175 году, в момент убийства, ему было восемнадцать. Значит, он родился в 1157 году. Если соитие свёкра и снохи состоялось в конце января — вполне возможно.