Метелица (текущая глава)

В этом всем был смысл. Должен был быть, обязан. Просто не могло оказаться так, чтобы его тут не нашлось.

Над головой проносились, истошно вереща, стаи каких-то диковинных тварей, ткань ночного неба вспарывали отточенные лезвия самолетов, с треском валились в снег пылающие деревья, дрожала, вставая на дыбы, измученная земля. Глубокие ямы, поваленные столбы. Смятые, раскрошенные в пыль укрепления, повисшие на заграждениях тела со знакомыми крестами — и другие, в мешковатых полушубках и рваных защитных костюмах, распростертые средь снега и грязи. Развороченные прямым попаданием десантные машины. Горящие остовы танков, облепленные, словно мошкарой, дохлыми конструктами пастырей плоти. Снег, снег, снег...

Петер чувствовал себя слепым в чужом доме. По колено проваливаясь в снег, поскальзываясь в оттаявшей грязи, спотыкаясь о вывороченные из земли камни и корни, он совершенно не понимал уже, куда и зачем направляется — и кому, собственно, все это было нужно. Фигура, служившая его путеводным огнем, на глазах Ветцеля превратилась в изодранный лавиной осколков мешок с кровью, тотчас пропав из поля зрения: рыцарь, на которого ошалевший взгляд брата-служки наткнулся несколькими мгновениями спустя, бежал, кажется, вовсе в ином направлении — но Петеру было уже все совершенно все равно. Не было больше ни четких приказов, ни полных глубокого смысла наставлений, ни самой ничтожной крупицы того самого порядка, на котором вроде бы зиждилось все и вся — только бесконечная, беспроглядная хмарь пурги и плутавшие в ней нечеткие, смазанные силуэты, принадлежавшие один дьявол знает кому. Выныривая из клубов дыма и снежных стен, они шлепались в грязь, судорожно пытаясь найти укрытие, палили, почти не целясь, на звук шагов или голос — и, отстрелявшись, растворялись во мгле, словно их и не было никогда. Содрав и вышвырнув прочь запотевшие от дыхания и залепленные снегом очки, Петер успел узнать в мелькнувшей мимо тени Отто Эссера — практически обезглавленное тело рыцаря сделало несколько нетвердых шажков и завалилось за край какой-то траншеи, сплошь засыпанной землей. Уловив среди несмолкающего грохота нечто похожее на окрик на знакомом языке, Ветцель рванулся было в направлении звука — но когда там заполыхало, в ужасе отшатнулся, кинувшись назад.

-Куда? Куда, сволота проклятая?

Резкий толчок сбил брата-служку с ног — ткнувшись лицом в снег, Ветцель собирался было отползти в сторонку, когда кто-то со всей силы сжал его плечо, потащив на себя.

-Куда собрался, свинья?

Нависшее над окончательно одуревшим от страха Петером лицо Бахмайера — сплошь перемазанное кровью, с выпученными до размера крупных монет глазами — отчаянно напоминало звериную морду. Проорав еще что-то, не особо разборчивое, сержант потащил обмякшего Ветцеля куда-то в пургу — и, обругав последними словами, сопроводил крепким пинком до какой-то ямы: отплевавшись от грязи и подтянув упавшую рядом винтовку к груди, Петер присмотрелся к сгорбившимся рядом фигурам, понемногу начиная их узнавать.

Громадный, с всклокоченной и припудренной снежинками бородой, Артур Ройтер искал опору получше для своего облегченного MG3, аккуратно, с невыносимой медлительностью укладывал тяжелую пулеметную ленту, убеждаясь, что в пути ее нигде не закрутило. Лотар Гизе, ругаясь, зарывался в снег, Ян Каппель то и дело давал по короткой очереди куда-то в метель. Засевший на самом дне радист Гуммель орал, снова и снова, какие-то цифры — переводя полный ужаса взгляд от одного рыцаря к другому, Петер чувствовал, что сходит с ума.

Ледяной воздух, засыпанный сталью. Бег по грязи и снегу — до изнеможения, до предела, до той секунды, когда легкие готовы взорваться от боли, а сердца уже не чувствуешь вовсе. Адская разноголосица людских криков, звериного воя, страшной песни, что тянут и тянут, осыпаясь вниз, горячие осколки. Обломки смятых сооружений, куски машин, клочки людей. Мертвое, страшное пламя в воспаленных глазах окопавшихся рыцарей.

Куда они смотрят? Куда они все стреляют?

Снаряды продолжают рваться где-то неподалеку — ближе, еще ближе, а в очередной раз будто бы отскакивают чуть назад. Ночь черным-черна — и только пламя не дает пожрать ей все с концами.

Что они делают? Для чего?

Нулевая видимость, нулевые шансы понять, кого ты только что избрал целью, кто, распластавшись в грязи, со всех сил садит сейчас по тебе. Нулевой смысл.

Это и есть война? Это и есть....

Тусклые, слабые пятна в небе — там, где давно уже спряталась за тучами луна. Пятна снижаются, постепенно разгораясь все сильнее — белый свет, красный свет...

-Доклад!

Бахмайер снова здесь, снова с ними — тащит в яму какое-то окровавленное, дрожащее создание: завернутый в мокрые лоскуты осколок кости вместо правой руки, начисто развороченная выстрелом челюсть. Оступившись, то, что еще совсем недавно было рыцарем ордена — черный крест так и пляшет пред глазами — скользит на дно ямы, воет так дико и отчаянно, что Петер, не выдержав, затыкает уши, прижимает что есть мочи шлем к голове.

-Доклад!

От грохота это, конечно, защитить не может. Да и от голосов.

-"Рейн" выбили, "Дунай" выбили, прикрытия больше не...

Когда же только они прекратят? Когда прекратятся эти крики, этот вой? Когда уйдет, когда сгинет прочь этот невыносимый грохот?

-...зажали...перенесут обстрел...через пару...тогда все тут ляжем...

-...пойдут в прорыв...Цари...

-...выбираться...по моей команде...направление на...

Он затыкает уши, но все еще слышит. Он закрывает глаза, но кровь и снег никуда не желают исчезать. Он хочет уйти, но не может шевельнуть и пальцем.

Хочет проснуться, но не знает, как.

-А ну встать! Встать, сучонок!

Обмерзшее лицо принимает от каждой хлесткой пощечины будто бы только половину — часть назначенной ему боли забирает еще и смятая, забитая снегом маска.

-Ты мне еще разрыдайся тут, шелуха! Второй раз не потащу!

Бахмайер все что-то орет. Наверное, что-то очень важное. Что-то, как совершенно зря кажется этому глупому человечку, имеющее смысл.

-Сейчас ты встанешь и пойдешь...

Кричит про какой-то обстрел, про какую-то необходимость куда-то двигаться. Про то, кто займется раненым, кто будет прикрывать, а кому поручат еще одно столь же бессмысленное дело. Сопровождая очередной вопль очередной оплеухой, сует ему в руки выпавшую невесть когда винтовку.

-Готовность...

Пятна света в небе. Согнутые спины, опустелые взгляды.

-Пошли!

Бахмайер рвется куда-то вверх, достигает края. На мгновение, на половинку его оборачивается.

Свист. Толчок. Розовая дымка в белом пламени осветительных ракет.

Что-то происходит. Тело Бахмайера как-то странно изгибается, и, за долю секунды вдруг ослабев, валится на руки Ройтеру.

Что-то происходит. Все так странно, так смешно суетятся вокруг сержанта, что-то делают с его горлом — куда-то давят, где-то жмут.

Что-то происходит. Кровь на снегу. Все больше и больше — он никогда бы не подумал, что из одного человека может за пару минут пролиться столько...

Петер не помнил, когда именно пришла та мысль, не помнил и когда она подчинила его себе. В памяти остались только обрывки, клочки, нечто наподобие разрозненных кинокадров, без связки друг с другом — пустых, мертвых.

Брошенная в снег винтовка. Тихий, осторожный шажок назад.

Упасть, затаиться, слиться с землею и снегом, заставить всех и каждого забыть, что он вообще есть на свете. Ползком поначалу, бегом — после...

Прочь, прочь оттуда. Не помня, не зная себя.

Не помня и не зная более ничего, кроме бесконечного, горящего в каждом нерве, в каждой клеточке желания жить.

Из ненависти вздень доспех, сражайся до конца

На верный штык свой без сомнения нанизывай сердца

Не надо пленных нам, пусть лягут все костьми

Пусть в землях их взовьются погребальные костры...

Петер не был уверен, что обнаруженная среди пурги опустелая десантная машина была той самой, что принадлежала ранее его взводу, не смог бы сказать, сколько времени он провел в ее недрах, тщась наладить связь хоть с кем-нибудь. Одно брат-служка знал точно — еще пара кругов этой проклятой песни и он окончательно распрощается с рассудком.

С другой стороны, так, наверное, будет даже легче. Окончательно потеряв всякую связь с реальностью, что начала давать трещины еще так давно, он больше не будет вынужден вспоминать тех, кого оставил там, в пурге, снова и снова вызывать в памяти картины бойни, отпечатавшиеся в мозгу во время его безумного бегства. Сможет, наконец, отдохнуть. Сможет принять неизбежное, заслуженное. Перестанет, наконец, вздрагивать от этих шагов...

Шагов?

Ветцель подскочил на месте, тут же получив прекрасный повод проклясть себя за это — отшибленная о низкий потолок голова готова была расколоться от дикой боли. Свалившись назад, на сиденье, брат-служка замер, весь обратившись в слух — и почувствовал, как сердце, едва начавшее было возвращаться к давнему, знакомому по жизни до всего этого кошмара, ритму, вновь забилось, словно бешеное.

-Zdes', govorish'?

Шаги. Голоса.

-Da, sam videl. Nu-ka pomogi mne...

Осознание того бесконечно простого факта, что жизнь кончится даже раньше, чем он думал, настигло Петера подобно одному из тех осколков, что, вылетев будто бы из ниоткуда, забирали, одного за другим, его товарищей. Первое желание — дернуться к приборной панели, забиться в дальний угол перепуганной мышью — сгинуло столь же быстро, что и родилось. Следующая мысль показалась Ветцелю еще более безумной — но, сам не зная от чего, он позволил телу взяться за ее выполнение: расстегнув кобуру, брат-служка выдернул оставшийся у него пистолет, впился в оружие таким взглядом, словно видел его впервые.

Кончено. Все кончено. Добраться до него не так уж и сложно — через передний люк в салон, а там, нажав какую-то жалкую пару кнопок...

Кончено. Все кончено. Вот и канонада снаружи затихла — наверное, у него просто взяли и полопались, не совладав с напряжением, барабанные перепонки.

Кончено. Все кончено. Утопая в испарине, Петер одной рукой принялся расстегивать душивший его воротник.

Сейчас. Скоро.

Руки дрожали, пальцы выплясывали что-то безумное. Упершись локтем в какой-то ящик, Ветцель прицелился в сторону люка.

Сейчас. Скоро. Почти. Уже.

Машина вздрогнула, затряслась, задрожала. С противным скрипом — нет, все-таки слух его никуда не делся — аппарель поползла вниз, на сближение с толщей снега.

Сейчас. Сейчас!

Захлебнувшись собственным криком, Ветцель открыл огонь — вернее, попытался: так и не снятый в спешке с предохранителя пистолет не пожелал подарить хозяину даже достаточно громкого щелчка.

Подбородок Петера заходил ходуном. Короткий, полный отчаяния взгляд на оружие и протянутая в попытке исправить оплошность рука были всем, что брат-служка успел содеять, прежде чем ворвавшаяся в отсек грязно-серая тень отбросила его куда-то к стене.

Сейчас это случится. Вот сейчас. Сейчас уж точно. Сейчас — вне всяких сомнений.

Но тогда почему он все еще жив?

-Kasatkin! Chto u tebya?

-Promakhnulis' my, vidat'. Mal'chishka kakoy-to. Komandovaniyem tut i blizko ne pakhnet...

Нависшая над ним серая тень понемногу становится четче, оборачиваясь высоким существом в жуткой серой маске, с чудным автоматом в руках.

-Blesk. Stoilo speshit'.

-Nu ya dumal...

-Dumal on. Da shlepnut' yego i vsya nedolga.

-Tak ved' eto ... prekrashcheniye ob"yavili...

-Ob"yavili yemu, b-blyat' ... nu syuda tashchi, koli zanyat'sya nechem...

Петер уже ничего толком не понимал. Чужие голоса добирались до него словно сквозь пелену — когда же существо в маске протянуло брату-служке руку, тот уставился на нее, словно на готовую ужалить змею.

-Поднимайся. Поднимайся, пока здесь не пристрелил.

Ломаный английский из уст существа оказался последней каплей. Рывком поднятый на ноги, Петер так и замер, пошатываясь из стороны в сторону, будто пьяный.

-Krestonostsy kherovy... kto vas syuda zval-to, a? Odno ved' delo, schitay, delali...

Петера Ветцеля беззвучно колотило. Не в силах даже толком моргнуть, он смотрел, как сползает прочь маска с толстыми стеклами, изумленно таращился на лицо, открытое ныне взору.

Светлое, гладко выбритое, сплошь в поту.

-Повезло. Повезло тебе. Прекращение огня дали.

Человеческое.

-Повезло, говорю. Радуйся, дурень. Враг похуже вас объявился...

Ветер рвался в отсек, трепал волосы, сек лицо снежным хлыстом. Потянув носом, Петер сделал слабый шажок куда-то в сторону. Оперся, чтобы только не упасть вновь, дрожащей рукой о стену.

Возненавидь, спасенье обретешь ты лишь во гневе

Прикладом черепа дробя, очистишься от плевел

Возненавидь, не люди вовсе то, а звери

Господь послал тебя, так будь же тверд ты в вере...

Петер оглянулся на заходящиеся в истерике колонки. На размашистый черный крест на стене, на белые по черному буквы — "Помогать. Защищать. Исцелять". Дрожащий, маленький, жалкий, выпрыгнул прочь, в метель.

И, повалившись в снег, весь до конца захлебнулся надрывным, безумным смехом.

Затянутый дымом горизонт дрожал, словно отражение в беспокойной воде. Морозный ночной воздух, от черного неба до стылой земли забитый снежными хлопьями, беспрестанно прорезал резкий, надрывный треск — то спешило присовокупить свой голос к общему хору очередное орудие. Пляшущее вдали пламя, чьи суматошные отблески частью стекали даже на тропы — чахлая тень, обманчивое отражение самого простого, самого доступного из слоев реальности — манило взор, сообщало разуму надежды на то стократ более притягательное тепло, что неизбежно должно было оказаться позади огня, рядом с огнем.

Тепло жизни — юной и хлипкой, скованной единой формой и утвердившейся в своем убожестве, но способной, однако, созидать и давать имена. Способной источать вовне эту бесконечно сладостную волну, слабую, но беспредельно настойчивую мелодию, доступную лишь в грезах, отчаянно знакомый и в то же время каждый раз иной, аромат.

Тепло тел, готовых стать прахом. Жар натянутых нитей, молящих о рассечении.

Слабая, жалкая искра, запрятанная в каждом. Свет ее, равный тысяче солнц.

Вожделенный. Доступный.

Ближе. Еще немного ближе.

Объятья тропы — нежная, прохладная волна, готовая в любой миг обернуться гибельной трясиной. Ход по тропе — непрерывное скольжение сквозь слои без права на промах, без шанса повернуть вспять самую малую из ошибок. Плоть и легкая дымка, невесомая тень и холод прилегающего к телу доспеха, расстояние, что множится само на себя вновь и вновь — и безжалостно выкромсанные из него куски, брошенные под легкие, не ведающие усталости и боли, ноги.

Тропы повсюду. Островок, где пускают друг дружке кровь кланы однодневок, изрезан, изборожден ими — больше, чем почва, больше, чем воздух, больше, чем свет или тень. Нити, вплетенные в полотно Огражденного мира еще в те времена, когда он впервые привлек к себе взор Королевы, вновь пробуждены, вновь дышат: место истлевших же спешат теперь занять иные, простертые не так давно.