Исправить наркома Ежова

'...Так, так, в подвал, значит... А в подвале у нас кто? А в подвале у нас, судя по словам Фриновского, некто Заковский. Впрочем, почему это, 'некто'? Бывший начальник московского НКВД, которому двадцать девятого, то есть через три дня, пустят пулю в затылок. Московского отделения, мать твою!!! Если этот перец сидит не так давно, допустим, то это же все нюансы, все связи, вся подпольная агентура столицы, в конце концов!!! Которая у НКВД ой ещё, какая. Да эта тварь за обещание выжить и свободу мать родную продаст!!! В том, что он именно тварь — я не сомневаюсь ничуть, нормальные до таких должностей что в это, что в моё время — не добирались. Да и пары абзацев, что успел прочитать в Википедии — хватает сполна для таких оценок. Другое дело, что в данной ситуации смогу пообещать, а главное, сделать для него я? Пусть и начальник огромной машины под названием НКВД? Ладно, посмотрим...'

— Как тебя, эй? — окликаю я вконец побелевшего толстяка.

— Ис-с... — трясущимися губами бормочет тот.

— Что?!..

— Ис-с-саак!

— Полностью?

— Исаак... Ильич Шапиро, товарищ Генеральный комиссар Государственной безопасности! — кажется, тот вот-вот рухнет в обморок.

Погоди пока, мне тут не до рефлексий твоих, сын Израилев... Впрочем, Израиля-то ещё на карте нет?

— Дело Заковского мне! Да не урони ты, чтоб тебя...

Подойдя к лампочке, рассматриваю лицевую страницу. С фотографии смотрит круглолицый добродушный человек, совсем не похожий на кровавого палача. Фриновский, к тому же, упомянул, что тот анекдоты травить мастер... 'Леонид Михайлович... — читаю я, ...тысяча восемьсот девяносто четвёртого года рождения, латыш. Урождённый Генрих Эрнестович Штубис...'.

О как! А что, Генрихом Эрнестовичем — в западло оказалось? Ягода, вон, Генрихом так и жил, как и был расстрелян. Хоть он, кажется, и Гершель...

Пролистывая протоколы допросов, некоторые листы которых в подозрительных бурых пятнах, я не нахожу ничего нового. Кроме того, что обвиняемый, оказывается, создавал в НКВД 'латышскую контрреволюционную организацию' (!), а также занимался шпионажем в пользу Германии, Англии и почему-то несчастной Польши. Поляки-то здесь с какого боку? Им и так по самое 'не хочу' скоро достанется, от нас с той же Германией! Ничего поинтересней не смогли выдумать, что ли? Что рыл де подземный ход в Зимбабве, к примеру, с целью провести на территорию СССР диких африканских зулусов для свержения дорогой партии? А почему именно зулусов? Да чтоб никто не догадался!

Краем глаза видя переглядки телохранителя с Шапиро, я захлопываю папку. Итак, решено: иду к Заковскому. Пообщаться с глазу на глаз, так сказать. Главное сейчас — не проснуться!

— К нему! — киваю я, и в тот же миг до меня начинает доходить реальность. Что проснись я сейчас там, в ванной двадцать первого века, телом Ежова вновь завладеет Ежов! И что тогда?!.. Нет, к Заковскому мне пока рановато, обождёт. Надо, надо...

Идея приходит мгновенно.

— Ручка есть? — бросаю я к Шапиро сквозь зубы.

— П-перо... — торопливо лезет тот в гимнастёрку.

— Давай сюда! Бумаги нет, разумеется?

Тот в отчаянии разводит руками. Хрен с тобой, так справлюсь! Под взгляды присутствующих, полных священного ужаса, я бесцеремонно отрываю кусок картонки от папки, пристраиваясь возле той же лампочки. Ничего, поменяют — не абы кто порвал!

Писать пером — совсем не шариковой ручкой, но через пару минут мучений я всё-таки справляюсь. Пряча в боковой карман послание, киваю:

— Чё вылупились-то? Идём!

Оказывается, лубянская тюрьма находится вовсе не в подвале, как думал я раньше! Из узкого коридорчика мы попадаем на улицу, во внутренний двор, пройдя через который сворачиваем к приземистому входу с охраной на вытяжку. Шагом хозяина я уверенно ступаю в распахнутую дверь, оказываясь в глухом сводчатом помещении. Наша процессия минует несколько решёток с вытягивающимися сотрудниками, узкий коридор... Как и в главном здании, следуем мы в полной тишине сквозь распахивающиеся двери. Ни постороннего звука, ни слова...

— Товарищ народный комиссар, пришли! — наконец, услужливо шепчет Шапиро.

— Открывай! — киваю я дежурному.

Подбежав рысцой, тот с грохотом распахивает окошко:

— Встать!!! — орёт он в камеру. — Смирно!!!

— Товарищ народный комиссар, я с вами? — впервые подаёт голос телохранитель.

— Нет!

Кстати, а вот вопрос... Идти в камеру к смертнику в одиночку, учитывая габариты хозяина тела, как-то... Не того, в общем! При желании со мной в таком виде и пацан справится, несложно это. И что делать? Опять же, пообщаться мне с Заковским надо — тет-а-тет, здесь без вариантов.

В задумчивости я замираю. Выручает секьюрити, услужливо вкладывая в руку тяжёлую прохладу. Ага, так, значит, проблемка решалась? Подбрасывая в ладони воронёную сталь 'браунинга', я замечаю серебряную табличку. С именной гравировкой, смотри-ка! 'Василию Ефимову за беспощадную борьбу с врагами народа'... Так ты Василий, оказывается? Где здесь предохранитель-то? Ага!

С оружием, пусть и не столь древним, я имел дело не раз, по выходным я даже иногда езжу с друзьями размяться в стрелковый клуб. Кстати, неподалёку отсюда, на Красносельской...

Дверь услужливо распахивается, и я ступаю в камеру. Сжимая в руке рукоять пистолета и отчаянно волнуясь, чего уж там!

Вопреки ожиданиям попасть в полумрак склепа, тут весьма светло — под потолком ярко горит лампочка, ватт на сто пятьдесят. Для такого крошечного помещения — с лихвой! Кровать с разбросанным одеялом совсем не похожа на тюремные нары, напротив — привешанный на цепи стол с приземистой табуреткой...

Человек передо мной вовсе не напоминает того упитанного кудрявого хлопца в орденах, что смотрел со страниц Википедии. Не похож он даже на сфотографированного в первый день ареста молодца, пусть и с испуганными глазами. Измождённый и высохший, в грязную рубахе с затасканным исподним, передо мной стоит, вытянувшись, обречённый и забитый раб. В том, что оружие мне, скорее всего, ни к чему — я понимаю почти сразу, с первого взгляда — куда там ему нападать! Этого — местные заплечные мастера поломали так, что в каждом жесте его сквозит рабская, преданная обстоятельствам, покорность. Выражаемая взглядом и позой: сейчас он изо всех своих сил старается изобразить, как же рад он видеть Ежова собственной персоной! Это его-то, эй? Твоего палача и будущего убийцу?!..

— Николай Иванович!!!.. — голос у того приятный и бархатный, как у оперного баритона. — Здравия желаю!

— Здравствуй и тебе! — отвечаю я. Не знаю, что ещё сказать в такой ситуации! Если честно, довольно нечасто приходится посещать камеры Лубянской тюрьмы в теле генерального комиссара госбезопасности. С браунингом в руке, да ещё и к товарищу, до расстрела которого остаются считанные часы! Мда...

— Через три дня верховная коллегия, Николай Иванович! — Заковский, кажется, дрожит от испытываемых эмоций. — Я выполнил все требования и разоружился перед партией и товарищем Сталиным, вы читали протоколы?

— Читал. Ты молодец! — бормочу я в ответ.

Неожиданно тот падает на колени, начиная ползти в мою сторону:

— Николай Иванович, родной ты наш!!! Вспомни, как громили мы с тобой предателей, вспомни!!! Все разнарядки, все требования твои удваивал по врагам!!! Неужто ты и вправду веришь, что я, я — способен был на такое?!.. — пройдя на коленях пару метров тот обессиленно падает ниц, разрыдавшись.

Лампочка освещает грязную, некогда бывшую белой, рубаху. По спине Заковского начинает расползаться пятно пота — смертного, последнего пота... Пота такого, что проступает, когда разум начинает чувствовать, понимать, что обратной дороги нет и уже не будет. Когда смерть, которой так легко когда-то распоряжался ты, начинает дышать в спину своим смрадным дыханием, и от этого-то смрада, от скорого разложения твоей плоти и выступает тот самый пот, что расходится сейчас по твоей, Заковский, и без того грязной рубахе... Не менее грязной, кстати, чем твоя никчёмная, сволочь, душонка!

Глядя на это существо, некогда бывшее человеком, мне неожиданно становится до тошноты противно и мерзко. Я не отношу себя к белоручкам, и за свою жизнь видел смерть рядом с собой не раз — рак знакомых и друзей, дорожные аварии, отход в мир иной бабушек и дедушек... И, да — те уходы не казались мне правильными, в них всегда присутствовало чувство несправедливости к переходу в вечность! Но здесь, с этим ревущим от жалости к себе убийцей... Здесь всё закономерно, вполне! Он-то и должен хоть частично испытать ощущения, на которые обрекал тысячи других! Так и надо!!!

Всё же, я побеждаю в себе брезгливость с отвращением. Заковский мне нужен, пусть он жалок и ничтожен. Сам-то хозяин тела, в котором я сейчас — намного лучше?!..

— Хватит реветь, садись! — указываю я на табурет. — Поговорим с тобой, Генрих. Ну?! — повышаю я голос.

Окрик приводит того в чувство: перестав плакать, тот мгновенно приходит в себя, исполняя приказ. Так-то, лучше, пожалуй. А теперь — перейдём к главному. На всякий случай я крепко сжимаю в руке браунинг, ибо то, что я скажу... Мало ли, в общем.

— Через три дня, Генрих, действительно состоится Военная коллегия Верховного суда эс-эс-эс-эр, которая и приговорит тебя к расстрелу. Приговор будет приведён в исполнение тем же вечером.

Сказать, что человек напротив изменился в лице — не сказать ничего. Проще сказать, что лица на нём не стало. Похоже, парню всё-таки явно обещали жизнь! И ты вправду веришь сказкам, дурачок?

— К-как... Мне же... Л-лично...

— Ты знаешь наши порядки.

Наблюдая за ним мне кажется, что тот вот-вот рухнет без чувств. Мне оно не нужно, поэтому...

— ...Скажи мне, Генрих, на многое ты был бы готов пойти, если бы жизнь тебе сохранили, к примеру? — скрашиваю я пилюлю, оглядываясь на дверь. Глазка в привычном понимании на ней нет, им служит то самое окошко — для еды. Пока оно вроде бы закрыто, но учитывая, что в камере нарком...

— Да Николай Иваныч, родной ты мой... — тот, мгновенно встрепенувшись, вновь бухается на грязный пол. — Да я жизнь тогда готов положить, всё, что есть у меня — на, бери!!! — от вновь начавшихся рыданий у того перехватывает горло.

Жизнь твоя мне ни к чему, Заковский, а вот послужить мне... Послужить, как же! Ну, допустим, решу я тебя не расстреливать, Заковский. И чо, и как? Учитывая твою последнюю должность начальника московского комитета, решение о твоём аресте принимал и подписывал лично Сталин, тут к гадалке не ходи. И как я поперёк вашего хозяина попру, а?..

Мне не нужна его жизнь. Как и ничего в этом страшном, неправильном времени. Мне необходима жизнь своя, Коли из две тысячи восемнадцатого года. А поскольку жизнь моя тесно переплелась с последними днями одного всесильного пока ещё урода, то...

Недолго думая, я решаю пойти ва-банк.

Нагнувшись к Заковскому, я шепчу:

— Значит, так, слушай меня теперь внимательно: как и что надо сделать для отсрочки твоего расстрела, реши и придумай сам, времени тебе — до завтра! Ты все нюансы знаешь, сам и выпутывайся! Должно выглядеть всё правдоподобно и гладко, чтобы на Военную коллегию ты не поехал и я, Николай Ежов, остался в этом деле не замаран. Придумаешь — будешь жить, нет — тебя расстреляют, не сомневайся даже. Считай, что мне ты сейчас нужен по гроб жизни, Генрих Заковский. Ты всё слышал?

Ошалелые глаза кажется, вот-вот выскочат из орбит, настолько они округлены и выкачены. Ну давай же, мразь, отвечай?!

— Ну?!.. — не выдерживаю я.

— Николай Иванович, родной... — начинает бормотать тот. — Ты ведь сам дока во всех делах похлеще меня, так откуда-ж мне...

— Ты всё слыхал, Заковский? Считай, что амнезия у меня, не знаю я, как это сделать! Забыл всё, понимаешь? Не помню ничего, кроме того, что я Ежов! — кажется, я вот-вот сорвусь сам, ибо план мой рушится на глазах. — Придумаешь, как тебя спасти, расскажешь толково — выживешь, нет — пулю в затылок схлопочешь. На тебя ведь он... — я подымаю вверх палец, — Санкцию давал! Так как тебя спасти с его ведома?

Обалдевше глядя на меня, тот не может вымолвить ни слова. И я его вполне понимаю, кстати. Только вот... Манал я все его переживания ко всем чертям. Мне своя шкура дорога, а не какого-то там козла из органов тридцатых годов!

Я подымаюсь и с силой стучу в дверь. Здесь пока всё, главное — успел пообщаться до пробуждения. И очень надеюсь, что послание человека из будущего, отставленное Ежову в нагрудном кармане мундира, тот всё-таки прочтёт...

Когда дверь распахивается, то выйти из камеры я уже не успеваю. Потому что нога моя проваливается...

Ожидая найти себя лежащим в ванной, я инстинктивно расслабляю мышцы. И чуть было не валюсь навзничь, успев схватиться за стенку, потому что... Потому что обнаруживаю себя стоящим на ногах.

В ушах всё ещё слышны всхлипы Заковского, грохот отпираемого засова, разносящиеся под сводчатым эхом лубянской тюрьмы, а я... А я нахожу себя не в ванной, где отключился, уйдя в прошлое, а на собственной кухне собственной квартиры. На столе передо мной початая бутылка армянского коньяка, рюмка из серванта и потрёпанный кусок горбуши, явно вынутый с холодильника.

С минуту я тупо гляжу перед собой, страшась пошевелиться. Наконец, рука рефлекторно подымается к голове, проводя по лбу.

'Так, так, подожди... — глядя на разложенный натюрморт, я усиленно тру пальцами виски, ...Две секунды, Коля, две секунды...'

Помню, как лежал в воде, передвигая ногами шампуни. Как гуглил информацию о Заковском, понимая, что выключаюсь. Перед глазами как живая даже картинка, где я откладываю планшет, дабы не утопить во сне. Так какого же ляда я, лежащий в ванной, оказался тут с коньяком и рыбой из холодильника?! В банном халате и тапочках?!..

Вариант, что тело в бессознательном состоянии само пришло сюда, откупорило коньяк и село бухать, я отметаю сразу, как маловероятный. Ага, здрасьте! Разгулялось, понимаешь, во сне без хозяина, скучно ему стало... Значит остаётся, остаётся...

Даже мысленно произнести то, что остаётся одно-единственное, я не в состоянии! Лишь попытка подумать о том, кто привёл меня сюда, вызывает волну отвращения и неизбежный рвотный спазм в желудке. Потому что подобное может означать лишь одно: пока я сейчас находился там, на Лубянке в тридцать восьмом году, в теле карлика Ежова, здесь, в моём теле находился, находился...

Всё-таки, я не выдерживаю! И, рухнув на колени, истошно блюю прямиком на пол. Блюю коньяком с горбушей, которой за неимением сёмги закусывал на моей кухне, в моём банном халате и моём теле кровавый палач и убийца, карлик, места которому не нашлось даже в истории породившего его государства, по фамилии — Ежов.

Организм наш устроен таким образом, что готов подстроиться под что угодно. Примеров тому — масса, да что далеко ходить? Даже те, кому оставалось жить несколько секунд, шли на своих ногах к стенке, совершали разумные действия, отлично понимая, что сейчас для них наступит 'всё'. Видел это сам, глазами Ежова, на спецобъекте, в Варсонофьевском переулке... И поэтому, через некоторое время в моём теле срабатывает защитная реакция: истерика сходит на нет, а настойчивая мысль, что в квартире помимо меня находится ещё и дочка, окончательно проясняет разум, заставляя действовать.