Все кругом рады-довольны, один только мельник сердит. Никто к нему не едет, все на опушку сворачивают, его стороной обходят. Уж он и цену сбавил, а не идёт народец, не желает давать работу его мельнице. Плюнул Алёнкин отчим, собрал рухлядишку поценнее, загрузил телегу и уехал из тех краёв, только его и видели!

Водяной, свободу обретя, безобразничать начал. Да токмо не дали ему в силу войти, вволю развернуться! Сделала баба Яга отвар крепкий, наговоренный, да прокипятила в нём сети рыбачьи. Изловили теми сетями водяного, в бочку посадили да свезли на речку дальнюю, лесную. Туда, где народ не ходит, да воду не берёт. Там и выпустили озлобленного. Чтоб охолонился на безлюдье.

А речка та Смородиной прозывалась. Нет-нет, да и забредёт на её берега какой путник, а после пропадает. Вот и пошла с той поры слава недобрая про речку ту, Смородину. Не горели её воды синь пламенем, то байки, да придумки досужие. Водяной там злой — то верно! Но и только.

Сказ про Ваню да русалку шаловливую.

В середине земель русских, на самой опушке дремучего леса, стояла мельница зело дивная. За тыном крепким, за вратами дубовыми крутили жернова тяжелые медведи косматые. Не в цепях, не по принуждению трудились — по воле доброй работали, да по согласию. А держала ту мельницу Алёнка, девка смышленая, да работящая. Знала она цену труду крестьянскому, а потому и не ломила цены за помол, как отчим ейный. Ну да нет уж того отчима, что ж про то толковать? Вот.

До зари Алёнка встанет, кашу запарит, сама поест, косолапых накормит и, помянув Отца небесного, хлопотами дневными озаботится. Хозяйство-то большое, за всем глаз нужен: не завелись ли мыши в амбарах зерновых, вдосталь ли корма у лося, что воду возит. За медвежатами присмотреть, чтоб не передрались, покудова родители у жернова. С приезжими словом перемолвиться: муку там отдать, иль зерно забрать. Так, в заботах, весь день и пролетает.

А к вечеру собираются девки окрестные к ней на посиделки. Пряжу прядут, аль рукодельничают. Иль сластей, лакомств натащат, веселятся, песни поют, с медвежатами играют-забавляются, да над Ванькой шутки шутят. Но не в обиду, нет — как с братцем меньшим себя держут. И пошутят, и приласкают, и гостинчиком одарят: яблочком наливным, медком в сотах, а то и пряником печатным.

Уж как нравилось Ваньке на тех посиделках! Как вечер спускается, так его в избушке и на верёвке не удержишь. Лепо ему средь дев, забавно. А девки те в соку, иные уж заневестились. Иван-то сам пацан-пацаном, а порой глянет, аки молодец сбойливый. Та, на котору он так взор бросит, лицом заалеет, главу потупит, а сама млеет тихонько. Довольная — страсть! Знать углядел, приметил, оценил красу-то девичью.

Средь прочих подруг, приходила к Алёнке хуторянка одна, Настёной кликали. И рослая девка, и статная, но вот токмо лицом прыщава. Потому и держалась в сторонке, себя стесняясь.

И решил Ванька помочь ей малость в беде той. Давай он бабу Ягу пытать, есть ли варево, чтоб прыщи смыть? Подумала ведунья, поскребла затылок и молвит: " А что, можно сварить! Подай-ка, внучек, во-он ту травку, что в уголке висит-сохнет.". И давай зелье парить: одно сунет, другое покрошит. А Иван вокруг вьётся, да всё примечает, чего и сколько бабуля в котелок кладёт. Углядел, запомнил, повторил даже два раза для памяти.

Доброе зелье вышло: Настёна раз умылась, так на другой день половины прыщей как небывало! А, седмицу спустя, всё личико стало чистым да белым. Ох и благодарила же она Ваньку! Чуть не первой красавишной стала. Токмо не долго она апосля того на посиделки бегала — разглядев её красу, женихи валом повалили, да скоренько и сосватали.

Тут уж остальные девки давай Ивана уламывать, варева да зелий себе испрошая. Той для волоса, чтоб рос гуще, чтоб коса тяжелей была. Другой для румянца на щеках здорового. Чтоб, значит, на прочих не походить. Те-то свёклой натрутся и рады. А этой, вишь, чтоб природный был!

Добавилось забот бабе Яге, по полдня у очага стоит, то одно варит, то другое. А впрок оказалось — девки-то к спасибу ещё и монетку приложат. Там деньга, здесь полушка — зазвенело в горшочке, что бабушка под казну отрядила!

С тем и у Ваньки в кармашках нет-нет, да и мелькнёт копеечка. А на ту денежку накупит он леденцов-петушков на палочке, да и оделит ими ватагу ребячью. Словно вихрь летает по селу детвора голоногая, сласть за щеку сунув. Где что случилось — они уж там первые.

А тут бабы сельские шум подняли, мол, русалка озорничает, покоя не даёт. Как водяного не стало, так она вовсе от рук отбилась. Расположатся селянки на мостках у реки, бельишко постирать, тут уж гляди в оба! Чуть зазеваешься — нечисть речная иль рубаху утащит, иль корзину с бельём в грязь сронят, а то норовит облапать отстиранное своими пятернями, нарочно в тине измазанными.

Вон, жена кузнеца, бельишко раз полощет, когда глядь — простыня из корзины в воду поползла. Того и гляди уплывёт. Баба за простынь, а ту русалка тянет-старается! Да не таится — по плечи из воды вылезла и смеётся, потешается, на себя тряпицу дёргает. Давай они тягаться, кто кого. Дёргали-дёргали, да на лоскутки-то простынь и разодрали! Кому смех, кому убыток.

Но более всего баб взъярило, что та русалка их мужиков искушать стала. Вынырнет, из волны до пояса покажется и ну песни распевать озорные, к себе манить, поцелуи жаркие суля-обещая. А мужики глаза свои бесстыжие вылупят да на груди налитые любуются. Хоть бы постеснялись, взор отвели — так нет, глазеют, слюни роняют. Ну, понятно — бабы за скалки взялись. Хошь — не хошь, а пришлось мужикам сети-путанки доставать, да ту озорницу отлавливать.

А русалка чутка — не идёт в невод, плавает кругами да дразнится всяко. Тут уж мужиков азарт пронял. Перегородили они тогда речку одной сетью как стеной, а с другой — словно с бреднем пошли. Мол, таперь та русалка никуда не денется, ни в одну, так в другую сеть влетит-запутается! Раз прошли, другой — нет русалки! Токмо рыбы кучу наловили — два дни апосля всем селом ушицу хлебали.

Где ж та нечисть шебутная? А вот она — посреди реки прелестями трясёт, да частушки скабрезные распевает. Мужики уж сердиться стали. Кричат, друг на друга пеняют. А толпа на берегу советы раздаёт, да над рыбаками подшучивают. И Ванька с ребятнёй средь толпы, в первых рядах трутся-отираются.

В третий раз пошли мужики с бреднем. А русалка хитра — в ямину схоронилась, дождалась покуда край сети над ней пройдёт и вновь на воле! Подплыла сзади к одному из мужиков, к Федулу косому, и давай его щекотать за голые ноги, а то и между руку запустить норовит! Федул поначалу в крик, а после опомнился, давай её ловить-хватать. Та мокрая, скользкая, из загребей выскальзывает — никак не уцепишь! На помощь к Федулу двое бросились: Марьян да Никон.

— Хватай её, держи! — голосит Никон.

— Склизкая, зараза! — блеет в ответ Марьян.

— Да что ж ты её за хвост?! За пояс бери, поперёк! — надрывается Федул. Шум, плеск, брызги до небес, вода ровно вскипела, муть со дна подняв.

— Схватил, кажись! — возрадовался Марьян.

— Тяни!

— Тяну! — Марьян натужно вздёрнул руки с добычей... ногой Никона, окунув того с головою.

— Мать твою в простодушьи поленом крещёную! — заорал Никон, всплывая и отплёвываясь. — Утопить решил, ирод?

— А русалка где?

— В гнезде! Оглоблю тебе в дышло. Уплыла, зараза...— Вылезли мужики на берег. Мокрые, грязные, в тине с головы до ног, как черти злые.

— А вы почто стоите, да насмешничаете? — проорал Никон толпе.

Федул с Марьяном тоже, не воды в рот набрали. Как начали стыдить селян, как понесли их по косточкам, аж до седьмого колена пробирая. И ведь бабы им вторят, остальных мужиков подзуживают. Не снесли селяне такого напора, скинули портки и в реку полезли. А речка та не шибко широка была — дажить курица перелетит, коль её пнуть посильнее. Стали селяне плечо к плечу поперёк речушки да и загнали таки русалку в сеть.

Выволокли её на берег и в бочку с водой сунули. Что далее делать? Отвезти подальше и там выпустить? Так река одна, ента полурыба вдругорядь возвернётся! Уморить? Жалко! Живое же, хоть и нечисть. Тут, средь прочих ребятишек, приметили Ивана.

— Забирай эту чуду-юду и отошли её, куда в прошлый раз водяного услали.

— Да нешто я с ней совладаю?! — оторопел Ванька.

— А хошь сам, хошь бабулю свою, Ягу-ведунью, попроси.

— Да что мне с нею делать?

— А что хошь делай: иль увози, иль уху вари — твоя русалка отныне! Токмо бредень накинь на бочку, чтоб нечисть взад в реку не утекла.

Накрыли селяне бочку и толпою по домам подались, сушиться. Сидит Иван рядом с подарочком нежданным, а что делать — не знает. Когда слышит, конский топот, да скрип тележный на дороге. Глядь, а там обоз боярский.

— Эй, малый! — кричит ему боярин в дорогом кафтане. — Энта дорога на Бельцы?

— Езжай смело, не ошибёшься! — Отвечает ему Иван, а сам бредень поплотнее увязывает.

— А ты тут что с бочкою сидишь, от села в сторонке? — спрашивает боярин.

А Иван возьми да ляпни: — Русалку продаю, не надобно?

— Что, взаправдашнюю?

— А ты глянь, полюбуйся!

Поглядел-поглядел боярин, поскрёб лоб и мошну развязывает. "Я — говорит — её в пруд перед усадьбой пущу. Перед гостями похваляться стану. У кого такая диковина есть? А у меня будет!"

Увязали холопы боярские бочку с русалкой на телегу и укатили по дороге. А Иван вечером в казну бабулину аж целковый опустил, да ещё серебром! О как!

День за днём бежит, месяц за месяцем, год с той поры минул, уж другой идёт. Взрослеет Ванюша, в рост да в силу входит, а тут ещё и грамоте стал учиться. А с чего вдруг? Вот об этом и сказ будет.

Про слово честное Ивана.

Прослышал как-то Иван, что в бору дремучем диковина редкостная обретается. Недолго думая, подался Ванька на то чудо поглазеть. Весь день меж сосен пробродил, по самую макушку в смоле перемазался, а никого так и не встретил. Токмо зазря весь день ноги бил.

Пришлось ему не солоно хлебавши домой идтить. Обидно конечно, а что поделаешь? Идёт, бредёт, едва ноги волочит от усталости. Солнышко уж к закату клонится, а шагать-то ещё далече! Вдруг смотрит: нора глубокая под холм уходит, здоровенная, почитай, цельная пещера. Ванька было шасть туда, а из норы как завоет, как заголосит! Ну, он со страху-то и схоронился средь кустов. Из пещеры дым повалил, огонь выметнулся, а после голова показалась.

— Кто тут х-х-ходит-бродит? — спрашивает строго. — Кому ныне ж-ш-шиз-с-снь не мила?

Пригляделся Иван, а это Змей Горыныч — точно, его голова! Та, что левая. Осмелел тогда парнишка, из кущей вылез.

— День добрый, Змеюшка! — говорит. — Прости, что потревожил, не ведал я, что это твоя пещера. Вечер близится, а до дому далече. Вот и хотел заночевать здесь. Чай, холодно ныне по ночам, давеча уж мухи белые кружились.

Высунул Змей остальные головы, по сторонам огляделся, на Ваньку глянул, вздохнул.

— Ладно, — молвит. — заходи, коль приш-ш-шел, не с-с-стой на пороге. — А сам в нору втянулся. Сунулся Иван вслед за ним, а в пещере темень, словно в ночь глухую. Кое-как ощупью добрёл до змеева бока да у него и увалился. Сидит, а сам тем временем пирожок наминает, что Яга в дорогу давала. Подкрепился, умостился к Змею под тёплый бок, и уж начал глаза закрывать с устатку когда Горыныч спрашивает его:

— Вань, ты спиш-ш-шь?

— Ась?.. А, нет, дремлю токмо.

— С-с-скажи, ты зелье варить умееш-ш-шь?

— А чего там уметь? Вари себе, да вари! Коль знаешь, чаво крошить туда и скоко. Девкам зелье от прыщей пару раз сам варил — ничего, не бранились.

— С-с-свари мне отвар, чтоб я мог в человека перекидыватьс-с-ся, хучь ненадолго. Мож, тадыс-с-сь Василисуш-ш-шка меня привечать с-с-станет...

— Не, я такого зелья не знаю. Давай про то у бабули спросим?

— Не! К Яге низзя. Не жалует она меня, фулюганом кличет незаш-ш-што. Ну, погонял я давеча с-с-стадо на лугу, ну попугал коровёнок. Что с них-х-х, убудет? А пастух-х-х всё врёт — ни единой я не с-с-съел! Вот и пасус-с-сь Яге на глаза попадатьс-с-ся... Да и правду сказать, тревожус-с-сь я: вдруг она, прознав, на что мне зелье, потешатьс-с-ся станет? А то ещё обмолвится кому... засмеют же! Давай ты с-с-сам зелье сваришшшь? Есть книга у меня колдовс-с-ская, от мага-злодея осталас-с-сь, что я возле стольного града с-с-спалил. Ты глянь, мож там про то зелье пропис-с-сано?

— Так я ж грамоте не разумею!

— Вот беда-то! Стало быть, не поможеш-ш-шь?

— Как не помочь? Чем смогу — помогу... О, а давай ты меня к Василисе свезёшь? Она грамоту знает! Чай, книги-то свои мудрые читает, не токмо картинки разглядывает! Вот и попросим, чтоб она меня выучила...

На том и порешили.

Встал Иван засветло. Бока-то болят с непривычки — поди, поспи-ка на голых камнях! А Горыныч знай себе сопит-похрапывает. Шеи в косицу заплёл, головы под крыло спрятал и дремлет, аки курица. Будил его Ванька, будил, насилу добудился. Проснулся Змей, головы выпростал, глазищами заморгал, от сна отходя.

— Ты б, Горыныч, умылся, что ли. А то до зари вечерней будешь квёлой мухой ползать. Так мы к Василисе и к завтрему не доберёмся!

Услыхав про Василису, Змей подскочил, будто его под хвост слепень ужалил. К озерцу кинулся, головы в воду опустил и давай их там полоскать усердно, словно бабы бельишко на речке. Вылез, отряхнулся и к Ивану, чтоб тот ему на спину влезал. Уселся Ванюша на среднюю шею, ноги по бокам свесил да ухватился покрепче за гребень костяной, что от макушки тянулся. Змей крылья широкие расправил, взмахнул ими так, что аж деревья на полянке закачались, и поднялись они над лесом, сначала низко, а после всё выше и выше.

— Давай, — говорит Ванька, — вначале к бабуле заглянем, через блюдце Василису упредим, чтоб не свалиться ей как снег на голову, гостями нежданными.

— Давай! — Не стал спорить Горыныч.

На миг краткий заглянул Ванюшка в избушку, сказал Яге, чтоб та не тревожилась, да с Премудрой через блюдце словом перебросился. И вновь Змею на шею вскочил.

Летят они дальше, беседы ведут. У Горыныча левая голова вперёд смотрит, правая по сторонам на округу глазеет, а средняя с Иваном разговоры разговаривает.

— А пош-ш-што то вчерас-с-сь в моём лесу слонялс-с-ся?

— Да сказывали люди, кот Баюн тамочки живёт. Молвили ышшо, что тот кот горазд сказки сказывать да народ потешить. Верно оно?

— А-а, вон оно ш-ш-што! То да, давеча верно было. Токмо это был не кот, а кош-ш-шка. Аккурат, от моей пещ-щ-щеры за соседним оврагом обреталас-с-сь. И байки сочинять мас-с-стерица была. — Отвечала средняя голова Горыныча.

— Ага! Те байки зело за душу брали, ажно до кончика хвоста пробирали! — Перебивая, влезла в разговор правая.

— Нишкни! Я ныне говорю. — Цыкнула на средняя на правую. — Но тут, Вань, на прош-ш-шлой седмице прилетала сорока, да весть на хвосте принес-с-сла. Мол, есть мес-с-сто такое, Лукоморье. И рас-с-стет там дуб, весь цепями увеш-ш-шан, а по тем цепям кот гуляет. Вот она к тому коту и подалас-с-сь. Он же тож непростой: идёт налево — сказ-з-з заводит, направо — пес-с-сни голосит.