Под вечным солнцем (главы 1-11)

— Это девчонка, что перед наместником плясала, — невидимый для нее человек говорил вполголоса, так, что ей приходилось напрягать слух, чтобы разобрать слова. — Красивая...

— Была, — добавил кто-то еще.

Ахта чуть слышно застонала сквозь зубы. Была...была...

— Очнулась? — на ее лоб легла узкая прохладная ладонь. — Рано еще...ч-шшшш, девочка, спи...сейчас больно не будет...

Чужие пальцы легко касались ее висков, будто танцуя, и боль ушла, и вернулся сон.

Ахта не знала, сколько пролежала так — то в беспамятстве, то в полусне, изредка чувствуя прикосновение ко лбу и вискам, легкое, словно дуновение ветра. Да и то, что было потом, она помнила плохо, будто все вокруг тонуло в густом тумане.

Ей казалось, что она очнулась тогда, когда наклонилась над ручьем и увидела в нем страшное, чужое лицо — изуродованное шрамом, бывшим теперь на месте левого глаза.

Ахта не испугалась.

Как не испугалась и тогда, когда узнала, где она находится.

Про шайку Горного Ветра, неуловимого, жестокого и безжалостного, в северном замке только ленивый не болтал — полушепотом, правда, чтоб не услышали, не донесли наместнику о том, кто распространяет нелепые слухи. Раньше Ахта бы умерла от страха на месте — но сейчас она лишь пожала плечами. Ну, шайка. Какая — теперь — разница?

А сам Горный Ветер, Хэйтэ-х'Эрра, белокожий, как горная тварь из сказок, улыбался ей и звал ее — Аххтэ-лэ, смешно растягивая звуки.

— Что значит 'лэ'? — спрашивала она.

— Не знаю, — беззаботно отзывался он. — Меня мать так звала — Эйтэ-лэ...Красиво же?

Матерью его была горная тварь, самая настоящая — впрочем, этого Ахта не испугалась тоже.

Когда Ахта наконец рассказала ему, что с ней случилось тогда, перед тем, как он нашел ее, полуживую, в лесу, Хэйтэ-х'Эрра зло сощурился и сжал кулаки.

— Чего же ты хочешь, Аххтэ-лэ? — наконец спросил он.

— Смерти ему хочу, — отозвалась Ахта, сжимая пальцы так, что костяшки побелели.

— Да будет так, — Хэйтэ-х'Эрра чуть наклонил голову.

Истекал третий год жизни господина Эхта-Орраха на севере, и ему казалось, что вот-вот — и эта суровая земля покорится. Еще немного, думал он, и ничто не предвещало иного.

Пока не появилась — тварь.

Тварь приходит ночью — тенью на подоконнике, огоньками глаз во мраке, чуть слышными шорохами и скрипами. Тварь скалится в зеркале, из-за плеча, показывая острые зубы — но не различить лица или что у нее там вместо него, только оскал и мертвенный свет огромных глаз. Тварь смеется в ночной тишине — чуть слышно, тварь хохочет в лесной глуши, темной и непроглядной, и эхо вторит этому смеху, будь он проклят.

Тварь дразнит — но не убивает, нет, это порождение здешней сумрачной земли будто хочет свести с ума.

Господин наместник хмурится и мрачнеет, когда выслушивает очередные донесения — разбойники в окрестных лесах совсем распоясались, скольких уже поймали и повесили, так хоть бы что...Господин наместник знает и о том, сколько из тех, кто уходил прочесывать леса, не вернулись обратно. Иногда их тела находили — изуродованными настолько, что думалось — их убивали дикие звери, расплодившиеся по округе, не иначе, не могут люди сотворить подобное. Но чаще всего его воины исчезали бесследно, будто проваливались под землю, под седой лесной мох, под корни деревьев. Господину Эхта-Орраху доносили, что болтают люди — шепотом, конечно, озираясь по сторонам, но болтают же, проклятые — мол, Горный Ветер, как зовет себя их главарь, жесток, как твари с гор, но справедлив, и что и он, и его люди убивают лишь тех, кто черен душой, кто совершил немало мерзостей и причинил людям немало зла.

— Ссссправедливость, — шипит наместник сквозь зубы, обращаясь к кому-то невидимому. — Я покажу тебе справедливость...

Мигом позже ему снова кажется, что тварь смеется где-то рядом.

Он пьет все чаще и больше, пытаясь как-то заглушить этот смех.

— ..хочешь отомстить, Аххтэ-лэ? — в диковинных глазах Горного Ветра пляшут злые огни. — Тогда учись убивать!

— Хочу, — сквозь зубы шипит Ахта, и кинжалы в ее руках начинают смертоносный танец.

— Попробуй меня достать, Аххтэ-лэ! — смеется он.

И она пробует, раз за разом, и свистят в воздухе лезвия, и Хэйтэ-х'Эрра смеется.

Тварь наглеет с каждым днем.

Теперь она не боится Яростного Ока, теперь и днем господин наместник слышит ее шаги и тихий-тихий шепот, чувствует на себе ее пристальный взгляд. Вино в кубке то ли горчит, то ли отдает привкусом крови. Это означает лишь одно — тварь здесь, рядом, за его спиной, обернись — и увидишь.

— Скаар и-и зарр'хаау, — шипит тварь, растягивая слова ровно так, как нужно.

Господин Эхта-Оррах резко оборачивается, но сон обрывается, и наступает серое утро, и он понимает, что теряет грань между сном и явью.

Наяву тварь роняет кувшины с вином, заливая темно-алым светлые ковры, перепутывает бумаги на столе, сбивает на пол свечи, так, что начинают тлеть тяжелые занавеси, и хорошо, что вовремя заметили, а то быть бы пожару.

И смеется, смеется, проклятая.

— В замке болтают, будто наместник совсем сходит с ума, — улыбается Горный Ветер, играя кинжалом. — Неведомые твари ему мерещатся...Думается мне, что нам пора, Аххтэ-лэ.

— Пора, Хэйтэ-Эрра.

Этой ночью господин наместник не мог уснуть. Лежал, глядя в темноту, слушал ночную тишину, в которой не было ни звука, ни шороха, будто вымер весь замок, уснул мертвым сном, что та деревня зимой...

Он поднял глаза — и даже не удивился, увидев тварь в проеме окна. Лунный свет падал на белую кожу, отражался в огромных глазах, и было видно, что тварь сладко улыбается, разглядывая его. А рядом с тварью на широком подоконнике сидела девка-наложница, которую он — за что? вспомнить бы, но никак не получается — избил и швырнул воинам, с приказом бросить в лесу, когда надоест, на корм зверью...Мертвая девка смотрела застывшим взглядом, и единственный ее глаз был затянут болотным туманом. Она смотрела — и равнодушно улыбалась, кривя разбитый окровавленный рот.

А тварь радостно скалила зубы, будто встретилась с кем-то, кто был ей очень, очень дорог.

"Наверное, надо крикнуть, позвать стражу", думал господин Эхта-Оррах, неотрывно глядя в ее горящие глаза. Но голоса не было, как в дурном сне, когда наливаются свинцом руки и ноги, когда язык не ворочается, и будто чья-то ледяная рука сжимает горло.

Сон. Это сон.

Если проснуться — наступит утро, всегда наступало, и в нем не будет белокожей твари в его покоях, и этой мертвой девки не будет тоже.

Будто прочитав его мысли, тварь улыбнулась еще шире, играя длинным кинжалом.

— Господин наместник ждал этой встречи, я знаю, — она говорила вкрадчиво, мягко, чуть растягивая слова по какой-то нездешней манере. — Господин ждал нас, и мы пришли...

— Кто ты? — наконец удалось выдохнуть господину Эхта-Орраху. — Что тебе нужно?

— О, даже господин наместник не в силах дать мне то, что мне нужно, — тварь изогнулась, продолжая по-звериному скалить зубы. — Даже господину наместнику не под силу вернуть корни срубленному дереву, выгрести соль из загубленной пашни...поднять мертвых из могилы...Но мы, правда, Аххтэ-лэ? мы можем поднести господину наместнику достойный его дар, верно?

Мертвая девчонка чуть наклонила голову.

— Господин наместник желает землю Приграничья, — голос твари истекал медом и ядом. — Господин наместник получит ее — с избытком.

..Тело нашли днем, когда обеспокоенные приближенные осмелились отдать приказ выломать дверь.

Казалось, будто господина наместника растерзали дикие звери, невесть как пробравшиеся в его покои. Постель была залита кровью, и занавеси драгоценного бархата, и ковры, и даже на стенах стыли кровавые брызги.

Только вряд ли звери могли забить горло и рот господина Эхта-Орраха землей.

Нить пятая. ЗОЛОТОЙ ЭРХА — ЗОЛОТОЙ ЭРХА

Танцует на пестром ковре белокожая Эваль, рожденная из морских брызг — черные косы по ветру вьются, смеется во все свои жемчужные зубы — смеется, и плачет, и поет, вместе — и не понять, человечий ли то голос, девичий ли смех, или белые чайки кричат над морем, или морские чудовища стонут надрывно...

Сидит, подобрав ноги, на углу ковра брат ее Эвар — белые волны-волосы на ковер стекают, по ковру расплескались — на цурме играет, ловко дергает струны тонкими, на дуновение ветра похожими, пальцами, смотрит сквозь зримый мир белыми-незрячими глазами.

Прекрасна, как рассвет, и ужасна, будто пропасти ночи, белокожая Эваль, рожденная морем.

Ужасен, как неведомые морские глубины, и прекрасен, как морская гладь под солнцем — так, что замирает человеческое сердце, не в силах понять, стоять ли зачарованно, или бежать, потеряв рассудок — белокосый брат ее Эвар, рожденный в тот же час прибрежными камнями в ответ на ласку моря.

Прекрасен и страшен этот танец, безумна и красива эта музыка, непостижима — и бездонно-глубока, безумно-мудра. Все тайны мира сплелись в ней в один клубок — но найдется ли мудрец, что распутает его?

Как взглянет на человека, обратившегося к ней, белокожая Эваль? Одарит ли сладким безумием любви, ведущей к сладостному счастью, или покарает черным безумием, любовью-на-погибель? Как посмотрит сквозь пришельца, не повернув головы, смуглый Эвар с белыми косами? Лишит ли разума, ввергнет ли в черную бездну безумия — или стократ одарит мудростью, показав прежде неведомое людям?

Или засмеются боги, и одарят несчастного вместе — и мудростью глубинной, и любовным безумием, на погибель ему?

* * *

Госпожа Этха-Мар, Вторая жрица Эваль-Возлюбленной, быстро шла по галерее храма, залитой солнечным светом, и в такт ее шагам, не по-женски уверенным, звенели золотые браслеты, украшавшие тонкие смуглые руки и почти доходящие до локтя, и подвески на тяжелых серьгах отзывались легким перезвоном, и развевались алые шелковые одежды, свободные настолько, чтоб не стеснять движений, и прозрачные — ровно настолько, чтобы раздразнить жадный мужской взгляд. Ее спутница, юная девушка из младших жриц, еле поспевала за госпожой, мелко переступая узкими босыми ступнями, но госпоже Этха-Мар не было до этого дела.

Она шла, любуясь своей Госпожой, Дарующей и Губящей, чьи лики смотрели на нее с фресок на стенах галереи. Робко улыбалась трепещущая нежная дева, в первый раз переступившая порог супружеской спальни, сладко усмехалась расцветшая женщина, будто только что покинувшая объятия возлюбленного — кажется, еще миг, и она облизнет языком припухшие от поцелуев губы — и скалилась безумная, без возраста и без времени, с бездонными провалами черных глаз, с искаженным бледным лицом. Разная — и единая, Эваль, вечно пляшущая на цветном ковре этого мира.

Близился полдень — час, когда Вторая жрица Сестры будет танцевать на площади перед храмом Близнецов, во славу и во имя госпожи своей, и Второй жрец Брата будет играть для нее на священной цурме, как Брат играет для Сестры своей.

Полдень — их время, как полночь — время Старших.

И, выходя из храма на горячие камни площади, под яростное и грозное око Небесного бога, госпожа Этха-Мар запрокинула лицо к небу, к ласкающим солнечным лучам — и улыбнулась.

Второй жрец Эвара-Провидца уже ждал ее на площади — сидел почти у храмовой стены, в тени, скрестив ноги, задумчиво пробегал ловкими пальцами по струнам, чуть хмурился, подкручивая колки. Говорили, будто когда-то он был воином, но был тяжело ранен в бою, от чего почти лишился зрения — и будто Эвар-Безумец одарил его пророческим даром.

Говорили, однако, что зрение к тому, кого в храме называли Аммис-Тамру, потихоньку возвращалось, но дар провидения от того не умалился.

Впрочем, сейчас, как и обычно во время церемоний, глаза Второго жреца прикрывала белоснежная повязка из легкой струящейся ткани. В свитках говорилось, что давным-давно старших жрецов Брата ослепляли, дабы открылось им то, что невидимо смертным очам...сейчас, правда, обходились ритуальной повязкой.

Аммис-Тамру не повернул головы, услышав шелест одежд и перезвон украшений госпожи Этха-Мар, только кивнул головой — и ударил по струнам, и Этха-Мар вскинула руки, и закружилась, едва касаясь босыми ногами старых, истертых камней, растворяясь — в музыке, в солнечных лучах, в жарком воздухе, во взглядах, вздохах, шепотах толпы на площади.

Брат играет, Сестра танцует, так было и так будет всегда, пока стоит этот мир, пока смотрит на него зорким своим оком небесный бог, Сестра играет плечами, сплетает и расплетает руки, и раскидывает их в стороны, будто крылья, смотрите, люди, любуйтесь, люди, как колышется высокая грудь под тонким шелком, как качаются крутые бедра.

Мужские взгляды обжигают разгоряченную танцем кожу, смотрите, смотрите же, желание угодно госпоже моей, и страсть угодна ей, и любовь, любому из вас я буду принадлежать во имя госпожи моей Эваль, любому, слышите? Я танцую — для моей госпожи, и для людей на площади, и для тебя, безумец мой, благословленный богиней, щедро одаренный ей, ох, щедро, не каждому от нее достается такой дар — та любовь, что сродни безумию. Ей, госпоже моей, угодна твоя страсть, подобная волне морской, что поднимается до небес и обрушивается вниз, и нет ей преград. Смотри на меня, о Харрас-Аннан, благородный воин повелителя, смотри, о мой безумец, люби меня — во имя ее и во славу ее!..

Звенели, пели и стонали струны, и тело привычно отзывалось на плавную смену мелодии, танец тек и плыл в солнечном золоте, пока не прозвучал резкий, внезапный аккорд, сбивающий общий ритм, и госпожа Этха-Мар не успела даже удивиться, по отточенной годами привычке отклоняясь назад, выгибаясь дугой — 'волна отходит с берега'...Но зато она успела увидеть, как сверкнула на солнце, ослепив на миг, сталь кинжала, брошенного меткой рукой — откуда-то из толпы, кто знает, откуда, сверкнул, пролетел и зазвенел жалобно, ударившись о мрамор храмовых колонн при входе — вместо того, чтоб напиться живой горячей крови, а музыка продолжала звучать, и нельзя было прервать танца в честь богини, и Этха-Мар плясала, по-прежнему легко кружась, раскинув руки, и покачивая бедрами, и отбивая ритм пятками по горячим камням, и не думала, ни о чем не думала, кроме танца.

Но стихла музыка, и Этха-Мар снова вскинула руки к небу, и медленно опустила их, трепеща пальцами, будто перебирая незримые нити бус, и сама мягко стекла на камни, раскинув невиданным цветком свои шелковые юбки...

И только тогда испугалась по-настоящему.

Этха-Мар не помнила, как она сумела подняться, и выпрямиться, и дойти до храмовых ворот, не оборачиваясь, не давая воли противному липкому страху, стискивая до боли пальцы, чтобы руки наконец-то перестали дрожать. Кто знает, не свистнет ли снова в воздухе смертоносная сталь, вряд ли, но...

'Как же страшно, — думала она, вопреки собственной воле, вопреки отчаянному желанию не думать об этом, — как же...'

Но ничего не произошло. С площади расходились люди, пришедшие посмотреть на полуденный танец — и среди них, там, был тот, кто...Был. Но более никак себя не проявил.

Ишме, младшая жрица, еще не заслужившая себе второго имени, подбежала, набросила на разгоряченные плечи госпожи тонкую накидку, сброшенную ей на руки перед танцем, и Этха-Мар нашла в себе силы чуть улыбнуться девочке в знак благодарности.