— Вот еще, — ответил пацан, устраиваясь рядом.
— Посмотрю и отдам, не боись.
— Что-то я тебя здесь не видел, — сказал тот, но бинокль не дал. — Ты не местный.
— Из Снежных мы. Из барсов. Дашь или нет?
— А сюда зачем приперся?
— За тем же, зачем и ты, — ответил Веч, и мальчишка густо покраснел. — Ну, и где твоя краля? Не вижу, — прищурился Веч. На улице смеркалось, и в поселке было малолюдно, мелькали в палисадниках женские фигуры, дети гоняли мяч на дороге — слишком далеко, и лиц не разглядеть.
— Не выходила еще, — буркнул пацан. — У них по вечерам бывают танцы, вон там. Но не всегда, не могу угадать. По настроению, наверное, собираются.
Веч решил, что пора представиться:
— А'Веч из клана Снежных барсов.
— В'Инай из клана Саблезубых тигров, — ответил юнец с вызовом.
— Ого, уже и знак получил?
— А то, — приосанился тот.
— Тебе сколько лет-то, малец?
— Сколько есть, все мои, — ответил тот нелюбезно.
— Мать знает, куда ты по вечерам ходишь?
— Это мое дело. Не сопляк, чай.
— Ну, так дашь бинокль-то? Посмотрю и верну.
— Только недолго, — ответил пацан, снимая ремешок с шеи.
Веч приставил окуляры к лицу, поначалу торопливо обежав глазами ряды ближайших домиков, с биноклем-то гораздо лучше — и окна приблизились, и силуэты за шторками. Потом перевел дух и, успокоившись, начал не спеша обшаривать ряд за рядом. Впрочем, бинокль помогал не ахти, поселок терялся к горизонту, чем дальше, тем меньше становились домики. Темнело, и начали разгораться уличные фонари.
— Тебе-то кто нужен? — поинтересовался мальчишка.
— Амодарку ищу... Мехрем свою...
— Мехрем?! — тот аж подкинулся, заставив Веча оторваться от окуляров. — У тебя была амодарская мехрем?!
— Ну да. Что с того? — пожал он плечами и вернулся к разглядыванию стратегической территории.
— Прям настоящая амодарская мехрем? — не унимался пацан.
— Глухой, что ли? Говорю же, да.
— А ну отдай, — тот отобрал бинокль сердито, а Веч не воспрепятствовал. Захотелось влупить мальчишке, да нельзя, полезный источник информации.
— Ты же часто здесь бываешь...
— Ну и? — ответил тот, насупившись.
— Должен был её видеть. Месяца три как приехала. У нее есть дочь и мать.
— Тут много таких, кто с детьми и матерями, — ответил недовольно пацан, опять приложившись к биноклю.
— К ней ходит ваш, из местных, — уточнил Веч.
— Тут много таких, к кому ходят, — буркнул мальчишка.
В подтверждение его слов на боковой улице со стороны ворот появился доугэнец и свернул в проулок. Веч, сощурившись, разглядел, как из ближайшего домика со ступенек скатился карапуз и неуверенно потопал навстречу мужчине, следом вышла амодарка, встречая гостя у калитки. Доугэнец подхватил ребенка как игрушку, посадив на локоть, а другой рукой приобнял женщину за талию. Если точнее, по-хозяйски облапал пятерней место чуть ниже спины, и пара, пройдя по дорожке, зашла в дом.
Пацан рядом выдохнул и сглотнул, наверное, смотрел туда же, куда и Веч.
— Твоя краля, что ли? — спросил тот.
— Спятил? Нет, конечно. Сегодня, наверное, не будет танцев, жалко, — вздохнул юнец разочарованно. — Слушай, а как это, с амодарской мехрем?
— Что "как"?
— Чем её можно заинтересовать? Чтобы она внимание обратила. Ну, чтобы заметила.
Мальчишки — такие мальчишки, — усмехнулся Веч.
— О! Вот она! — пацан прилип к биноклю, аж шею вытянул в другую сторону.
— Дай, гляну, заценю, — сказал снисходительно Веч и руку протянул.
— Туда смотри, левее, — заерзал тот, вручив бинокль. — Ну, как?
Девчонка как девчонка, — пожал плечами Веч. Выбежав из дома, беседовала возле калитки с женщиной. Юна, тонка как тростинка, косы заплетены, ничего особенного, кроме того, что амодарка.
— Ну, как тебе? — спросил пацан небрежно. Но чувствовалось, мнение старшего и опытного ему важно.
— Неплоха. Молода, конечно.
— Ну и что? Сейчас молода, потом повзрослеет, — сказал тот упрямо и добавил вдруг: — Жениться хочу. На ней.
— Рехнулся? Отец не одобрит. Однозначно. И за твой знак востребует с тебя по праву.
— Плевал я на его права. Выиграю в бохоре и назову женой. Пусть попробует не разрешить.
Веч знал, что в больших бохорах приз мог быть любым, на усмотрение организаторов. Как правило, победителям доставалась живность — например, добрые скакуны, крепкие бычки или стельные коровы, зато на бохорах после Большого Круга разыгрывались машины, самоцветы и меха. А еще победитель большого бохора мог выбрать невесту, точнее, получал право надеть избраннице маддабы* на руки. Таковое случалось, когда выбор жениха не совпадал с волей семьи, и после победы в бохоре сородичи не могли отказать бунтарю, соглашаясь с его выбором. Бывало, и предназначенной кадил* преподносили брачные браслеты, но, скорее, для престижу и для всеобщего уважения. И как дань красивой традиции.
— Так ведь она амодарка, а их на бохор не пускают, и для них наши законы не писаны.
— А ты почитай повнимательнее, — сказал новоявленный викхар*. — На большие бохоры теперь и амодары ходят, у нас и Бохру* расширили, добавив новые места.
— Неужели добровольно приходят на зрелище? — удивился Веч.
— Ну, не знаю. Малолеток, конечно, не привлекают, а так — дети с шести лет и взрослые — все до единого обязаны присутствовать.
Веч хмыкнул. Наверное, совместные праздники — новая политика Большого Круга. Все равно обеим нациям придется жить на одной земле, и если не взрослым, так детям и внукам останется общее наследие, тем более, смескам*. Поэтому хочешь не хочешь, а придется занимать зрительские места в Бохре*. Веч вспомнил принудительное веселье в амодарском клубе перед его закрытием, и к горлу подступила горечь. Для кого-то присутствие на бохоре — повод для гордости, а для кого-то унизительная обязанность.
— Завтра, что ли, выйдешь в круг?
— Нет, еще рановато. Чувствую, пока не потяну. Но через год обязательно выйду.
— Ну, хорошо, победишь и вручишь маддабы*, и она не посмеет отказать. А что дальше? В семье её не примут. Куда с ней сунешься? Не жить же вам в амодарском поселке, — отрезвил Веч мечтателя.
— Знаю. И думаю над этим, — ответил младший не по-мальчишески взросло, и старший заметил сведенные брови и решимость в голосе — признаки знакомой упёртости, до боли похожей на его, Веча, упрямство. — Мы уедем в другой город, в Купитец или в Кхаран, или на юг, к пустыне. Я на автомеханика учусь, буду машины собирать, так что с голоду не умрем.
— Сумеешь ли прожить без семьи? И без клана?
— Ничего, выкарабкаемся, не одичаем, — сказал уверенно пацан, и Веч невольно зауважал его решимость. — У нас в Беншамире тоже немало одиночек, и небесные есть, и штормовые, и свободные.
И Веч не стал спорить. С началом индустриализации непреложные вековые традиции клановости затрещали по швам, если раньше без поддержки клана и семьи человек считался отщепенцем и влачил жалкое существование на чужбине, то сейчас и свободная незамужняя женщина могла себя прокормить, при наличии дохода, конечно. Те же мехрем из дома встреч обрывают все связи с семьей, но в любой момент могут вернуться обратно. Или взять, к примеру, мать Веча, она происходит из семьи потомственных рикитим*, но так и осталась свободной женщиной, отказавшейся от брака, и живет в одном церкале с семьей, но отдельно, потому что на первом этаже её дома находятся лавка, склад специй и мастерская. А что говорить о мужчинах, те и подавно гуляют по стране в поисках лучшей доли. Одни копят на калым* для невесты, другие не могут ужиться с семьей и ищут свою цель в жизни. Бывает, в одном городе можно встретить доугэнцев из самых разных кланов — штормовых, небесных, земных. Но многие всё-таки предпочитают держаться за семьи и за традиции.
— О, смотри! — оживился мальчишка и приложился к биноклю. Темнота на улице быстро густела, но фонари разгорелись ярче, и Веч издалека распознал знакомую походку. Имар шел из глубины поселка, направляясь к воротам.
Пальцы стиснули поребрик против воли.
— Опять не дала, — сказал удовлетворенно пацан, а Веч выхватил рывком бинокль. Так и есть, Имар, и он один, и не сказать, чтобы радостен. И раздраженно пнул камешек, попавшийся под ногу.
— Кто не дал? — спросил Веч, пожирая глазами фигуру сородича.
— Амодарка, к которой он ходит. Разве не видишь? Психует, бесится. Уж сколько времени его динамит, веревки вьет, — сказал злорадно мальчишка.
— Он-то кем тебе приходится? Близкий сородич? — уточнил Веч на всякий случай, мало ли, не стоит лишний раз откровенничать с пацаном, а то тут же донесет брату. Хоть и разные семьи, но клан-то общий.
— Так, седьмая вода на киселе, — ответил юнец пренебрежительно. — Высокомерный он. Со своей крыши никого не видит. Правильно она его динамит, — сплюнул он.
Видно, хорошенько недолюбливал Имара, коли отзывался о нем без особого восторга.
— Ну, так ты видел амодарку, к которой он ходит?
— Ну, видел. Девчонка у нее есть, мелкая, и мать. Ну да! Так это, что ли, и есть твоя мехрем?! Так это он к ней ходит?!
— Тише, — зашипел Веч, зажав мальчишке рот рукой. Излишняя мера предосторожности, всё равно далеко, не услышит Имар.
— Ладно, понял, понял. Ну, ты даешь, конечно!
— Но мы ведь не скажем нашему родственнику, да? — Поднял Веч брови многозначительно.
— Конечно, — закивал тот горячо. — А как получилось, что ты свою мехрем потерял?
— Вот так. Разными поездами из Амодара приехали.
Имар скрылся за поворотом, поднялся и Веч.
— Ладно, бывай, В'Инай из Саблезубых тигров, может, еще свидимся.
— Ты куда? — привстал пацан.
— Туда, — сказал Веч, и спрыгнул со стены. На территорию амодарского поселка.
Спрыгнул в тень. И в тени же держался, крадясь.
Сверху послышался тихий свист, это юнец показал знаком "во!", а Веч в ответ показал кулак, и голова исчезла.
Так и шел, избегая света уличных фонарей, перепрыгивая через невысокие заборчики, нагибаясь под бельевыми веревками, заглядывая мельком в открытые окна, слушая разговоры — нет, голоса не те, незнакомые, — двигаясь в том направлении, откуда пришел Имар. И постирушки не шелохнулись, и доски не скрипнули, и кошка на крыльце не успела испугаться — хозяйки домиков и не заметили, что в палисаднике есть чужой. Потому что отвыкли бояться, поэтому и окна настежь, и двери закрываются символически.
И чем дальше шел Веч, тем медленнее становился шаг. Оглядываясь, он выискивал нужный дом, ведь Имар отсюда вывернул на улицу. И чуть не ударился об оконную створку — вот олень! — услышав знакомый голос, от которого сердце ухнуло вниз, к ногам или ниже:
— Хорошо, Луна, только нужно четче. Htod im Luna*.
— Не хочу больше! Играть буду, — отозвался голос девчонки.
— Не трогай её. Уморилась она сегодня, оттого и капризничает. Рано встала и не выспалась. Да и ты выглядишь неважнецки, уж какой день ходишь бледная и вареная, — отозвался другой женский голос.
— Нездоровится мне, в груди тяжесть.
— Сходи завтра в лазарет, беспокоюсь за тебя.
— Хорошо, — последовал тихий ответ, и Веч, прижавшись к обшивке, умирал с каждым услышанным словом.
Она. Жива. Жива! Она здесь, в Доугэнне, дышит с ним одним воздухом и ходит с ним по одной земле. Самое время рухнуть на колени и благодарить, благодарить, пока не осипнет голос. Хвала тебе, Триединый! И Имара благодарить без устали, забыв о взаимной неприязни. За что, что спас, рискуя всем.
Ох, плохо, всё плохо, не иначе как бесовское наваждение, не может она находиться здесь, она осталась там, в Амодаре. Вот как услышал Веч о ней от случайной собеседницы и надумал проверить свое предположение, так поначалу и рассуждал хладнокровно, и рассудительности не растерял, а как в двух шагах оказался, так и ноги подогнулись, и пот градом. И руки дрожат, — проверил, напрягши пальцы.
— Луна, марш умываться, чистить зубы и в постель, — сказала строго старая.
— Не хочууу!
— Луна, надо.
Зазвякала посуда — тарелки, ложки, кастрюли — раздались шаги, отодвинулся стул, девчонка пробежала по комнате, зашуршали страницы, возможно, перелистывали книгу. Веч различал мельчайшие оттенки звуков, слух обострился до невозможности, словно он находился рядом. Там, с ней.
Повседневные ежевечерние мелочи... Загляни в окно, пусть на секунду, увидь её. Какая она стала? Хотя что бы в ней изменилось за три месяца?
Какая секунда? И жизни не хватит, чтобы налюбоваться ею.
Скрипнули пружины, девчонка улеглась в кровать, укрывшись одеялом. Зазвучала сказка, старая рассказывала на амодарском о приключениях зверей. И свет ослабел в комнате, теперь горел лишь ночник на столе.
Страницы шуршали, перелистываясь. Она сидела у окна, звякая ложкой в стакане, и пила чай, Веч почувствовал аромат терпкого доугэнского чая.
Девчонка уснула быстро, утомилась, набегавшись за день, и старая, придвинув стул, устроилась возле окна, принявшись за штопку. Веч видел из-за занавески, как мелькает иголка в женских руках.
— Что с тобой, милая? — спросила старая тревожно.
— В груди колет, не пойму, то ли ребро зашибла. Не упомню, где, — отозвалась она бесцветно.
— Давно болит? Пила лекарства?
— Уж второй день ноет. Да, пила.
— Давай-ка сиропчику выпей. Хорошо укрепляет косточки, — старая встала, отодвинув стул. Зазвенела посуда, застучала ложка, зажурчала наливаемая вода. — Господин Л'Имар выглядел расстроенным.
— У него неприятности дома.
— Мы не помешали?
— Нет, конечно же.
— Мы бы остались там подольше, но Луна капризничала.
— Правильно сделали, что вернулись.
— Он... господин Л'Имар... Он не принуждал? — спросила неуверенно старая.
— Он дал отсрочку до увеселения... После бохора, — ответила она ровно и добавила после паузы: — Выйду я, подышу, душно мне что-то.
Веч едва успел скрыться за угол, как хлопнула тихо дверь, прошлепали шаги по дорожке. И остановились. У калитки.
Она стояла, держась за хлипкий штакетник, и вглядывалась в темноту, обратив взор к горизонту, где тонкая полоска голубого неба свидетельствовала о недавнем закате. Долго вглядывалась и вслушивалась, напрягшись всем телом, словно ждала чего-то и страстно надеялась, чтоб сбылось. И задрожали руки, судорожно стягивавшие ворот блузки, точно ее било в ознобе, и сгорбилась по-старушечьи, и заплакала вдруг, закрывая рот рукой и давясь всхлипами — чтобы не услышали в доме.
А Веч, вот как есть, в шаге от нее стоял, приблизившись неслышно, и руку протянул, чтобы коснуться, ощутив подушечками нежность кожи, чтобы притянуть к себе, обнять, прижать, вдыхая запах волос, и чтобы плакала она не в пустоту, а в его рубаху. Пусть хоть до нитки вымокнет — не жалко.
Эх, хорошо, что бросил курить, она наверняка бы почуяла запах табака, — выдохнул с облегчением. Протянул руку — и опустил, так и не коснувшись вздрагивающего плеча. Потому что, когда завертится кутерьма, и схлынет потрясение нежданной встречей, а язык опухнет от расспросов и ответов, обо всем узнает Имар. А он — Веч был в этом уверен так же, как в себе — спрячет, закроет ее на сто замков, запечатает дверь в амодарский поселок, а Снежных барсов вышвырнет из Беншамира с навечным запретом. Он может, Веч не сомневался. Добьется от кланового Совета, и никакой калым*, будь он в тысячу раз щедрее обычного, не вырвет её из лап Саблезубого тигра. Не для того Имар всеми правдами и неправдами привез добычу в свой город, чтобы делиться ею с кем-нибудь. Потому что Веч на его месте поступил бы также.
