— Ну что — раз все проснулись, так давайте умываться! — весело командую своей банде, и мы гурьбой несемся на улицу, чтобы натереться снегом.
Пока мы с Вельяминовым получаем изобилие свежести при полном отсутствии калорий, фон Гершов с нескрываемым ужасом взирает на наши процедуры. Бедолага Кароль никак не привыкнет к этим варварским забавам, и с содроганием смотрит, как Никита, зачерпнув своими лапами целый сугроб, начинает растираться снегом. Я не могу не воспользоваться тем, что он потерял бдительность, и, подкравшись сзади, сыплю померанцу изрядную горсть снега за шиворот. Бедолага Лелик начинает орать благим матом, а Никита просто киснет от хохота. Это определенно непорядок, и я, слепив снежок, запускаю его в своего кравчего. Такой подлости Вельяминов не ожидал, но быстро ориентируется и отвечает мне тем же.
— Кароль, какого черта ты стоишь, не видишь разве — в твоего сюзерена стреляют? Лепи снежки и кидай в Никиту! — кричу я вконец обалдевшему фон Гершову.
Из амбаров и подклетей начинают вылезать ночевавшие там холопы и рейтары, и недоуменно смотрят, как царь и его ближники играют в снежки. Наконец, немного уставшие и довольные, мы вбегаем в терем, где нас ждут с рушниками Алена и несколько служанок. Вытираясь и подшучивая друг над другом, мы готовимся к завтраку.
Ни чай, ни кофе нам пока недоступны, так что мы пьем горячий сбитень с вкуснейшим ржаным хлебом. Тем временем вокруг вельяминовской усадьбы начинают собираться местные помещики с холопами, приехавшие на охоту. Первым приезжает Телятевский, а за ним начинают подтягиваться и прочие. Никита, одевшись и снарядившись, выходит к ним, а я, оставшись наедине с Каролем, спрашиваю его:
— Что тебя тревожит, друг мой?
— О чем вы, ваше величество?
— Брось парень, я не худо тебя знаю. Тебя что-то беспокоит, но ты молчишь и мучаешься, я же вижу. Скажи мне, что у тебя на душе.
— Все хорошо, ваше величество, лучше и быть не может.
— Вот как?
— Конечно. Посудите сами, мой кайзер (теперь Лелик называл меня так): два с небольшим года назад я нанялся к принцу-изгнаннику, у которого не было ни кола ни двора. Теперь вы властелин огромной страны, а я полковник вашей гвардии. Чего я еще могу желать?
— Ну, в этом смысле ты, несомненно, прав: мы и впрямь многого добились; но все же ты невесел, и я спрашиваю тебя — почему?
— Как вам сказать, ваше величество... это может прозвучать странно, но я скучаю по тем временам, когда у нас с вами ничего не было. Помните, вы любили тогда графиню Спаре, а мы с братом сопровождали вас, когда вы отправлялись к ней на свидания. Мы были молоды, но веселы и беззаботны.
— Помню, как не помнить — вы тогда с Боликом тоже не оставались в накладе. У служанок графини были такие довольные лица, что этого трудно было не заметить. Да, веселое было времечко... Ты, верно, скучаешь по брату?
— Да, скучаю. По брату, по Манфреду, по той жизни, которую мы вели...
— Ну прекрати, дружище — я тоже по ним скучаю, но почему ты о нашей молодости говоришь в прошедшем времени? Нам нет еще и двадцати, мы молоды, сильны, и если раньше мы могли рассчитывать только на себя, то теперь у нас есть целая армия!
При этих словах Кароль встал, прошелся, явно нервничая, а затем снова опустился на лавку и решительно произнес:
— И это тоже беспокоит меня, ваше величество.
— Объяснись.
— Видите ли, мой кайзер, у вас действительно появилось много сторонников или людей, которых вы таковыми считаете. Но я очень боюсь, что ваше доверие к ним напрасно. Дьявол силен, и даже мой несчастный брат, обязанный вам всем, не смог устоять перед его посулами. А эти люди, которые вас теперь окружают... я не знаю, чего от них ждать. Они непонятны мне, и я боюсь опять не успеть, как это случилось в том чертовом лесу под Псковом.
— У тебя есть какие-то подозрения к окружающим меня людям?
— О нет! Если я и уверен в ком-то, то это Вельяминов и Казимир, которого все теперь почему-то называют Корнилием. Они, да еще, возможно, этот хитрый стрелецкий сотник Анисим — вот люди, которые вам никогда не изменят. Но рядом с вами теперь не только они. Все эти князья, бояре и думные дьяки... Среди них есть, конечно, люди достойные и благородные, вроде Пожарского, но их меньшинство. А остальные, когда вы отворачиваетесь, ваше величество, смотрят так, будто примеряются, куда ловчее ударить клинком. И я боюсь, что не успею встать между ними и вашим величеством.
— Ты ждешь измены?
— Да! Вы для них слишком молоды, слишком удачливы, слишком умны. Впрочем, в последнем они еще не уверены, и только поэтому вы до сих пор живы. Многие из них надеются, что вы просто удачливый искатель приключений, ничего не понимающий в политике и хозяйстве. Но я-то знаю, что вы не таковы. Когда-нибудь они тоже обнаружат, что ошибались на ваш счет, — и тогда берегитесь! Я просто сердцем чую опасность и схожу с ума от того, что не могу ничего предпринять.
— Я понял тебя, дружище. Будь спокоен, я думаю про своих новых подданных точно так же. Но я не сделаю ничего, что бы их встревожило, пока не буду готов к схватке. Они видят во мне удачливого наемника? Не будем их разочаровывать! Сначала мы пойдем и отвоюем у поляков этот несчастный Смоленск, а когда вернемся, многое изменится! Ну а пока... может, тебе жениться? Ну а что: посмотри, какая красавица сестра у Никиты — хочешь, просватаю?
Если бы я еще раз сыпанул бедному померанцу снегу за шиворот, это не произвело бы на него большего действия. Лицо его побледнело, рот приоткрылся, а глаза, казалось, вот-вот вылезут из орбит.
— Благодарю ваше величество за заботу, но, боюсь, я не смогу сделать эту благородную девушку счастливой... — залепетал обескураженный моим заявлением Кароль.
— Ну смотри, как знаешь. Но все же подумай хорошенько. Правда, недолго: такие красавицы в девках не засиживаются. Ладно, этим, я думаю, мы сможем заняться позже, а сейчас найди мне Корнилия. Что-то от него нет вестей, если бы все было ладно, он бы давно сообщил.
Фон Гершов с поклоном вышел вон, а я начал одеваться к выходу. Можно было кликнуть слуг, но хотелось побыть одному и поразмыслить над услышанным от Кароля. Однако остаться одному не удалось: тихонько скрипнула дверь и я, резко обернувшись, увидел Алену Вельяминову. Лицо девушки было неестественно бледным, и казалось, она вот-вот заплачет. "Черт бы меня взял, — с раскаянием подумал я, — она ведь понимает по-немецки!"
— Почто, государь?.. — только и спросила она меня, глядя широко распахнутыми небесно-васильковыми глазами.
— Что "почто"? — попытался я прикинуться, будто ничего не понимаю.
— Государь, не погуби, не отдавай замуж за нелюбимого!
— Да не кричи ты так, никто тебя замуж не отдает, пошутил я.
— Не надо так, государь, одна у меня судьба, и не хочу другой... — залилась девушка слезами.
— Да что ты, Аленушка, не плачь! — только и смог я сказать, чувствуя полную беспомощность перед женским плачем. — Ну пошутил я. Да и Кароль вон, погляди, сбежал от меня как от огня.
Увы, если девушка собралась поплакать, то прекратить это действо совсем не просто. Пришлось обнять ее и, гладя по волосам, говорить ей, что она умница и красавица и что больше я никогда так шутить не стану, "вот тебе крест". А фон Гершов и вовсе любит другую и обещался быть ей верным и что никогда ни на кого не глянет. Так что о сватовстве не может быть и речи, и это я так все, шутейно. И вот несу такой бред, пытаясь остановить потоки слез и молясь про себя, чтобы Никиту черт с улицы не принес или еще кого, потому как объяснить ему эту картину никак не получится. Наконец слезы немного поутихли, я отправляю девушку с наказом умыться и привести себя в порядок. Та послушно уходит, но напоследок оборачивается и твердым голосом заявляет:
— А захочешь выдать меня за другого, так и знай — утоплюсь!
Вот тебе раз! Я стесняюсь спросить... а тот, который "не другой", это, вообще, кто?
Поутру Федька вместе с дядькой Ефимом и другими окрестными помещиками прискакал к вельяминовской усадьбе. Вскоре к ним вышел сам царский кравчий и объявил, что государь желает позабавиться медвежьей охотой. Помещики задумались, после чего вперед выехал Ефим Лемешев.
— Никита Иванович, — начал он, поклонившись, — мы государю услужить завсегда рады, но что, если не найдем берлоги? Сам, поди, ведаешь, что косолапый не под каждым кустом зимует. А ну как если не сыщем?
— Ну это ты хватил, Ефим, — "не сыщем"! Места тут на дичь богатые, должны быть и медведи. А если, паче чаяния, не сразу найдем, так и не беда. Мало ли иной дичи в лесу? Сам знаешь, государь в иной земле урожден и нашей охоты и не видывал. Если для начала лося на него выгоним или волка затравим, так ему и тем потрафим. А там, глядишь, и медведь сыщется, вот и потешим царя-батюшку.
На том и порешили; помещики со своими холопами разбились на несколько групп и поскакали в разные стороны, трубя время от времени в рожки. Федька вздумал было отправиться вместе с дядькой, но увидел, что ему призывно машет татарин Ахметка, тот самый, у кого он выменял камчу.
— Поедем, бачка, Корнилий шибко ждет, — заявил тот ему, и парень, скрепя сердце, попрощавшись с соседями и дядькой, тронул коня.
— Другой раз поохотишься, — заявил ему сотник, когда они с Ахметом поравнялись с ним, — а у нас нынче иная забота.
Иная забота заключалось в охране его царского величества. Оно, конечно, государь не один — с ним и кравчий Вельяминов с рейтарами, и немец фон Гершов с драгунами, а только береженого Бог бережет. Так что Михальский повел своих людей в поиск, а Федьку кликнул ради того, что он местный, да еще охотник, так что места знать должен.
— А кого ищем-то? — спросил Федька у сотника.
— Как найдем, скажу, — усмехнулся тот, — сам ведь говорил, что в ваших лесах тати озоруют.
— Говорил, а только как их найдешь, татей-то?
— А как медведя найти собирался?
— Так по приметам — косолапые-то не во всяком месте зимуют.
— Во-во, и разбойники точно так же. Сам как думаешь, где их зимовье?
— Известно где, там, где добрые люди не ходят. На болоте или еще в каком месте.
— А есть у вас болота?
— А как же, за Гнилой падью; только там трясина, туда никто не ходит.
— И зимой трясина?
Федька озадаченно покрутил головой и повел отряд к Гнилой пади. Скоро им попался след, ведущий прямо в то место, где, по Федькиным словам, была самая трясина. Корнилий приказал спешиться и надеть на ноги снегоступы. После чего ратники, оставив лошадей коноводам, пошли по следам. Шли довольно долго, стараясь держаться друг за другом и без нужды не разговаривая. Наконец, вышли на поляну, окруженную со всех сторон уродливыми и кривыми, какие бывают только на болотах, деревьями. На поляне стояло изрядное зимовье, с курившимся над крышей дымом, окруженное невысоким частоколом. Некоторые колья были украшены черепами животных, а над воротами висели и человеческие. Увидев этот ужас, Федька начал креститься, но остальные его товарищи во главе с сотником и ухом не повели.
Быстро окружив зловещее жилище, татары и казаки приготовились к штурму. После чего сотник, критически оглядев переодетого ради охоты в свое Федьку, велел ему подать голос, вроде как тот заблудился.
— Эй, есть тут кто-нибудь? — попробовал крикнуть немного струхнувший парень, но предательский голос сбился и получилось почти плачуще.
Корнилий, услышав Федькин голос, довольно закивал головой и знаком велел продолжать.
— Помогите, люди добрые, — продолжал звать боярский сын, заходя за страшную ограду, — не оставьте христианскую душу на погибель.
— Кого это черт принес? — раздался скрипучий голос, и из дверей зимовья показался неопределенного возраста мужик, заросший седой бородой, с самострелом в руках.
— Пожалейте, Христа ради, добрые люди, заплутал я в лесу, не дайте пропасть, — продолжал причитать Федор жалостным голосом.
Мужик, настороженно глядя на непрошеного гостя, направил на него самострел и спросил:
— Ты откуда такой взялся?
— Житель местный, — продолжал причитать Федька, — заплутал, явите божескую милость, не дайте пропасть!
— Что-то я тебя не припомню... телятевский холоп?
— Нет, я из Панино...
Неизвестно, сколько бы еще мужик допрашивал Федора, но за его спиной как призрак появился Ахмет и упер ему в жилистую шею лезвие ножа.
— Тихо... — зашептал ему на ухо улыбающийся татарин. — Бачка, положи самострел, только шибко не ложи — тихо ложи.
Отложивший самострел мужик во все глаза смотрел на окруживших дом ратных, не смея лишний раз вздохнуть.
— Есть еще кто в доме? — тихо спросил Корнилий, и, увидев, что тот осторожно мотает головой, стараясь не порезаться при этом, велел все кругом осмотреть. — Вот что, раб божий, — обратился к мужику сотник, — изба тут чересчур большая на одного, да и котел ты немалый варишь. Стало быть, ты не один и ждешь своих. Следов тут на полтора десятка конных, а на боярских детей вы, уж не обессудь, не похожи. Так что вы — тати, и если ты хочешь до Разбойного приказа дожить, то рассказывай мне все, будто на исповеди.
— Все одно казните, — буркнул в ответ мужик.
— Помереть тоже по-всякому можно, — не стал его разубеждать Михальский, — так что не томи. Облегчи душу, а там, может, и поживешь еще.
— Спрашивай, — вздохнул тать.
— Сколько вас?
— Сам же сказывал, что десяток и еще половина.
— Вооружены как?
— Кто как, у кого сабля, а у кого и ослоп.
— Брони есть?
— У восьмерых кольчуги да тягиляи, прочие же в чем есть.
— Луки, огненный бой?
— Луков нет, самострелов вроде моего — пара, а огненный бой есть, как не быть. Только к нему зелья[17] нет. Так что лежит без дела в сундуке.
— Сундук покажешь?
В здоровом, окованном железными полосами сундуке со сломанным замком и вправду лежали три пищали и пара турецкой работы пистолей, а также неизвестно откуда взявшаяся древняя гаковница[18].
— Как говорит государь, нам на бедность все в кассу, — хмыкнул, осмотрев трофеи, Корнилий. — Так: этого связать и сидеть тихо. Скоро пожалуют те, кому он кашу варил.
Ждать пришлось недолго. Едва успели доварить кашу в котле, как притаившиеся вокруг зимовья в засаде ратники подали знак, и сотник велел всем молчать. Тати не сторожились и, подъехав гурьбою, стали спешиваться, привязывать коней к коновязи и снимать с них вьюки.
— Сыч! — закричал один из разбойников, одетый богаче других и не участвующий в общей суете. — Где ты, черт старый?
Связанный старик вздрогнул и замотал было головою, но Корнилий показал ему кинжал — и тот затих.
— Кашу сварил ли, упырь седой? — продолжал изгаляться разбойник. — А то я тебя самого съем, только кости останутся.
— Что ты кричишь, Косач? — одернул его другой тать. — Разве не слышишь, какой дух от каши? Верно сварил, а его самого есть — только зубы об мослы поломаешь.
— А если сварил, так отчего не выходит?
— Так боится, что его Косач съест! — дурашливым голосом прокричал под всеобщий смех один из привязывавших коней и решительным шагом направился к двери.
