Калики

Спешились конные, сошлись грудь в грудь, голова в голову — не протолкнешься. Вновь качнулась чаша в ордынскую сторону — бояр по пальцам сочтешь, и младшие дружины вполовину истаяли.

Да что там кметей считать — полдюжины одних князей полегло, десяток воевод именитых... изо всего казачьего полка под львиным стягом лишь семеро рубятся!

— Не могу больше! — закричал Ивашка. И, выронив меч булатный, закрыл очи дланями. — Не могу-у-у!

Взмахнул саблей татарский наездник, целя в беззащитную шею, но метнулся под удар брательник Никифор, принял харалуг на себя, а Семка из последних сил рванул младшенького назад. В тот же миг разъяренный Григорий располовинил обидчика от плеча до седла, обернулся к Ивашке:

— Подыми клинок, пес!

— Не могу... — а из-под перстов — слезы рекой.

— Через не могу, волчья сыть!

— Тошно мне, тятя! — простонал Ивашка, мотая головой из стороны в сторону.

— Всем тошно! — заорал Григорий. — Убивать не можешь — от нас с Семеном клинки отмахивай!

Остатки полка Левой Руки — сотни полторы рязанцев, каширинцев и угличан, сбившись в полумесяц, на последнем — седьмом — дыхании держат спицу Большому полку. Красно сказано — держат... уже шарпают ногаи мертвые тела русичей, уже половина касимовского тумена топчет комонями раненых да увечных, что за строем хоронились. Лучшие из лучших — Григорий, Кирилл и Александр брянчанин — скопились на правом краю полумесяца. Там, куда нацелен клин татарского тумена. Коли прорвутся — кончится сразу послед полка погибшего.

— Вот теперь, пора! — воскликнул Мамай и бросил в зияющую брешь два последних тумена на охват Большого полка.

— Вороти их, джихангир! — Алькусаим в ужасе упал на колени, с мольбой протянув к хану дрожащие руки.

— Отстань! — Мамай брезгливо отпихнул его расшитым шелками чувяком, пожирая взором бешеную скачку крымских ногаев.

В то же мгновение в глубине русского строя вырос над частоколом шеломов и копий старец-калика, распрямил богатырские плечи, будто камень Алатырь с них сбросив, воздел раскинутые в стороны могучие, как молодые дубки, ручищи...

— О, Хорс-Ярило! — покрывая грохот битвы, пронесся над Полем нечеловечески зычный рев калики. — Пошто палишь детей своих стрелами жгучими!? Аль не видишь, владыко, что нет больше силы стоять им в Поле Незнаемом? Где помога твоя? Где благословенье родительское? — он замолчал на несколько кратких мгновений, вдыхая полной грудью горячий, на крови настоянный воздух, и заревел пуще прежнего. — Тебя зову, Отче Сокол! Яви детям лик свой светлый! Грянь, Перуне!

Дыбом встали волосы под шеломом у многих, когда раскатился гром среди ясного неба, когда понеслась грозовая, чернее сажи, туча с Заката, полыхая стрелами молний.

— Пускай сокола! — крикнул Боброк, оборачиваясь к собственным рындам за левым плечом. — Где сокол? Чего трясетесь?

— Улетел, — сказал старый товарищ князя — галичанин Игнат, протягивая пустую рукавицу с разодранными путами. — Сам ушел...

— Гос-спади, твоя воля! — ахнул литовский ведун, осеняясь крестом, — Прости неразумным их страшное дело!

Замер Векша — никогда не слышал от странного князя этакой речи.

Замерло на миг все русское войско, завидев стремительный бросок кречета, и вдруг загалдело, заволновалось, тыча перстами в небо:

— Рарог пришел!

— Верный знак!

— Держись веселей, братцы, видать, нашему верху быть!

— С нами! С нами воля русских богов!

— О, Сокол — Соколе, отче родимый, — взревел калика, стискивая могучие кулачищи и потрясая ими над развевающейся космой волос, — долго ли обиду терпеть детям твоим?

Клекот кречета разнесся над погибающими полками, быстрее молнии ринулся он сверху на скопище супостатов.

— Слушайте меня, дети мои!— загремел старец и разодрал зипун на-полы, так, что пуговицы стрелами полетели. Что за диво — под ветхим платьем белоснежная рубаха с алой каймой в подоле, поверх — стальная кольчуга мало не до колен, вся в алом сиянии яхонтов. А поверх кольчуги — золотой пояс пластинчатый... — Довольно боронь держать! Довольно стойкость выказывать! Настала пора Побоище зачинать! Повторяйте за мной, дети Слава! Повторяете за мной: "Врага не бояться!"

— ... не бояться... — полетело в стороны.

— Полону — не бра-ать!

Рев обезумевшего войска всколыхнул небеса:

— ... не брать!

— Живому — с р а ж а т ь с я!

— Сражаться!

— А мертвому — встать!

— Вста-а-ать!

— Встать! — взвыл Золотой Пояс, грозя кулаками наступающему ворогу.

— Что он там вопит, Алькусаим? — усмехнулся Мамай, следя за тем, как свежие тумены втягиваются в брешь, пробитую Касимом.

— Да так... пустяки всякие, — отозвался смертельно усталый голос персидского чародея, — Симурга зовет, убитых оживляет... Ты не видал еще мертвого войска, джихангир? — и залился мелким безумным хохотком. — Сейчас увидишь...

Тихий, скорбный, как сама смерть, стон заполнил Поле от края до края. Сквозь груду погибших полезли наружу окровавленные, обезображенные руки, на всем скаку сбились вдруг в кучу крымские тумены, замялись, спотыкаясь о собственных передовых, что грохнулись наземь вместе с конями, визг ужаса повис над сумятицей. Позади бьющихся ордынцев начали подниматься убитые воины Передового Полка, пошли, шатаючись, живым на подмогу. У кого ноги целы — идет, кто обезножен — ползком подползает.

— Сделай же что — нибудь! — трясет за ворот мага хан Мамай. — Ты же первейший под Небом!

Отпихнул перс Мамая, гневом и гордостью сверкнули желтые глаза:

— Первейший под Небом — божественный птах, Симургом зовомый! Племя Сами Золотые Пояса ведут. Кто против встанет? Молись Аллаху, джихангир, кабы самому здесь же не лечь, бо жива еще древняя сила!

— Что делается? Что делается, Господи! — гортанно кричит чернявый горбоносый чернец, хватаясь за голову.

— Сам не видишь, что ли? — здоровенный коломенский дьякон, скинул нательный крест, аккуратно перемотал цепочкой. — Славяне побоище затевают. Натерпелись, хорош! Подержи крест, гречине, не хочу грех на душу брать.

— Не гречин я, — замотал головой чернец. — Из сербов.

— Так что ж ты, брате, голову мне морочишь? — весело гаркнул дьякон, обвязывая цепочкой гриву волос. — Золотые Пояса на битву кличут! Гляди — даже персы к нам перекинулись!

А золотые пояса уже заблистали в передних рядах. Кто не видел в сражении древней силы славянской, тот, почитай, ничего не видал! По обе стороны сварогова воина будто не булатные клинки — жернова вражью плоть перемалывают, и нет ни пощады, ни управы на те жернова. Качнулся строй, но на сей раз — впервые за битву — в сторону Красного Холма. Там, где умер Тур Золотые Рога, воскрес и медленно, словно неволей, поднялся на дыбы русский Медведь.

— Безумцы! — почти что плача вскричал Алькусаим. — Что творите, что творите, гордецы неразумные?! Неужто и впрямь равными Богу себя возомнили?!

Шаманы, визжа, бросились врассыпную к подножию холма, но поздно — слепящие копья молний ударили по бегущим из грозовой тучи.

— Ну, что, джихангир?! Рад, небось? — оскалился перс-чародей. Светящийся, тонкий, будто шелковая нить, обруч завис над головой мага, рассыпая в стороны синие искры. — Не трусь, хан, нас пока не тронут... Я — Алькусаим! Алькусаим! Слышите, вы?! Кто соперник силе моей, кроме Бога? Сам Ариман отступает с моего пути!

— Так иди, чего встал? — раздался глубокий, объемлющий окрестности, равнодушный голос. — Не держу.

— На что надеешься, Сокол? — грозно вопросил персиянин, раскинутыми руками словно охватив сбившуюся в кучку охрану Мамая. Только теперь понял ордынский владыка, кого удалось ему в стан залпоучить, и поразился собственной скупости. Такого — не золотом — алмазами до макушки осыпать не жаль: стан, будто дуб, руки, точно орлиные крылья; очи — всесветный пожар. — Что ты знаешь такого, что было б неведомо мне, Алькусаиму?

— Нет сего, — пророкотал равнодушный голос. — Верно молвишь. Только кто они тебе, парс? Уходи, их судьба решена.

— Да ты смеешься надо мной, старый бродяга! — раздувая ноздри, загремел величайший маг подлунного мира. — Тебе ли решать долю того, над кем сияет мой хварно? Много взять на себя вздумал, Соколе! Смотри — уже вновь убито мертвое войско твое. Уже заходят живым в спину свежие силы. Смирись, спасайся, аще можеши!

Воздух на вершине Красного Холма шуршал, точно песок, и потрескивал, будто древо надломленное, в людскую кожу казалось, вонзались тысячи мелких невидимых игл. Бесстрашные, все повидавшие воины охранной сотни испуганно жались к повелителю. Чисто цыплята полевой куропатки, встревоженные топотом конной охоты.

— Уходи, Алькусаим! — вновь раздался голос Золотого Пояса, — Путь еще открыт для тебя. Стерегись гнева дружины Сварога, бо выбор твой вельми скуден. Щепа древу лишь кору корежит, сколь ни остра.

— Три меры индийских самоцветов отсыплю, ежели нас не предашь, — крикнул Мамай, падая на колени и ловя полы ведовского халата. — И каждая — сколько сам унесешь!

Тигриные зрачки чародея на миг подернулись желтым туманом.

— Замолчи, хан! — прорычал он в нешуточном гневе. — На что мертвому холодные камни? Да и нет у тебя столько, чтоб достойную Цену дать! Иной награды жажду... Кто смеет грозить великому Алькусаиму? Нет такого! И не будет! Слышишь, Соколе?!

Скоро управились с ужасом удалые наган. И получаса не исполнилось, как в куски изрубили они вернувшихся с Берега воинов. И вот уже вновь несут их разъяренные стаи горячие степные аргамаки. В тыл. В тыл. В спину вздыбившемуся медведю.

— Ну, русичи, пришел наш смертный час! — крикнул до еловца забрызганный кровью боярин Александр. — Не пивать нам больше хмельного меда урочного, не обнимать сладкого женского тела... Пришла пора вечной славы взыскати! За мной, русичи!

Благородный скакун боярина взвился на дыбы с истошным животным воплем, будто проведал хозяйские думы. Словно не было долгого боя, словно не жгла пересохшего горла мачеха-жажда, словно ни капли крови не изронил он из бесчисленных ран — грозою Перуна обрушился Александр в гущу ногаев. И лишенный последней надежды двинулся вслед исполину остаток погибших полков.

Мало их было, но казалось, что нечеловеческая сила влилась в истомленные жилы, очи сокольей зоркостью обострились. Надсадно воя, растолкали они несущихся вскачь коней, посшибали из седел наездников и принялись наваливать вал человечий, преграждая путь ханской надежде. Обезумел Ивашка от лютого боя, меч в руке — колесом Смерти свищет, срубая все, что вблизи, из горла — не голос человеческий — рык звериный.

— Каких воинов Русь лишается! — заплакал Владимир Андреевич, закрывая лицо кольчужной перчаткой. — Что же ты медлишь, Боброк?!

— Жду знака, — ответил Боброк.

Вдоль вала, обочь вала, позади него сбились в стены разгневанные ногайские всадники, закупорив задних на полверсты.

— Что вы на последышей время теряете?! — визжит мурза Касим. — Руку давно отсекли, пора тулово задавить!

Но не слушают ногаи приказа — каждому лестно гордеца и упрямца сломить. Лучшие батыры, будто мотыльки на огонь, летят на свет боярского шлема. С тем же успехом. Попасть под меч Александра, все равно, что с Велесом обняться.

— Так их, так их, брате! — шепчет Ослябя, стискивая могучие кулаки. — Коси всех, без разбору! Пусти в дело, Дмитрий Михайлович, — взмолился, припадая к стремени князь-воеводы. — Мы с Александром вдвоем их в реку загоним!

— Терпи, Родион! — отозвался Боброк. — Я же терплю!

Что творилось на переднем крае разгоревшейся битвы, людской язык передать не в силах. В давке трехсоттысячного скопища гибли от тесноты, от недостачи воздуха, от ножа, кулака и зубов.

Вздрогнул Ивашка от отцовского стона, бросил в сторону беглый взор и понял, что один он у тятьки остался; никого больше.

— Горе нам, Ваньша, — сказал Григорий. — Может, и к лучшему, что домой не вернемся. Дед твой — Чупрун — семерых на себя брал. И нам завещал. По всему видать, измельчала наша порода. За нами с тобой целых две дюжины. Не осилим, пожалуй.

— О чем горюешь, Гришута?! — сплюнул Кирилл Воронин, ловя на щит выпады вражеских копий. — Сынов положили, сами к Богу уходим, чего еще?! Как могём, так и встречаем!

— Дети наши за Русь головы сложили. Им — честь и слава. А мы — живые, нам и зарок исполнять. Первы-ый!

Рубанул Ивашка широченного, будто печка, ногая, и полетела вражья нога бедром окровавленным на кровавый вал...

— Второй! — сказал Ивашка.

И то верно — коли живым останется — на коне ему больше не сиживать, на Русь не хаживать, сел-городов не зорить!

— Третий! — воскликнул тятька Григорий, насквозь пропоров всадника, что копьем Кирше в бок неприкрытый целил.

— И за мной не задержится...

Только, сколь ни грозны были в битве последыши, сколь ни люты, а было их — страшно сказать— трое на тысячу. Не силой, не умением — толпой побиваемы. Глядь-поглядь, а в живых-то лишь пятеро.

— Ныне, присно, и во веки веков... — одними губами промолвил батюшка Иван.

— Девятый! — прохрипел тятька Григорий.

Онемев, замерли витязи Засадного Полка, глядя, как прямо у них на глазах, умирают последние рязанские ратники. Как, обогнув чудовищный вал, несутся в спину Большому Полку крымские орды.

— Брате Александре, брате Александре... — шепчет могучий Ослябя... и вдруг ринулся вперед с горловым неудержным воплем. — Держись, Пересвет!

Два копья ударили в Пересвета. Третье пронзило коня. Упали молча, молча умерли, бо не было сил даже на вздох.

Горе Русской Земле — не стало знатнейшего богатыря! Горе Ослябе — сын под стягом погиб, брата на глазах умертвили. Разбросал витязь воинов, что удержать в дубраве пытались, но встал перед ним спрыгнувший наземь Боброк:

— Именем Пересвета заклинаю — стоять! Нельзя туда, боярин.

— Уйди, княже! — гаркнул Ослябя. — Прочь с дороги, не введи во грех!

— Брату не поможешь, Родион, а себя зря угробишь.

— То — мое дело!

— Дело тебе я назначаю. Я — князь и воевода Засадного Полка! Велю умереть — умрешь. Жить велю — жить будешь! Ступай на место, боярин, ты мне еще нужен!

Ударили крымчаки по Большому Полку, только к изумлению своему не страх, не немочь на ликах русских узрели — радость и бешенство жгучее. Встретили их трехсаженными копьями и топорами шириною в аршин. Невесть откуда вымахнули конные богатыри, вклинились в тумены в трех местах. А уж по всему строю вознеслись на щитах новые глашатаи, весело и бесшабашно сияя очами.

— Хороши во Киеве вина князь Владимира! — разнеслось окрест.

— У-у-у! — взвыли воеводы.

— Ра-а-а! — ответили воины.

— Кулебяки с сигами — в золотом Чернигове!— выкрикнули вместе с заводилами полторы дюжины черниговцев.

— У-у-ра-а!

— Ой, вкусна водица, где Донец струится! — поддержали глашатаев куряне и дворянин из северского Новагорода Михаил Потапов.

— Ура-ура-ура!

Всякому на грешной земле свой срок отмерен... Одиннадцать походов за спиной у тятьки Григория, и в двенадцатом головы своей не жалел. Пришел срок старому воину райских плодов отведать. Пока меч свой из вражьего тела выдергивал, выскочил из-за спины Кирилла раненый ногай, из последних сил вонзил Григорию нож под сердце. И верная кольчуга не спасла. Взвыл Кирша, раскроил хитрована с головы до самого пояса... да что толку!