Я - Ангел. Часть первая: "Под прикрытием

Баба Наташа, была из голодающих детей Поволжья...

Да, да — из тех самых!

Из самых настоящих голодающих детей Поволжья, а вовсе не из "ильфо-петровских" откормленных балбесов — объедающих совбесовских старушек.

Когда умерли от голода и тифа её родители, младшие братья и сёстры, старший брат повесил ей котомку через плечо с последним оставшимся куском чёрного хлеба из лебеды и отвёз в город — в какой, она не помнит. Она и, года рождения своего не помнила — ей, "на глазок" после поставили 1915-ый год.

"Завысили возраст", — говорила она улыбаясь, да лукаво на деда посматривая.

Ну, конечно — не была бы она тогда женщиной, если б так не утверждала!

Оставленная на улице, девочка вскоре прибилась на железнодорожном вокзале к банде беспризорников едущих в Ташкент. Доехала из всех она одна — другие отстали или умерли по дороге, но почему-то не в Ташкент — а в Сибирь. Где её, так же на вокзале, подобрал и увёз к себе в село мой прадедушка Максим Прокопьевич.

Видимо, он сильно хотел доченьку — а прабабушка рожала одних сыновей! Ну, или просто из человеколюбия. Не знаю, бабушка очень скупо о нём рассказывала, хотя как вспомнит — так обязательно поблагодарит своего приёмного отца за сделанное добро.

Воспитав как дочь, прадед женил на ней своего старшего сына — моего деда Егора Максимовича.

К моменту начала коллективизации, у прадеда уже была большая изба крытая "железом", пять сыновей и семь лошадей — пять рабочих, "племенной" жеребец и одна "под коляску". А, у прабабки — швейная машинка "Зингер", предмет зависти всех баб в селе. Не самое "крепкое" хозяйство, кстати! По утверждениям моего деда, самыми зажиточными всё же оставались кержаки-старожилы — некоторых, по несколько раз "раскулачивали".

Прадед же мой, поступил очень мудро: как пошёл слух об "сплошной коллективизации", он съездил в город, поговорил с кем-то "из начальства" — знакомце ещё со времён Гражданской войны. Вернувшись, он успел всё хозяйство "втихаря" продать, справить нужные документы и уехать всей семьёй — "от греха подальше", на одну из великих строек Первой пятилетки — в Кузбасс. Поселившись в городе Ленинск-Кузнецкий, он устроился проходчиком на шахту — где подросши стал работать и, его старший сын и мой дедушка Егор Максимович.

Мой отец — Владимир Егорович, родился в тридцать седьмом, затем уже в войну две дочери — мои родные тёти и, мой Прадед — вдоволь успел нанянчился напоследок с внучками. Войну он не пережил — задавило при обвале в лаве в сорок четвёртом. Вслед за ним, год спустя умерла и прабабушка.

Дед мой работал на шахте — значит, имел бронь от фронта. Кроме того, он был хром на левую ногу и "туговат" на ухо — в результате прадедовского "воспитания" оглоблей. Поэтому, на войну его не взяли.

Четверо же его младших братьев, по мере наступления совершеннолетия и достижения призывного возраста, по одному туда уходили и обратно не возвращались...

Самый младший брат — Василий, был наиболее любим бабушкой. Она очень часто показывала его фотографии, каждый повторяя с какой-то по-особенному тёплой душевной улыбкой: "Васенька то, такой хорошенький мальчик был! Красивый, умненький, всегда такой ласковый и вежливый... Я всю жизнь представляла себе — какие замечательные деточки у него могли быть, а?!".

Действительно: судя по фотографиям, самый младший брат деда — парень был хоть куда! Как говорится: "удался и, ростом и лицом". Запросто вместо Юрия Гагарина мог в космос полететь — такой же типаж, приятного во всех отношениях человека, с открытым лицом! Тем более, очень хорошо учился в школе и, на него уже обратили внимание и звали по окончанию школы, в какой-то там "физико-математический" университет... Но, не суждено видно было.

Он с детства страстно мечтал стать военным лётчиком! Время тогда было такое: сейчас, наверное — самое смешное желание для молодого человека. Написал в военкомат "добровольцем" и его мечта начала сбываться: в 1944 году Василий был направлен в лётное училище и, по идее — на войну "успеть" не должен был.

Но мальчик, видно, боялся этого "опоздания" на войну больше смерти!

Ещё одно заявление (или очень много заявлений) и, через три месяца — закончив курсы воздушных стрелков, он попадает на фронт в штурмовой авиаполк. Буквально за месяц до окончания войны, его "Ил-2" был сбит зенитками над Балтикой.

Бабушка, очень плохо помнила свою настоящую — "поволжскую" семью и почти про неё не вспоминала. Приёмную семью, она считала родной и очень пережила по каждому из своих погибших сводных братьев. Василия же она любила больше всех и, даже на смертном одре, мучаясь от невыносимой боли — не про себя думала, а повторяла:

"Хоть бы Васенька тогда жив остался... Ведь, такой хорошенький мальчик был — братик мой младшенький!".

Сновидениями я с детства не особо страдаю... После армии я ими вообще страдать перестал — сплю как убитый! Но с того момента когда её не стало... Не часто, но достаточно регулярно я слышу её голос и до скрежета стискиваю зубы в бессилии всё исправить...

* * *

— ...Вы не спите, Ангел? Вы меня слышите? — шепчет знакомый басовитый голос прямо в ухо, — извините, мне показалось, что у Вас открыты глаза.

Вижу склонившееся надо мной бородатое лицо отца Фёдора.

— Нет, не сплю, Ваше преподобие...

— Тссс...

Он, встревоженно озираясь за спину, прижимает палец к губам:

— Больше не называйте меня так!

— Почему?

— Потом расскажу... Чуть позже.

— А как Вас тогда называть? "Отец Фёдор"?

— Нет! Пока никак не называйте, а если уж приспичит, — он немного смущается, затем решился, — просто "отец" и, всё! И, побольше молчите...

Хм... Не пойму я: вроде лето на дворе — а лыжи всё одно не едут! Однако, думать мне совершенно в лом — какая-то слабость в теле, переполненный мочевой пузырь давит на какую-то "внутричерепную извилину" и, страшно хочется...

ЖРАТЬ!!!

Тут, слышу шаги — кто-то подходит к дверям спальни.

— Как самочувствие, сынок? — спрашивает священник уже достаточно громко.

Так, так, так...

Кажется, соображалка у меня включается! Ладно, будем играть отведённую для меня роль — деваться всё одно некуда:

— Что-то сил у меня совершено нет, отец...

Боковым зрением замечаю: в дверь осторожно крадучись входят две благообразные старушки и замолчал.

— Так правильно — после тифа, то! Тебя же вчера ночью в беспамятстве привезли — да ещё и ограбленным до исподнего!

— А документы..., — голосом умирающего "лебедина", вопрошаю я, — документы сохранились, отец...?

Кстати, притворяться мне довольно легко было: ибо, действительно — как после тифа, хоть ни разу им не болел (тьфу, тьфу, тьфу!), но очень хорошо представляю себе, по книгам, то состояние!

— Не было при тебе ничего — ни документов воинских, ни денег, ни одежды какой.

— ЧТО?! И, даже красные революционные шаровары умыкнули и комсомольский значок...? Вот же, бЯда!

— Ничего, ничего, Серафим...!

Приподнимаю от удивления бровь: ЧЕГО?! Вообще-то, меня прежде Антоном звали.

Отец Фёдор, подмигивает изо всех сил — прямо-таки, как телеграфом семафорит.

— ...Я уже с товарищем Анисимовым поговорил — восстановят тебе документы! И, этот... Как его...? Ты только поправляйся — всем приходом за тебя молимся... Правда, сёстры?

— Правда, батюшка! — чуть ли не хором, умиляясь молвили старушки, — чудо то какое свершилось... Матушка Прасковья, жаль не дожила — ведь, все глазоньки проплакала, сыночка ожидаючи.

Ну, вот... Теперь я попович и, звать меня, не абы как — а Свешников Серафим Фёдорович. Однако, счас весь изольюсь!

Улыбнувшись старушкам улыбкой неразумного дитяти, обращаюсь к названному родителю:

— Отец! Как бы мне "по-маленькому" сходить и, того... И, это... Покушать бы, а?

Понимающе кивает, умильно улыбаясь:

— Сейчас сёстры тебе помогут, Серафимушка.

Когда старушки сделали все дела по уходу за мной и, накормив удалились из избы, я слегка наехал на иерея:

— Лучшего ничего не могли придумать, Ваше Преподобие?

— А, что я мог "лучше" придумать, Ангел, когда Вы в беспамятстве сутки лежали и бредили? — резонно заметил тот, оправдываясь, — доктора, Михаила Ефремовича позвал и, это... Так и, так говорю — сынок родной с польского фронта возвернулся! Какую ещё "легенду" я мог придумать? Сами подумайте...

Согласен, возможности у него довольно ограниченны! Навряд ли, в семинарии его учили придумывать "легенды" для нелегалов — а сама жизнь и карьера священника, эти теоретические знания оттачивала на практике. Тем более, вряд ли среди его близких знакомых были какие-нибудь "урки" — которые могли мне "сделать" липовые "ксивы".

— ...А так, всё наполовину уже сделано: довоенные документы Серафима уже имеются — нужно лишь оформить с них советские.

Ну... Что тут скажешь? Тоже — вполне резонно.

— Да к тому, — Отец Фёдор сделал умиротворённое лицо, — я вижу в сём знамение — знак свыше...

— В смысле?

Тот, крестясь на иконы в углу:

— Долго мы с матушкой ждали сыночка с войны... Денно и нощно молил я, просил Господа и услышал он мои молитвы — дал вместо моего Серафимушки, Серафима Шестикрылого ...

Священник, от переизбытка чувств, с привсхлипываниями зарыдал в голос, слёзы обильно потекли в седую бороду:

— Для спасения матушки России от Антихриста Грядущего...

Волей-неволей на ум пришли слова Александра Сергеевича:

"Духовной жаждою томим,

В пустыне мрачной я влачился,

И шестикрылый Серафим...

...В портале с компом появился".

— Извините, какого года ваш сын..., — спросил когда он успокоился, — в каком году родился?

— Что? ...Ах, да! Мой Серафимушка родился третьего апреля тысяча девятисотого года.

— Так, значит мне сейчас полные 22 года?

— Совершенно верно.

"Ровесником века буду. Тоже не плохо — меньше буду в старости с определением собственного возраста париться".

Был такая у меня проблемка под конец "той жизни"... А здесь — посмотрел на дату в календаре, откинул первые две цифры — и никаких проблем. Лишь бы дожить мне до второй собственной старости и "того" возраста!

Ещё вот одна досада:

— Если честно, надеялся на более "красную" биографию...

Отец Фёдор, сделал удивлённое лицо:

— "Красную биографию"?! Вы своё лицо в зеркале видели? Да на нём же, самое меньшее — гимназическое образование, как русским языком написано. Не знаю как будет при новых властях (обещаниями то, все мы сильны!), а при прежних — отроку из простого народа его получить, было почитай что невозможно...

Он, отрицающе покрутил головой и добавил:

— Не... Как не думай, как ни старайся — а за пролетария Вас не выдашь!

Действительно... Это было бы ещё и, крайне подозрительно. Конечно, артистический "дар" во мне с самого раннего детства замечен был — но не до такой же степени, чтоб к примеру — успешно "косить" под слесаря с Путиловского завода?!

— Да и, зачем? Мало ли среди большевиков детей купцов, дворян да поповичей? — продолжил священник, тоном умудрённого житейским опытом взрослого беседующего с дитём неразумным, — вот, взять наш городок: из пяти коммунистов лишь Фрол Изотович из чистокровных пролетариев. А, начальник милиции — Абрам Изральевич Кац, происхождения самого — что ни на есть буржуазного, хоть и скрывает это!

И в самом деле: ни разу не слышал, чтоб отец Ленина в шахту уголёк рубить спускался, а батька Троцкого — в лаптях по пахоте за сохой тусил, или предположим — невод в сине море закидывал! Возможно, я сильно запамятовал — но среди большевистской верхушки, лишь Ворошилов — "чистый" пролетарий, да "дедушка" Калинин. А вот Сталин — уже "ближе" ко мне... Он сын сапожника-кустаря, по марксисткой терминологии — "мелкого буржуя" и, кроме того — недоучившийся семинарист.

— ...Ну, а остальные трое большевиков — дети разночинцев да мещан.

Посмотрев по сторонам, он наклонился поближе к моему уху и прошептал:

— Вы главное, делайте как они: побольше болтайте про Маркса, Энгельса и мировую революцию — и будете "в доску" своим.

— Ладно, понял, хорошо...

Это-то как раз, без проблем! Почему-то, "там" на меня по молодости любили вешать "общественную" работу и, хотя от комсорга в школе и институте удавалось отбояриться — но вот с докладами выступать, стенгазеты оформлять, да политинформации вести — мне доводилось регулярно. А в армии сповадился до комсорга роты: приказали — куда мне деваться? Так что, марксистко-ленинской фразеологией я владею в полной мере и, если что — самому Троцкому, смогу по ушам проехаться.

ХАХАХА!!!

Конечно, последнее моё утверждение — просто пустая бахвальба!

Однако, одного умения чесать по ушам партийным словом, определённо маловато чтоб сойти за своего, или хотя бы легализоваться в качестве местного поповича:

— А на лицо как? Неужели, я до такой степени похож на вашего сына — что никто не заметит подмены?

— Схожесть, определённо есть — я это сразу заметил, — задумчиво рассматривая моё лицо, степенно пояснял мой названый отец, — обликом мой Серафим был самым обыкновенным: если издали смотреть — так из четверых трое на него похожи будут. Да к тому ж, с десяти лет он в Нижегородской гимназии учился — здесь крайне редко бывал... Все, поди и забыли уж — каков он лицом!

Помолчав, добавил:

— Да и, моё слово будет решающим: признал Вас принародно — значит, Вы — мой сын!

Ну, что сказать? Всё что не делается — делается к лучшему!

— Хорошо, отец! Тогда переходим на "ты" — даже с глазу на глаз: ибо и, "у стен могут быть уши".

Тот, несколько обескураженно согласился:

— Хорошо, переходим на "ты", Серафим! Хотя я вот, твоего деда — на "Вы" величал до самого...

Он перекрестился на образа в углу и закончил грустно:

— Да, видать новые времена — новые обычаи. Отдыхай пока, Серафим — скоро придёт доктор...

Попрощавшись он удалился, а я опять вырубился.

* * *

Сразу заметно, что в этом мире нет, не только Интернета — но и самого простенького чёрно-белого телевизора, хотя бы с тремя государственными каналами!

Пришедший ко мне на следующий день "с утра" доктор, представившийся Ракушкиным Михаилом Ефремовичем (на редкость приятный в общении и словоохотливый человек, должен отметить), завис чуть ли не до обеда. Мне, это было донельзя на руку: слушая его и обратно — сам рассказывая всякие занимательные истории, которых я знал просто немерено — я "переформатировал" свою речь под речь "хроноаборигенов".

Ничего страшного, оказывается!

Нормальный, русский литературный язык, без всяких — привнесённых позже "-измов". С теми двумя бабками, мне общаться было гораздо сложнее — то и дело переспрашивали друг друга... У них какой-то сложный крестьянский местный диалект — которого, я в своём будущем даже и не слышал.

Заметив, что я не знаю некоторых самых элементарных по его мнению вещей, Михаил Ефремович обеспокоенно спросил:

— Извините, а кроме тифа контузии у Вас не было?

К тому времени, я уже в общих четах придумал свою "военную" легенду — содрав её с одной не так давно читанной автобиографической книжки, скачанной в Инете. Поэтому с готовностью: