| Предыдущая глава |
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
| Следующая глава |
Прошлой ночью я узнал, что Франсиско Лопес и священник-семинарист приехали в город и поселились в доме капитана фрегата, захваченного в прошлом году; и я посоветовал Тореземону Доно рассказать об этом королю через нашего jurebasso [переводчика] Коа Джона (а было уже поздно), и приказать, чтобы никому из чужестранцев не позволили ускользнуть. И сегодня утром я послал того же самого jurebasso к секретарю Тореземона Доно, чтобы узнать ответ короля; и мне сообщили, чтобы я рассказал об этом, когда приедет Гонрок Доно. На что я велел передать, что к тому времени эти священники уже успеют скрыться, и тогда будет слишком поздно об этом говорить. Тем не менее, несмотря на все это, мои речи не вызвали никакого интереса и уважения.
Несколькими месяцами позже Кокс упомянул так же раздраженно, как и ошибочно, короля Фирандо, чья мать — папистка и иезуитка [sic], а он и остальные его братья и сестры — папистские христиане.
Гонрок Доно, упомянутый Коксом в предыдущей цитате, был Хасэгава Гонроку, племянником Сахиойе, сменившим своего дядю в должности бугё Нагасаки в 1615 г. В течение десяти лет пребывания на этом посту он часто предъявлял доказательства своего стремления избежать кровопролития и нежелания, с которым он действовал в качестве сторожевого пса сёгуната. Голландец Рейер Гисбертсзон, который хорошо знал его, заявляет, что он всегда был болен или притворялся больным, добавляя, что он не мог спать по ночам из-за мыслей о своих неприятных обязанностях. Более того, хронист-августинец пишет, что, когда в его дзасики (приемную) приходили осведомители с новостями о местонахождении какого-нибудь миссионера, он обычно задерживал отправку поисковой группы до тех пор, пока не посылал верного слугу в указанное место с предупреждением, в котором беглецу предлагалось немедленно перебраться в другое место.
По случаю мученической смерти португальца Домингуша Жорже (кстати, первого европейского мирянина, погибшего за веру в Японии), японского иезуита Леонардо Кимуры, Мураямы Токуана, одного из сыновей знаменитого Тоана, и двух других японцев в ноябре 1619 г., Хасэгава Гонроку устроил для них нечто вроде прощального приема. Мученики остановились по пути к месту казни в его доме, где Гонроку простился с ними, и, в частности, с братом, которого он очень хорошо знал, дав и приняв от каждого по очереди сакадзуки, или прощальную чашу с вином по японскому обычаю, что не обошлось без слез со стороны некоторых случайных зрителей. Самому слабому члену группы были предоставлены носилки, и Хасэгава предложил еще одни Домингушу Жорже; но храбрый португалец ответил, что он пойдет пешком и босиком, в подражание нашему Господу Иисусу Христу, Который пешком и босиком взошел на Голгофу, чтобы умереть за нас. Капитан сдержал свое слово и шел с красной шляпой на голове с такой радостью, что казалось, что он скорее направляется на загородный пикник, чем на костер.
Однако наиболее выдающиеся усилия Хасэгавы были связаны с cause clbre (нашумевшим делом (франц.)) Зуниги и Флореса, которые были захвачены в море англичанами в 1621 г. Они выдавали себя за испанских купцов, но везли письма от церковных властей в Маниле, которые убедительно доказывали, что они были миссионерами, направлявшимися в Японию. Несмотря на то, что Хасэгава прекрасно знал Зунигу по его предыдущему проживанию в Нагасаки (он лично предупредил монаха, чтобы тот уехал в Манилу за пару лет до этого), он вежливо отказался опознать августинца, когда увидел его. Он остался глух ко всем протестам голландцев и англичан, и категорически отказался признать подлинность компрометирующих писем и депеш. Только когда Флорес и Зунига, наконец, добровольно признали, что они миссионеры, он позволил японскому правосудию идти своим чередом. Насколько отвратительны были для него его инквизиторские обязанности, очевидно из того, что он неоднократно просил бакуфу освободить его от занимаемой должности по причине плохого состояния здоровья. Он действительно был очень болен, когда его, наконец, сменили в 1626 г.
Его преемник, Мизуно Кавачи, был человеком совершенно другого склада и напоминал своего господина, невротика, страдающего манией величия Иэмицу. Совершенно нетерпимый к противодействию, он приехал с решимостью уничтожить христианство на Кюсю всеми возможными способами, положив начало трехлетнему режиму террора, который, в конечном итоге, в значительной степени привел к искоренению иностранной религии. Прежде чем описать методы, которые он и его преемник-единомышленник, Такенака Унемэ-но-шо, использовали для достижения своих целей, можно отметить, что бугё и дайкан Нагасаки оказались в трудном положении, между разъяренным сёгуном с одной стороны и упрямыми христианами с другой. Но, в то время как Хасэгава Гонроку пытался проявлять милосердие к гонимым, Кавачи и Такенака не терпели никаких компромиссов. Они нашли способного соучастника в лице отступника Суэцугу Хейдзо, который был дайканом после опалы Мураямы в 1618 г. Все трое были буквально одержимы взяточничеством и коррупцией, а также жестокостью, и профессор Анесаки отмечает, что этот менталитет потворства своим желаниям, жадности и распутства был неразрывно связан с ненавистью и жестокостью по отношению к преследуемым. Получаешь некоторое удовлетворение, узнав, что в той или иной форме все трое плохо кончили (15).
Прежде, чем рассказать более подробно о некоторых испытаниях, которым подвергались христиане, следует напомнить читателю, что практически всему в этом каталоге ужасов можно было найти параллели в современной Европе. Возможным исключением из этого правила было состояние японских тюрем; ибо, какими бы грязными и зловонными ни были европейские темницы, они, по-видимому, все же не были таким адом на земле, как японские.
Валиньяно рассказывал, что тюрьмы в Японии были неизвестны до времен Хидэёси; но то, как эти учреждения функционировали в первой половине XVII в., оставило свой отпечаток до наших дней, о чем могут свидетельствовать заключенные японских тюрем в 1941-1945 гг. Существует несколько мрачных описаний этих тюрем, вышедших из-под пера миссионеров, томившихся в них. Одним из наиболее наглядных является рассказ о тюрьме в Эдо испанского францисканца фрая Диего де Сан-Франциско в 1611 г., но при составлении очерка японской тюремной жизни, который приведен ниже, я пользовался также данными из других источников.
Одна из особенностей японского правосудия заключалась в том, что во время предварительного следствия к обвинителям и обвиняемым, как правило, относились одинаково, и те, и другие помещались под стражу: самураи у своего феодала, сёгунские чиновники — у местного судьи, и простолюдины — у главы своих пяти семей, несущих взаимную ответственность, или гонин-гуми. По окончании судебного расследования и получении доказательств (обычно под пытками) обвиняемые, а иногда и обвинители переводились в тюрьму. Человека однозначно считали виновным до тех пор, пока он не смог доказать свою невиновность.
Фрай Диего де Сан-Франциско описывает свою тюрьму как квадратное деревянное здание с центральной клеткой для подследственных. Толстые деревянные бревна, из которых она была построена, были так плотно подогнаны друг к другу, что сквозь них почти не проникал дневной свет. Окна отсутствовали, а была лишь небольшая калитка, через которую передавали еду и воду. Клетка была размером пять на двенадцать вара (Вара — старинная испанская мера длина, равная 83,59 см. — Aspar) и имела очень низкий потолок. Она была разделена на две части большой балкой посредине. Перед входом всех заключенных раздевали и обыскивали, и им не разрешалось что-либо брать с собой. Они сидели, тесно сгрудившись на полу в три ряда, два из которых лицом друг к другу; заключенный не мог пошевелить ногами, не причинив неудобств человеку, сидевшему напротив. В течение тех восемнадцати месяцев, которые фрай Диего провел там, в этом замкнутом пространстве обычно находилось от ста до ста пятидесяти трех несчастных. Скученность была такова, что большинство узников сидели обнаженными, хотя некоторые из них носили фундоси (набедренную повязку); но монаху в качестве особой милости разрешалось носить очень тонкое облачение. Как иностранец, фрай Диего получил бльшую площадь, чем кто-либо другой (три хэнда на четыре с половиной) (Хэнд — кисть руки, старинная английская мера длины, равная 4 дюймам или 10,16 см. — Aspar). Была только одна кадка или ведро, в которое заключенные должны были отправлять свои естественные потребности. Зловоние и грязь легче представить, чем описать, особенно если учесть, что около тридцати или сорока заключенных постоянно были больны дизентерией и лежали на полу в своих испражнениях, не имея сил дотянуться до ведра. Официальный рацион состоял из горсти риса в день, которого едва хватало для физического выживания в течение сорока или пятидесяти дней, хотя некоторые заключенные вообще ничего не получали. С другой стороны, охранников иногда можно было подкупить, чтобы они разрешили друзьям заключенных тайно принести немного риса, сои или рыбы в качестве дополнения к голодной диете. В некоторых других тюрьмах (например, в Яцусиро в 1608 г.) заключенным официально разрешалось периодически получать передачи с едой от друзей или родственников. Питьевой рацион ограничивался небольшой чашкой воды на восходе и закате солнца. Заключенным не разрешалось стричь волосы или ногти; у некоторых миссионеров волосы отросли до плеч, а бороды доходили до пояса к тому времени, когда их уводили на казнь.
Смерть от дизентерии, голода и жажды происходила ежедневно, но на смену умершим приходили вновь прибывшие. Разлагающиеся трупы часто оставляли гнить на неделю или больше, в ожидании получения официального письменного разрешения на их вынос из тюрьмы. В сырую и темную центральную клетку не проникало ни малейшего дуновения ветерка извне, поэтому там царили невыносимые жара и зловоние. Влажная земля дополнительно способствовала размножению вшей и других паразитов. Все заключенные быстро покрывались отвратительными язвами и яростно дрались между собой за крупинки риса или капли воды. Тюрьма оглашалась криками и воплями тех, кто сходил с ума от жажды или болезней, но две дюжины охранников, которые обычно несли службу, похоже, не вмешивались в ссоры заключенных. Тех, кто лежал беспомощно больными, часто убивали ночью их соседи, которые говорили, что оказали им услугу, избавив от страданий. О мужестве и самопожертвовании фрая Диего красноречиво свидетельствует тот факт, что он не только обратил в христианство около семидесяти человек за три месяца тюремного заключения, но и то, что после своего освобождения и поездки в Мексику он снова вернулся в Японию, где еще около двадцати лет или больше продолжал вести рискованную подпольную евангелизацию. Источники молчат о том, как он закончил свой земной путь, если только он не был одним из двух францисканцев, преданных мученической казни в 1639 г., личность которых так и не была установлена (16).
В течение первых двенадцати или пятнадцати лет всеобщих гонений сожжение заживо было обычным наказанием для большинства иностранных миссионеров и многих их местных новообращенных, которые были схвачены. Японская форма сожжения на костре немного отличалась от современной европейской разновидности тем, что жертву не привязывали накрепко к столбу, сложив грудой вокруг ее ног хворост. Обычная практика в Японии заключалась в том, что обреченного на сожжение слабо привязывали к столбу только за одно запястье, а связки хвороста раскладывали кольцом в радиусе нескольких футов от столба. Это делалось в расчете на то, что боль от медленного огня заставит страдальца подпрыгивать на месте в нелепой манере, как пресловутую кошку на горячих кирпичах, на потеху толпы. В этом преследователи, как правило, были разочарованы, так как подавляющее большинство мучеников стойко переносили испытания огнем. Ричард Кокс описывает, как он видел пятьдесят пять человек всех возрастов и обоих полов, сожженных заживо на сухом дне реки Камо в Киото (октябрь 1619 г.), и среди них были маленькие дети пяти или шести лет на руках своих матерей, кричащих: Иисус, прими их души!.
Среди очень редких исключений из этого общего стоицизма можно упомянуть сожжение заживо итальянского иезуита Спинолы и его товарищей в Нагасаки, свидетелем которого был голландец Рейер Гисбертсзон (10 сентября 1622 г.). Двое других, которые находились несколько ближе к ветру, и чьи путы были сожжены пламенем, прыгнули через огонь, сильно обгоревшие, и умоляли разрешить им отречься от своей веры, чтобы спасти свои жизни, но палачи палками и пиками загнали их обратно в огонь, сказав им, что они хотят отречься не по какой-либо подлинной внутренней причине, а просто потому, что больше не могут выносить жар пламени, поэтому они должны были передумать раньше, а сейчас им нет пощады. Это, кстати, противоречит утверждению профессора Мердока о том, что японские официальные лица всегда были готовы пощадить жизнь любого, кто откажется от своей веры. Правда, обычно их устраивало формальное отречение. Ссылаясь на отступничество четырех португальских и испанских мирян, которые, таким образом, избежали сожжения на костре за укрывательство миссионеров в июне 1626 г., фрай Диего де Сан-Франциско написал: Я считаю, что эти люди принесут больше вреда своим дурным примером, если не покаются и не загладят свою веру, чем все японцы, которые до сих пор отреклись от веры. Бог да обратит их в Своей милости. Брат Франсиско де Санта-Мария написал им, что они должны примириться с Богом и отказаться от своего отречения, предложив предстать вместе с ними перед губернаторами. Двое из них ответили, что бесполезно плакать из-за пролитого молока. Одним из этих четырех отступников был старый друг и корреспондент Ричарда Кокса Альваро Муньос.
Хотя Кокс справедливо заметил в 1620 г., что подавляющее большинство христиан Кюсю скорее умрут, чем отрекутся от веры под пытками, дьявольская настойчивость преследователей привела к совершенно иному положению дел десятью годами позже. Японские, иберийские и голландские источники сходятся во мнении, что это произошло из-за методов, использованных двумя бугё, Кавати и Такенака. Бакуфу также приняло более жесткие законы против христиан Нагасаки. Тем, кто не отречется от веры, запрещалось заниматься судоходством, торговлей или другим делом, с помощью которого они могли зарабатывать себе на хлеб насущный. Таким образом, христианские семьи столкнулись с альтернативой: стать нищими или искать средства к существованию в другом месте. Немногие избрали этот второй путь, как жаловался фрай Диего де Сан-Франциско (вернувшийся в Японию с 1618 г.), и отступничества, искренние или нет, становились все более многочисленными. Система щедрых денежных вознаграждений для осведомителей также начала приносить свои плоды после отставки Хасэгавы Гонроку, который, как уже замечалось, игнорировал или отвлекал внимание таких людей (17).
Одной из самых мягких форм пыток была так называемая пытка водой, основные разновидности которой описаны в современных португальских источниках. В первом виде мученика подвешивают вниз головой, расставив ноги, и опускают его голову в ведро с водой, уровень которой находится выше его ноздрей. Затем, туго натянув шнур, привязанный к его ступням, экзекуторы позволяют телу медленно вращаться в воздухе. Это — очень мучительная пытка, из-за усилий, которые приходится прилагать страдальцу, чтобы дышать. Во втором случае мученика привязывают к положенной плашмя доске, оставляя его левую руку свободной, чтобы он мог положить ее себе на грудь, если пожелает дать знак отречения. Его голова остается слегка опущенной, и мучители не перестают лить ему на лицо [обычно покрытое тонкой тканью] большое количество воды. Жертвы прилагают такие отчаянные усилия, чтобы сделать глоток воздуха, что у них обычно лопаются кровеносные сосуды. Эта форма пыток была излюбленной в тюрьмах Кэмпейтай (тайной полиции) в 1941-1945 гг., но рекорд стойкости по-прежнему принадлежит итальянскому иезуиту XVII в. Мастрилли, который, как говорят, выдерживал ее два дня и за один лишь второй день получил четыреста кувшинов с водой.
| Предыдущая глава |
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
| Следующая глава |
