Тетрадь 81

— Всё восстановилось, — выдохнул Крис. — Всё могу. И волна. Каждый раз волна.

Он слушал короткие отрывистые от сдерживаемого волнения фразы, чувствовал напряжение сидящего рядом Аристова. Да, Крис откровенен до предела и даже, пожалуй, сверх, до... до невозможного. Кое-какие термины непонятны, но об общем смысле можно догадаться. И, разумеется, "волна" больше, чем просто оргазм, недаром парни говорят о ней с каким-то, да, суеверным, но не ужасом, а почтением.

— Ждите, парни, — Крис облизывает пересохшие губы, судорожно сглатывает. — Встретите, попадёте под волну, и всё тогда будет.

— Здесь не встретишь, — вздыхает кто-то.

— Да, — кивает Андрей. — Здесь мы всё равно не люди.

— Не скажи, — возражает ещё один. — А вот если...

Но пора, против ожидания, нет, в принципе каждый для себя уже всё решил. И снова вопросы. Много повторов. Перепроверка? Нет, каждый спрашивает о чём-то важном именно для себя.

— Я могу, всё могу, парни, — Крис снова сглатывает и вдруг краснеет, кровь заметно приливает к щекам, и совсем тихо: — Я... я хочу этого, парни. Сам хочу.

— Тебе... приятно? — так же тихо в оглушительной тишине спрашивает Эд.

Крис молча кивает, и все долго молчат...

...Жариков оглядел отобранную стопку и стал её перевязывать. Ну вот, и пусть полежит до лучших времён. А там осядем на место, разложимся, обставимся и... там посмотрим.

* * *

К родителям Моны они собрались только через неделю после свадьбы. До свадьбы было слишком много дел и мало времени, а на неделю Найджел не может бросить дело, она же понимает, видит, как они — все трое — работают. Своё дело, работа у мужчины всегда на первом месте, а семья — на втором. У настоящего мужчины. А Найджел — настоящий.

— Я написала маме, — Мона пришивала пуговицы к рубашке Найджела, сидя на кровати, — что мы приедем в воскресенье, потому что в субботу ты работаешь.

Найджел сидел на стуле напротив и влюблённо смотрел на неё.

— Конечно, Мона.

В дверь их комнаты тихонько стукнули.

— Найдж, — позвал голос Метьюза, — тянуться будешь?

— Да, — он встал, — я иду. Мона, я...

— Конечно-конечно, — закивала она. — Мне есть чем заняться.

И подставила ему щёку для поцелуя. Найджел быстро поцеловал её и вышел.

Разумеется, его женитьба изменила не только его жизнь, но и жизнь братьев. Мона переехала после свадьбы к нему, сразу стало и труднее, и легче. Привычным голышом не побегаешь, в ванной сделали задвижку, но зато не надо теперь отрываться от работы для готовки, завтрак, ленч, обед — всё Мона взяла на себя. Они поднимаются снизу, идут в душ и садятся за стол. Всё и вкусно, и сытно, и красиво. И как-то само собой получилось. Тогда он привёл Мону познакомиться с братьями в четверг, за два дня до свадьбы — всё-таки решили не в субботу, а в воскресенье. Он очень боялся, что Мона не понравится братьям, они же элы, в женщинах разбираются куда лучше него, а Роб ещё и сочтёт расходы чрезмерно большими, нет, жениться бы он всё равно женился, но если бы братья сказали бы: "Нет!", — то было бы плохо...

Найджел врезался головой в пол и сел, ошалело моргая и потирая макушку.

— Ты чем думаешь? — сердито спросил Роб. — Совсем центр не держишь.

— Не чем, а о чём, — Метьюз поправил Роба и тут же себя: — О ком. Сильно ушибся?

Найджел покосился на дверь своей комнаты и встал, сказав самую малость громче нужного:

— Я в порядке. Поехали.

Мона сидела на кровати, откинувшись плечами на стену и касаясь затылком маминого коврика. На коленях книга, но она не читала, а слушала. Каждый вечер Найджел перед сном уходит тянуться. Он говорил ей, что это специальная гимнастика, а занимаются они ею в холле, потому что там просторно. И страшно смущался, объясняя. Господи, будто она не знает, что мужчины не могут без вечернего развлечения, а гимнастика в холле безусловно лучше сидения в ближайшем баре. Конечно — она в который раз оглядела просторную от пустоты комнату — небогато, что и говорить, но она шла не за миллионера и знала это. Найджел любит её. И малыша. Это — главное. А остальное... Ладно, разумеется, Роб прав, что деньги надо приберечь, будут большие расходы, удивительно прямо, какой Роб расчётливый, осмотрительный, даже скупой, но его скупость не раздражает, как и заботливость Мета, их не назовёшь ни мелочным, ни назойливым. И надо поговорить с Робом, что полуфабрикаты, конечно, удобны, но невыгодны, скажем, то же мясо. Дешевле взять большой хороший кусок с мозговой костью, а уж она им из него наделает и супа, и жаркого. И с остальным так же.

Найджел заглянул в комнату.

— Ты как, Мона?

Она улыбнулась.

— Всё в порядке, Найдж.

— Я недолго, — пообещал он и исчез.

Она услышала, как прошлёпали шаги в сторону ванной, хлопнула дверь. Мона улыбнулась. Ещё одна смешная и безобидная страсть Найджела: душ, лосьоны, кремы. Зато у неё не будет проблем с рождественскими подарками. Она закрыла книгу и встала. Надо приготовить постель. Найджел придёт и сразу ляжет, а она пойдёт принять ванну. Так у них тоже повелось: сначала моются они, а потом она. Конечно, неудобно, что ванная одна на три спальни, но перестройка будет слишком дорогим удовольствием. Она убрала в комод рубашку Найджела, переставила к стене стул, подровняла вешалки на стеллаже и подошла к кровати. Взбила и переложила по-ночному подушки, откинула угол одеяла. Ну вот, всё готово.

С влажными волосами, обмотанный по бёдрам полотенцем, вошёл Найджел.

— Вот и я.

Мона счастливо улыбнулась.

— Ложись, я мигом.

Но Найджел уже обнял её, провёл губами по её виску.

— Ты не переоделась. Я помогу.

— Господи, Найдж, — засмеялась Мона, — ты сумасшедший.

— Ага, — не стал спорить Найджел.

Мона обняла его гладкие сильные плечи, вдохнула уже знакомый запах.

— Ох, Найджел, я тоже сумасшедшая. Тебе же рано вставать.

— Выспимся, — уверенно ответил Найджел. — А сейчас я тебя отнесу.

Но, поднимая Мону на руки, он уронил полотенце, и, воспользовавшись его секундной заминкой, Мона выскользнула из его объятий, схватила свой купальный халат и убежала в ванную.

Вообще-то она любила поваляться в ванне, ещё с детства, с деревянной большой лохани, в которой её мыла мама, но Найджел ждёт, и она быстренько окунулась, вынырнула и ополоснулась под душем. Так же быстро и по возможности бесшумно навела порядок в просторной — ну да, это же не стандарт, а на заказ строилось — ванной и прислушалась. Тихо, все спят. Мона погасила свет и, придерживая у горла халат, пробежала через холл в их комнату. Найджел сидел на краю кровати.

— Ты не ложишься? — удивилась Мона. — Почему?

— Тебя жду, — улыбнулся Найджел.

Он сказал это очень просто, буднично, но Мона благодарно обняла и поцеловала его. И тут же вспомнила.

— Ой, я свет в холле оставила.

— Я мигом, — сразу вскочил на ноги Найджел. — Ложись, Мона.

Он взял своё полотенце и вышел. И впрямь быстро — она едва успела повесить свой халат — вернулся и, входя, выключил свет. Легко — Мону всегда удивляло его умение безошибочно ориентироваться в темноте — нашёл её у стеллажа, поднял на руки, отнёс и уложил на кровать, лёг рядом. Кровать узкая, и они лежали на боку, тесно прижавшись друг к другу. Мона обняла его, натягивая на его плечи одеяло.

— Спасибо, милый, спим?

— Ага, — согласился Найджел, выдохом щекоча висок Моны.

Роберт прислушался к сонной тишине дома. Угомонились. Нет, похоже, Найджелу повезло: хорошая девчонка. И Найджел ей не для этого нужен, тоже видно, он же — джи, а ей хватает. Возятся они недолго и тихонько, беременным много и не нужно, они за ребёнка боятся. И в деле от неё польза, едим лучше, а денег столько же уходит. А когда они тех троих наймут, парни умелые, лечебный массаж хорошо знают, а он дороже, все шесть кабинок будут в работе, в долю парней они не возьмут, но те и не рвутся, наёмными по контракту им удобнее, ну, так это их проблемы, а так-то... ленч и, пожалуй, обед вместе, или обед после работы, уже у себя, ладно, это уже мелочи, по ходу дела решим... Он потянулся, напрягая и распуская мышцы. Всё, надо спать.

Сквозь сон, ощущая рядом горячее сильное тело Найджела, Мона думала об одном. Получила ли мама её письмо и успеет ли подготовить отца? В прошлых письмах она не удержалась, написала о Ниле и потому сейчас была полностью откровенная. Написала, что Нил бросил её, она встретила другого парня и вышла за него замуж, он цветной, но у него собственное, вернее, семейное дело, и он любит её, а она его. О своей беременности она пока умолчала, а о венчании в церкви, разумеется, написала. Это должно успокоить отца. Конечно, отец мечтал выбиться из условных и недоказанных, потому и разрешил ей уехать в Колумбию, где никто не знал о её происхождении. Не получилось. Но она всё равно счастлива, и ей никто не нужен, кроме её Найджа, такого ласкового и заботливого.

* * *

Григорий Иванков, лёжа на своей койке, слушал обыденный гул мужского барака. Третий месяц скоро пойдёт его лежанию, а конца и близко не видно. Что ж, сам виноват: слишком много и честно рассказал о себе, вот и проверяют. Их тоже можно понять. Запойных своих хватает, чтобы ещё отсюда пускать. Язык он почти забыл, родни нет, имущества — что на нём надето и смена в стирке, а послужной список... лучше не думать. Обидно, конечно: рваться, ползти изо всех сил, биться головой о стенку и опять остаться ни с чем. Сколько сил он положил на то, чтобы стать Грегом Айвенком, оторвать, отбросить прошлое. Удалось. Никто никогда не заподозрил в нём русского. А оказалось... впустую. Всё равно выше надзирателя в имении ему подняться не дали. А надзирателем не разбогатеешь. Но он ещё надеялся, ещё трепыхался. А тут на тебе — капитуляция! И все его победы его же поражениями в один момент стали. Русские — победители. Ну так, берите трофеи и что там ещё по законам-обычаям положено, а они рабство отменили. Зачем?! Империю к ногтю — это понятно, свои комендатуры везде натыкали — тоже понятно, опять же трофеи, да прочее всякое бесхозное — без разговоров, но жизнь-то зачем рушить?! Да ещё с одного пинка. Опомниться не успел, как оказался... ну, там, где все, откуда начинал и даже ниже. И опять дрожи. Посчитают за предателя — как же, от своей расы, тьфу ты, они говорят, народа, отказался — и то ли шахты, то ли лесоповал, то ли сразу к стенке. А встретишь кого из рабов, так тоже... мало не будет. И никто не заступится. Полди вон, год ведь почти прошёл, а встретил. И всё. Убили на месте. Нет, надо выжить, хоть кем, хоть как, но жить. Жалко Полди, дурака этакого. Нашёл где защиту искать. Бандиты они бандиты и есть, везде одинаковы и только за себя. Он тогда тоже, попробовал попросить. Фредди, сволочь гладкая, лень ему было слово замолвить, ведь не на его место просился, простым работником в имение, а этот чёртов киллер: "К лендлорду иди". Вот тогда и понял, что ни защиты, ни подмоги у тебя нет и не будет. А там и Хэллоуин. Каким чудом пронесло? Ведь вторая заваруха чуть не закрутилась. Рванул в Атланту, здесь-то до Капитуляции не бывал, никого нет, чтоб узнали, да опознали. Так Полди встретил. Хорошо, вовремя сообразил, что тот спился совсем, нет, пьян да умён — это только про нас, русских, сказать можно, а местные вроде индейцев, совсем в хмелю последний ум теряют. Дурак Полди, мальчишка на побегушках за выпивку, ну и... Какая цена тебе при жизни, такая и при смерти. Убили Полди. Он тогда как увидел этот листок чёртов, так сразу понял — всё, рвать надо. Если такого, а Полди совсем безобидный стал, с мухой бы не справился, а убили, не иначе, как встретил кого, тогда-то Полди гоношился, покуражиться любил, вот и получил... расчёт по полной и с процентами. Нет, хорошо, что он с Полди не связался. Не-ет, с него хватит. Тогда и решил: с выпивкой завязывать, пробиваться на ту сторону, и уже там всё сначала. Чтоб хоть не бояться кого из прежних рабов встретить. Да хоть того же Угрюмого. Индейцы — они злопамятные. Вот же чёртов парень. Сколько рабов через его руки прошло, а этот помнится. Ведь чего самому себе врать: не справился он с Угрюмым, не обломал. А лёг на сердце спальник — и всё. Не обломал... так он и не ломал его толком. Как разглядел его в пузырчатке, пошёл тогда к Старине-Френку, тот на покое жил, что-то там у старика в юности с хозяином было, то ли спасал, то ли... да неважно. Но жил себе старик в отдельной каморке, работать — не работать, а так, где подержит, где посоветует. Вот поднёс ему стаканчик и попросил посмотреть, что за чудо без перьев с торгов привезли. Индеец — спальник. Не слыхано о таком. Френк ломаться не стал. Как все улеглись, сходил, посмотрел, пощупал, а потом чуть не до утра просвещал его в дежурке. Френк опытный был, и по Паласам, и по распределителям, и чуть ли не по питомникам, где только не потёрся, говорить об этом, правда, не любил, а тут прорвало. Под стаканчик. Сам он не пил — сухой период как раз — но Френку подливал и слушал...

...— Ба-альшая редкость, что и говорить. А теперь что, дня через три, помяни моё слово, он орать начнёт и об стены биться, бабу будет просить, а с отдавленными-то ему не сработать, хоть ты его в барак в бабский конец запусти, а толку не будет.

— Заорёт-то чего?

— Загорится, — Френк отхлёбывает. — Им больше трёх дней без бабы нельзя. И не потискаешь его, отдавленного-то. Вот стервозина, — Френк укоризненно качает головой, — такую фактуру псу под хвост, а отвечать другому.

— Тоже новость, — хмыкает он и подливает. — А с этим что?

— А ничего. Если от боли не загнётся, куклой тряпочной станет, не шевельнётся без приказа, так и застынет, если не теребить.

— А потом?

— В овраг свалить, куда же ещё. Не слыхал я, чтоб загоревшийся выжил, хотя... краснорожие... Подлые они. И живучие. Из подлости. Если и выживет... не знаю. Всяко болтали. А так-то. Спальники — безобидные они. Если приглядывать по-умному...

...Френк говорил долго. Тогда он и услышал, что спальников не стригут, состриженное не отрастает, что они все на душе, на чистоте малость сдвинутые, что старательные...

...— Но подлые они, Грег.

— Все рабы подлые, Френк.

— Не спорю. Но у этих и подлость подлая. Погань рабская. В раскрутку когда идут, так ни себя, ни других не жалеют. Насмерть затрахает и смотрит внаглую, дескать, не при чём.

— Это как, Френк?

— А хрен их знает, но болтали, что вот если есть у спальника хороший зуб на надзирателя, мы-то их брали на ночь, нам можно было, лишь бы поганец к смене был готов, ну вот, возьмёт такой спальника или спальницу, тут без разницы, и всё. Как-то они умеют, чтоб сердце у человека зашлось.

— Ну, не самая плохая смерть.

— Смерть — она смерть и есть. Ты молодой ещё, тебе со смертью шутить можно, а мне уже осторожно надо. Да, а эти... И чуть не доглядишь, в камере там или в душе, и готово. Следов никаких, а уже холодный валяется. И стоят поганцы, ресницами своими хлопают...

...В одном Старина-Френк ошибся: Угрюмого и через пять лет в овраг не свалили. Выжил поганец, хоть и орал... как в пузырчатке. А Зибо, дурак старый, терпел и покрывал поганца. Ну, с Зибо тот, надо думать, по ночам рассчитывался. И лёг ведь на сердце. Но лучше не встречаться. Все рабы подлые, а индейцы ещё хуже. Ну и хрен с ними. Его дело — перетерпеть, выждать, уехать и забыть. И начать заново. За сорок уже, а ни капитала, ни дома, ни семьи. Что же за жизнь такая сволочная...