Тетрадь 82

— Нет, — сразу ответил Жариков. — У них эти стереотипы отсутствуют, — и улыбнулся. — Им всё впервые, Юра.

Аристов кивнул.

— Большие дети. Да, ты знаешь, что за Андреем приезжал его бывший хозяин?

— А откуда это знаешь ты?

— Ну, знаешь ли! — возмутился Аристов. — Я вошёл к ним в контакт, когда они от тебя ещё вовсю шарахались.

— Не кипятись, Мама Юра. Знаю, конечно. Чудо, что парень удержался.

Аристов кивнул.

— Да. А ведь он самый... мягкий, пожалуй, так.

— Да нет, — Жариков задумчиво покачал головой. — Здесь немного другое. Вот Алик...

— Новенький? Ну, такой... размазня, студень дрожащий... единственный и неповторимый, — зло фыркнул Аристов. — Он, что ли, мягкий? Он просто трус.

— Ну, остальные зимой тоже чудес храбрости не демонстрировали, вспомни. По-настоящему только Крис боролся.

— Ну, Крис... — Аристов улыбнулся. — Сравнил...

— А Новиков? Он самый молодой, мальчишка. И самый слабый, согласен. А Андрей силён. И в том, что смог удержаться, отказаться от убийства, тоже сила. И ты к этому руку приложил. В Хэллоуин, помнишь?

Аристов задумчиво кивнул.

Успокоительно стучали колёса, за окном светлая молодая зелень, и спрятанное за разговорами ещё недоверчивое ликование: домой, едем домой!

И постепенно это чувство завладело и парнями. Весь поезд был так заполнен этим, что, кажется, поэтому и не останавливался, и не спешил. Чтоб не расплескать ненароком.

До обеда Андрей лежал и смотрел в окно, не участвуя в общем разговоре. Смотрел и думал. Вот все говорят: "Домой... На Родину... Возвращаемся..." А он? Он куда едет? И другие парни. Ну, Крису, положим, всё равно, куда, лишь бы с Люсей. Ну... Нет, о других он ничего сказать не может, а он, он сам. Что он чувствует? Разве Россия — его Родина? Нет. Родина — это где родился, по самому слову так выходит. Значит его Родина — Алабама. Или... Нет, у него питомничный номер, а где был тот питомник, в каком штате... Кто знает. Данных нет, все регистрационные книги — им говорили — сгорели вместе с питомниками. СБ же и сожгла. Значит, что? Значит, Империя, будь она проклята? Для удостоверения он местом рождения указал Алабаму, как и остальные парни. В каком штате нашли, где подобрали или из развалин вытащили, там и родились. Во второй раз. Это понятно. Это, значит, и Родина. А Родину надо любить. Страдать от разлуки. Как это... да, правильно, ностальгия. Трудное слово. Но вот он как раз рад, что уезжает, что никогда больше не увидит всего этого, не услышит английской речи. Так что? У него нет чувства Родины? Почему? Если по книгам, то Родину любят все, с рождения, а уехав, страдают от ностальгии. Книгам он верит. В чём же дело?

Кто-то дёрнул его за ногу. Андрей, приподнявшись на локтях, сердито обернулся и увидел Алика.

— Тебе чего?

— Обед проспишь, — хохотнул Алик.

Занятый своими мыслями, Андрей и впрямь не заметил, как затих и опустел вагон.

— Ах ты, чтоб тебя!

Андрей спрыгнул вниз и, чуть ли не на бегу обуваясь, рванул к выходу.

— Андрей! Там столовка!

Выругавшись ещё раз и уже крепче, Андрей круто развернулся, едва не ударившись о стояк, и они побежали в столовую.

Вагон-столовых в поезде было две. Для раненых и для персонала. Есть, правда, нужно было в очередь, посменно. Они еле-еле в свою поспели. И обедать пришлось второпях, чтобы освободить посуду и место для следующих. А им уже полюбилось сидеть за столом, не заглатывать, а чувствовать вкус, но... Раз надо — значит, надо.

Зато обратно шли уже не спеша. Большинство дверей в "докторском" вагоне открыты, и, увидев в очередном купе Жарикова, Андрей подтолкнул Алика в спину.

— Иди, я догоню.

Тот послушно пошёл дальше, про себя удивляясь нахальству Андрея, что таким нахрапом и не боится, хотя... он же джи, вот и ладит с врачами. А Андрей постучал по косяку полуоткрытой двери.

— Иван Дормидонтович, можно?

— Можно, — улыбнулся Жариков. — Заходи.

Но Андрей, войдя, увидел лежащего на другом диване Аристова и сразу остановился.

— Ой, я не знал. Вы отдыхайте, я потом зайду.

Ничего, — улыбнулся Аристов.

Он лежал поверх одеяла, одетый, только китель и ботинки снял.

— Ничего, Андрей. Случилось что?

— Нет, — мотнул головой Андрей. — Я ещё сам подумаю и потом приду.

И, гибко повернувшись, вышел прежде, чем они успели что-то сказать.

Мыслитель, — с мягкой насмешкой сказал Аристов, вслепую нашаривая на столе сигареты.

— Левее, — подсказал ему Жариков. — Да, кто бы мог ждать. Интересно, какая у него сейчас проблема?

— Он же обещал прийти, когда додумает.

Жариков кивнул и тоже закурил.

— Тебе в ночь?

— Да. Я подремлю пока.

— Об чём речь.

Аристов докурил, ловко выкинул окурок в окно и закрыл глаза. Жариков откинулся на спинку дивана и погрузился в то спокойное, даже отрешённое от всего состояние, когда не спишь, всё видишь и слышишь, и глубоко полностью отдыхаешь. Иногда хватало нескольких минут. Хватало потому, что больше не давали. Но если была возможность... А сейчас она есть...

Вернувшись в свой отсек, Андрей снова залез на полку и лёг. За окном всё то же. Тогда, зимой, когда его везли в госпиталь, он ничего не видел. Лежал на дне кузова, ничего не чувствуя, кроме боли и страха. Новый хозяин накормил его, не бил, ночью он спал рядом и хозяин не трогал его, не заставил работать, но и не сделал с ним главного — не ударил по лицу и не дал поцеловать ударившую руку, и он теперь гдал: почему? Может, его не хотят брать в рабы? Потому что он слаб и болен. И не мылся столько дней, всё тело в корках и воняет от него так, что сам чувствует. Но... но ведь это всё пройдёт. Ему бы хоть помыться и поспать, чтобы боль немного отпустила, и он опять всё сможет. Хозяин, похоже, добрый, насиловать не будет, а руками или ртом он и сейчас сработает. Ох, чёрт, как болит, каждый толчок отзывается. Хозяин — добрый, разрешил лежать на боку, а то по-другому больно очень, не может он лечь как положено. И холодно. Приоткрывая глаза, он видит хозяина, тот сидит совсем рядом, прислонившись к борту, и лицо не злое, а усталое. А совсем рядом хозяйские сапоги почти касаются его лица, и ему впервые не страшно, что его пнут или ударят, добрые сапоги. Он бы погладил их, но боится разбудить хозяина...

Андрей поднял голову, чтобы ветер из окна размазал, высушил слёзы. Сержант Андрей Кузьмин, спасибо тебе за жизнь, за... за такую жизнь. Ты сразу знал, кто я. Тот бандюга тебе сказал, что я спальник, а чтоб ты понял, ещё и покривлялся, поизображал и велел мне раздеться. Я раздевался и плакал, я тогда всё время плакал. От голода, боли, от страха. Я не знаю, что ты понял, но ты ударил бандита, в зубы, "русским замахом", я потом уже всё эти слова узнал, а ты показал бандиту автомат, и тот встал к остальным, таким жалким, испуганным, а мне ты жестом велел идти за тобой и повёл к кухне, а за спиной трещали выстрелы и кричали бандиты, банды расстреливали на месте, я это уже знал, жалко, не всех, часть успела смыться, а меня ты привёл к кухне и накормил. Сержант Андрей Кузьмин...

Андрей повернулся на спину, подвинул подушку и лёг уже для сна. Нет, он не хочет смотреть на Алабаму. Гори она синим огнём. Дежурить ему в вагоне завтра, Колюню он обещал навестить вечером, после ужина, так что можно спать. Книги у него всё равно в чемодане. Да и остальные... Он покосился вниз. Майкла и Эда не было, и им, похоже, надоело глазеть, пошли к кому-то.

Андрей глубоко вздохнул и распустил мышцы, распластался на подрагивающей полке. Всё, он спит.

* * *

Многого они от этой поездки не ждали. О прибыли и речи не шло, лишь бы убытки оказались не слишком большими. Но всё обошлось. Точку поставить, конечно, не удалось, но зацепились. И вымотались они за эти три дня — а на больший срок русские деловой визы не дают — хуже, чем за неделю серьёзных игр. Мешал чужой язык, чистые напитки вместо коктейлей, необходимость пить залпом, странная еда...

Успокоительно стучат колёса, мягко покачивается вагон. Первый класс — везде первый. Покой и удобство.

Джонатан устало вздохнул и открыл глаза. Фредди дремлет, за окном всё те же прикрытые зеленью и слегка подлатанные развалины. Да, основательно здесь всё перекорёжили, что ж, пусть русские теперь сами с этим возятся. В целом... в целом, поездка удалась. Могло быть гораздо хуже. Ладно, это они сделали. Теперь прямо в Колумбию. А там Ларри, "Октава", Слайдеры, остальные точки. Потом в имение хоть на неделю. Нет, пожалуй, даже две.

Фредди открыл глаза и насмешливо хмыкнул:

— Мечтаешь?

— Прикидываю, — ответил Джонатан. — На границе мы будем ночью.

— Завтра тогда в Колумбию. Проверим, накрутим хвосты и, — Фредди зевнул, — и заляжем. — И улыбнулся уже с закрытыми глазами. — Отдыхай до границы, Джонни.

Джонатан кивнул. Туда они прошли благополучно, а обратно... хотя, нет, проблем быть не должно. Он откинулся на спинку и закрыл глаза. Ни снов, ни видений, ничего, кроме усталости и зыбкого неустойчивого покоя. Что могли, они сделали, но... но Фредди не отступит. Добьётся, из-под земли выроет, но достанет правду об Эндрю. А она нужна им, эта правда? За что Эндрю кончил Найфа? Бульдог упёрся, что смерть Найфа нам выгодна. Чем? Только Эндрю знает ответ. Найф и Крыса... один к одному... там ставкой была жизнь Фредди, а здесь? Там была карта, какую бумагу вынул из Найфа Эндрю? Тогда карту не сожгли, спрятали и отдали в руки, а здесь?... Тогда был рассудительный и осторожный Эркин, а здесь?... Ладно, примем, что Найф где-то раздобыл что-то против Фредди, Эндрю заткнул ему пасть, забрал это что-то и... исчез, скажем так. Исчез на русской территории, нет, в России. С этим ясно. А деньги? Двести тысяч. Что это было? Аванс или расчёт? Почему Эндрю побрезговал взять эти деньги? Кто-то покупал голову Фредди? Кто? И опять это знает только Эндрю. И покупатель. Всё это они обсуждали с Фредди, не раз, со всех сторон, и снова и снова возвращались к одному: ответы на все вопросы у Эндрю. Знать бы, где Эркин, а Эндрю наверняка с ним. Но и Эркина нельзя искать: Бульдог на страже. А там и русских коллег подключит. И радостно с обеих сторон на парня повесят всё нераскрытое. Полиция тоже везде и всегда одинакова. Что ж, остаётся ждать, ждать случая, надеяться на удачу. Лишь бы удача не изменила, а с остальным справится.

Пронзительно вскрикнул паровоз, то ли оповещая о прибытии, то ли сгоняя кого-то с путей.

* * *

После Пасхи наступили нестерпимо солнечные дни. И когда на Загорье обрушились бурные с грозами ливни, вокруг заговорили, что вот теперь-то всё зазеленеет, всё в рост пойдёт.

В первую же грозу крыша их дома — Артём уже считал дом своим — протекла, и они с дедом еле-еле залатали её.

— Надо кровлю менять, — дед ощупал заделанную щель и зло выругался. — И стропила перебрать.

Артём хмуро кивнул. Они сидели рядом на сырой, слабо парящей под солнцем крыше.

— Нанимать придётся, да?

— Одни мы не справимся, — вздохнул дед. — Это ж по-настоящему уметь надо, а денег...

Вздохнул и Артём.

— А... а, дед, если я работой расплачусь? Ну, работа за работу, на огороде, скажем, а?

— Неравноценно это, — после недолгого раздумья ответил дед. — Ладно, пока залатали, а там что-нибудь придумаем.

Они слезли вниз и вошли в дом. Бабка и Лилька уже убрали подставленные ночью под капель вёдра, таз и корыто, вытерли пол.

И опять покатилась круговерть дел и хлопот. Работа, дом, огород, учёба... Артём блаженно захлёбывался в этом водовороте. Эх, если б ещё денег чуть побольше. Он уже получал наравне с другими: его из учеников перевели в рабочие, а на Пасху он помогал продавать цветы и получил процент с проданного им, и всё равно... столько всего нужно, что никаких денег не хватит. А их и вовсе нет. На остатки пособия провели свет, но почти не включали: этот чёртов счётчик только недогляди, так столько накрутит, что по гроб жизни не рассчитаешься, но уроки всё-таки делали теперь при свете. И того, что он боялся, не было. Пока не было. Бабка, охмурив деда, даже не то, чтобы подобрела, но стала относиться к ним теплее. Что ж, как к нему, так и он. А что она ругается и ворчит, так это пустяки. Когда без злобы, так и не важно.

В горнице теперь не повернуться. Цветастая занавеска отгораживает кровать Лильки, стол из-за этого пришлось выдвинуть почти на середину, под лампу, загородив им их бывшую общей кровать. Дед теперь спит у бабки, Ларька, чтоб ночью не свалился с лежанки, на кровати с Санькой, а Артём один на лежанке. Вечером Ларька с Санькой колобродят, щиплются, катаются по кровати, пока Артём не пообещает врезать обоим, чтоб спать не мешали. А ему самому лежанка мала: как вытянется, так ноги торчат. Он чего-то за зиму вырос, уже вровень с дедом и даже чуть выше.

— Дед, может, я лучше на полу спать буду?

— Угу. Это чтоб когда с проверкой придут, вляпаться?! — рассердился дед.

Всё так, Артём и сам это понимает. Когда они оформляли документы и получали пособие, им, считай, в открытую сказали, что если его хоть в капле какой ущемят, то дед опеку над ними потеряет. Нет, рисковать нельзя, не объяснишь же, что ему на полу удобнее. Вот же видно: кровать есть, а он на полу. Непорядок. И ничего никому не втолкуешь.

Но всё это пустяки. В самом деле, пустяки. А главное... как пахнет взрыхленная земля, ещё холодная, согревающаяся под солнцем и твоими руками, как смеются и гомонят, собирая и стаскивая на межу сорняки Санька, Лилька и Ларька, как беззлобно ворчит и покрикивает бабка, как покряхтывает, но не стонет дед... Нет, никогда ещё Артёму так хорошо не было.

Ну что, картошку они посадили, и совсем недорого обошлось нанять лошадь с плугом, огород тоже почти сделан, хотя он уже знает: с землёй возиться — это начать можно, а конца уже не будет. Но... но это ж на себя, это их земля, хоть под картошкой и в съёме, и что они вырастят, то всё их будет, захотят — продадут, захотят — сами съедят. А земля хорошая, огород, правда, мал на такую семью, но если всё сделать как надо...

— Тёмка, в школу не опоздаешь?

— Нет, — оторвался от своих мыслей Артём.

Он выпрямился, оглядывая их огород. Что ж, остатнее и без него доделают.

— Отмыться не забудь, — крикнул ему в спину дед.

Артём кивнул, показывая, что слышит, но не ответил. Это ж не для дела, а так... внимание дед показывает.

В доме Артём тщательно вымыл руки, умылся и, как всегда, обтёрся до пояса, а потом растёрся уже всухую. Сменил брюки, надел чистую рубашку, ботинки вместо сапог — в город ведь идёт, надо, чтоб не хуже других — новенькую лёгкую куртку-ветровку поверх рубашки, ещё сумку с учебниками и тетрадями, и всё, он готов.

Выйдя на крыльцо, столкнулся с тяжело поднимавшимся по ступенькам дедом. Оглядев Артёма, тот кивнул.

— Хорош. Удачи.

— Ага, — улыбнулся ответно Артём.

Стоя на крыльце, дед проводил его взглядом. До чего ж ладный парень. Ведь вон, просто идёт, а глаз не отвести, тьфу-тьфу, не сглазить бы, а ведь выровнялся малец, а в силу когда войдёт... И не додумав, пошёл в дом. Дом теперь его, не нанятый, и кто как не он обиходит, с мальца-то ещё спроса нет, это ему самому за всем приглядеть положено.