Тетрадь 82

ТЕТРАДЬ ВОСЕМЬДЕСЯТ ВТОРАЯ

* * *

Такой весны Эркин никогда не видел. А может, он вообще не видел раньше весны. Яркое — как поглядишь, так глаза ломит — небо, пляшущее в лужах и на глыбах зернистого льда весёлое солнце, быстрые ручьи на обочинах... Комендант предупредил, чтоб детвору в овраг не пускали, и сами чтоб поосторожнее, а то с талой водой шутки плохи. Эркин и сам это понимал, а когда, подойдя к оврагу, увидел рыхлый пропитанный водой снег чуть ли не вровень с краями и сразу вспомнил, как они тут зимой на санках катались, понял. Да-а... только шагни и с головой ухнешь, вытащить не успеют.

— У дома играйте. Поняла? — строго сказал он Алисе.

Держась обеими руками за его ладонь, она стояла рядом и тоже рассматривала овраг.

— Ага, — согласилась Алиса и, чувствуя малоубедительность ответа, добавила: — Что я, совсем глупая? Эрик, а как же в рощу?

— Половодье когда сойдёт, — ответил ей Эркин много раз слышанным, но так пока и не понятным.

Половодье — полая вода, полый — это пустой внутри, а при чём тут вода? Непонятно.

— Ладно, — покладисто кивнула Алиса и тут же предложила: — А в город пойдём?

— Пойдём, — не стал возражать Эркин.

Женя отправила их на прогулку и за покупками к обеду. Жаль, конечно, что сама с ними не пошла, но у неё масса дел, а они ей мешать будут. Чем он может помешать Жене, Эркин совсем не понимал, но спорить, разумеется, не стал. Да и вон, почти все мужчины из их дома гуляют. Ну, раз так положено, значит, так и будет.

Они шли не спеша. Алиса с наслаждением обмывала свои новые резиновые сапожки в каждой луже. Эркин не мешал ей, если только она брызгаться не будет. Он сам тоже был в новом: резиновых сапогах с войлочными вкладышами, куртке с тёплой подстёжкой, и ушанку сменил на вязаную шапку — с теплом, как он заметил, многие мужчины тоже такие надели, а как все, так и он, не в рабском же ему ходить.

Убедившись, что Эркин с Алисой ушли, Женя быстро выключила плиту — потом доварит — и переоделась в платье с карманами, накинула на плечи платок, рассовала по карманам кошелёк и маленький молоток, а больше ей ничего и не нужно, и выбежала из квартиры. Ключи она сунула в карман к кошельку. Ну вот, очередь она заняла заранее, так что должна успеть.

У двери в квартиру бабы Тани толпились женщины.

Была ли знаменитая Фаина свойственницей бабы Тани, просто родственницей или подругой... Ну, это совсем не важно. Приехала погостить и согласилась помочь. И деньги-то пустяковые... хорош пустяк, четвертной, на эти деньги неделю жить можно... на четвертной неделю?! Это что ж за жизнь такая?! Да ну, бабы, это уж совсем не к месту...

Женя протолкалась, нашла своё место. До неё всего трое, отлично. И с ходу включилась в общую беседу обо всём сразу. О мужьях, детях, кулинарных рецептах, пропавших родственниках и... и да мало ли о чём могут говорить женщины в очереди к гадалке. Лулу волновалась: поймёт ли она всё, что ей скажет Фаина. Лёльку — её все так давно уже называли — наперебой утешали, что Фаина, говорят, все языки знает, и... потом поймёшь, главное — всё до словечка запомнить...

Ну вот, вышла растерянная, сразу и испуганная, и обрадованная женщина, и Женя, сжимая под накинутым на плечи платком молоток, вошла.

Дверь из прихожей в комнату открыта, за круглым столом без скатерти точно напротив двери сидит женщины, немолодая, на плечах чёрный в пунцовых розах платок, на столе карты. И пока Женя шла от двери к столу, она чувствовала на себе внимательный, но не враждебный взгляд.

— Здравствуйте.

— Здравствуй, красавица, — улыбнулась Фаина. — А у тебя что за беда? Муж любит, дочка послушна, соседи уважают.

— Да-да, — закивала Женя. — Всё хорошо, только... у мужа был брат, названый, но это же всё равно... родня, правда?

— Конечно, — кивнула Фаина.

— Ну вот. Его убили, в прошлом году, в Хэллоуин.

Фаина кивнула так, будто знала, что это за праздник и что там в прошлом году было. И Женя уже чуть увереннее продолжила:

— Мы и поминки справили, и девятый день, и сороковой, а... а будто что-то не то.

— Думаете, жив он, — задумчиво не спросила, а сказала Фаина. — Ну, что ж, посмотрим. Есть что из вещей его?

— вот, — Женя достала из-под платка и положила на стол молоток.

Если Фаина и удивилась, то никак не показала этого. Оглядев молоток, она, не касаясь, провела над ним ладонью и взяла колоду карт. Лицо её стало строгим и даже отрешённым. Она быстро стасовала колоду и стала выкладывать карты на стол тройками. Выбросив так половину колоды, решительно сгребла карты, снова собрала их.

— Не здесь он. Он светлый, что ли?

— Да, — вздрогнула Женя, засмотревшаяся на её руки. — Блондин, и глаза голубые. Ему, да, двадцать лет сейчас. Было бы...

— Год туда, год сюда... — Фаина выкладывала уже карты из другой колоды, — так, шебутной он, горячий. Ладно, вот на этой и посмотрим его.

Она замолчала, сосредоточенно раскладывая карты. Перекладывала, то подсовывала под низ колоды, то брала сверху, что-то тихо — Женя не могла разобрать — приговаривая. Женя смотрела на её руки, морщинистые и сильные, и не могла отделаться от ощущения, что эти пальцы лепят Андрея, делают его и его судьбу.

— А что, — Фаина словно удивлённо рассматривала возникший на столе сложный многоцветный узор. — А нет его под землёй.

— Жив?! — ахнула Женя.

— С травой придёт, — улыбнулась Фаина. — Он тебе и хитрый, и весёлый, под землёй не был, а за траву уцепился, за травой идёт.

— как это? — не поняла Женя.

— Ну, как тебе объяснить, — Фаина стала собирать карты. — Вот снег, под снегом земля, а в земле трава. Как трава под солнышком встанет, так он и придёт.

— Ага! — Женя кивнула и достала кошелёк. — Вот, спасибо вам.

— И больше ни о чём спросить не хочешь? — лукаво улыбнулась Фаина, принимая деньги.

— Так у меня всё хорошо, — улыбнулась Женя.

— Ну, пусть так и будет, — кивнула Фаина. И неожиданно зоркий пронзительный взгляд. — За дочкой смотри. Сейчас она твоя, а как начнёт в ней отцовская кровь играть, всякое может быть. Ну, да она у тебя умненькая, сама не наглупи тогда. Авось и обойдётся.

— И... и когда это будет? — Женя уже стояла.

Фаина внимательно всмотрелась в гладкую, очищенную от карт столешницу.

— Восемь лет впереди. Успеешь приготовиться. И помощник у тебя тогда будет. Сильный. Ты его не знаешь ещё, а он... и он тебя ещё не знает. Но поможет. Ох, какой. Был бы ангелом, кабы уже дьяволом не стал, — и с видимым усилием подняла на Женю глаза. — Всё будет хорошо, красавица, иди. Молоток только не забудь.

— Да, ой, — Женя взяла молоток и опять спрятала под платок. — Спасибо большое.

И хотя, стоя в очереди, Женя вместе со всеми негодовала, что ни одна ничего не рассказывает, вылетают, как скажи им юбки подпалили, а тут сама выскочила и, отмахиваясь от вопросов, побежала к себе. Ей вдруг показалось, что прошло очень много времени, Эркин и Алиса уже вернулись и ждут её, голодные, она же ничего не приготовила, господи...

Но их ещё не было. И Женя уже спокойно спрятала молоток в ящик, а кошелёк в сумочку, переоделась и занялась обедом.

Зина гадать не пошла. И денег жалко, ну, такие деньжищи за минуту разговора, и вдруг гаданье повредит ненароком. Толком она всех примет не помнила, но старалась соблюдать. А с гаданьем уж очень неясно, вдруг сглазят, у гадалок глаз не простой, и прошлое, и будущее видят, а ну как что, не дай бог. Конечно, двое детей, да муж, да квартира... рассиживаться да всё к пузу своему прислушиваться некогда, да и нельзя: капризуля выродится. Но хлопоча по хозяйству, Зина то и дело прислушивалась: как он там? Сказалось об этом неожиданно легко.

Они сидели на кухне. Дети уже спали, Тим обедал после работы, а она села было с ним за компанию, Тимочка не любит один есть, и вдруг ей чего-то так не по себе стало, что еле успела из-за стола выскочить и до уборной добежать. А вернувшись, увидела испуганные глаза мужа и поняла, что это он за неё испугался, за её здоровье и сказала:

— Тяжела я, Тимочка.

— Что? Я не понял. Тебе тяжело?

— Да нет, — и с натугой, вспомнив нужное слово по-английски, выговорила: — Беременна я.

А он всё смотрел на неё, будто не понимал. А она не знала, что ещё ему сказать. И тут вдруг Тим вскочил на ноги, бросив ложку, поднял её на руки и понёс. Она даже растерялась, не знала, что сказать, что сделать. А он кружил по их пустой и тихой квартире, прижимая её к себе и точными бесшумными пинками открывая и закрывая двери. А когда они вернулись на кухню, лицо его было мокрым. Он усадил Зину на её место, сел на своё и закрыл лицо руками. И когда Зина начала уже тревожиться, опустил ладони на стол и улыбнулся дрожащими губами.

— Я... я... спасибо тебе.

— Господи, Титмочка, мы же и хотели этого, — нашлась она.

Тим доедал, явно не чувствуя вкуса и не отводя от неё глаз.

— Зина, — наконец заговорил он, — если что тебе нужно, ты покупай. Я заработаю. Ты...

И вдруг вскочил на ноги и быстро вышел из кухни. А вернувшись, положил перед Зиной деньги.

— Вот. Здесь тысяча рублей.

— Ссудные?! — ахнула Зина.

— Я заработаю, — повторил Тим, сгребая со стола посуду и сваливая её в мойку.

Но Зина тут же вскочила и отобрала у него посудную щётку.

— Ну уж нет, я не параличная.

А потом, когда они уже лежали в постели, Тим осторожно погладил её по голове и лицу.

— Зина, тебе... тебе теперь нельзя... этого?

— Нет, — удивилась она. — Врач об этом ничего не говорил.

И обняла Тима, притягивая его к себе.

По субботам, они, как все в Старом городе, топили баню. Маленькую, тесную и тёмную баню на задворках. Конечно, мыться бы каждый день... но и раз в неделю тоже неплохо. С утра все таскали воду, потом Артём с дедом кололи дрова на мелкие полешки, и дед растапливал каменку. Сначала мылись мужики: дед, Артём и Санька. А потом бабка с Лилькой и с ними Ларька, как ещё слишком маленький для мужского пара.

В первый раз баня Артёму не очень понравилась, но то ли привык, то ли во вкус вошёл и теперь плескался и парился наравне с дедом. А тот и кряхтел, и постанывал, и... словом, баня есть и Паласа не надо. Но последнее соображение Артём, разумеется, держал при себе.

Нахлестав друг друга вениками, обмылись холодной водой и вернулись на полок. Не на самый верх, а посерёдке, чтоб передохнуть в тепле. Дед невольно любовался смуглым, ещё по-мальчишески тонким телом Артёма, игрой мускулов под гладкой влажно блестящей кожей. Артём чувствовал этот взгляд, но не прикрывался: деду он доверял.

Отдохнув, дед прошлёпал к каменке и выплеснул на раскалённые камни новый ковш воды. Санька, ойкнув, сел на пол, а Артём засмеялся.

— То-то! — самодовольно хмыкнул дед. — Ну, Тёмка, полезли.

Они залезли на полок, дед растянулся на досках, и Артём взял веник. Искусство не бить, а гнать веником горячий влажный воздух на тело оказалось не самым сложным делом. Деду приятно, а ему нетрудно.

— Ох, Тёмка, — вздыхал дед. — ох, язви т-тя в корень...

— Отдохни, дед, — улыбнулся Артём. — Я Саньку похлещу.

— Давай, — кивнул дед, поворачиваясь на спину. — А я потом по тебе пройдусь.

Внизу Артём поймал Саньку, на четвереньках удиравшего в предбанник, скрутил и уложил на лавку.

— Не брыкайся, врежу.

— Да-а, — не всерьёз хныкал Санька. — Горячо-о...

— Так его, Тёма! — поддакивал сверху на Санькины взвизги дед. — Валяй его, чтоб до нутра проняло!

Напарив Саньку до пунцового цвета, Артём окатил его из лоханки холодной водой и шлепком забросил к деду.

— Дед, поддать?

— Поддай и сюда иди.

Выплеснув на камни ковш, Артём вернулся на полок и лёг, как и дед, на живот, уткнувшись лицом в сгиб локтя.

— Ну, Санька, берись, помогать будешь.

Почувствовав на спине и ягодицах волны горячего воздуха и совсем не болезненные шлепки прутьев, Артём прерывистым вздохом выровнял дыхание и распустил мышцы. Смутно, как сквозь воду доносился голос деда, жучившего Саньку, что без толку веником машет, только пар разгоняет.

— Повернись и сердце прикрой.

Артём послушно повернулся на спину, закрыл ладонью сердце. И снова горячие, приятно обжигающие волны. Нет, хорошая это штука — баня, не хуже массажа.

— Ты что, Тёмка? Заснул никак?

— Не-а, — протяжно выдохнул Артём.

— Ну, то-то. А теперь окатись и отдохни.

Артём слез и пошлёпал к чану с холодной водой. Зачерпнул ковшом и вылил на себя словно зашипевшую на его плечах воду.

— Эй! — в дверь вдруг заглянула бабка. — Не угорели ещё?

— Ты нам кваску лучше поставь, — отозвался дед. — Оставим вам пару, не бойсь.

Бабка ушла, и Артём вылез из-за чана, куда спрятался при первом звуке открывающейся двери. Дед ничего не сказал, будто не заметил. Что Тёмка чужих боится, он по Алабаме помнил и знал, почему боится. Ещё когда они с Лизаветой наткнулись в полуразрушенном сарае на стонущего, бьющегося в судорогах мальчишку, подумал... да нет, не тогда, потом. Тогда просто удивился его страху, а вот когда они уже в своей халупе мыли его в лохани, вот тогда и подумал, что чудно: мальчишка, а хозяйство... доброму мужику впору будет. И уже потом, мальчишка уже Тёмой, Артёмом стал, ходить начал, вот тогда всё и случилось...

...Артём пошёл за тёрном, вернее, он сам и послал мальчишку. Труд не велик, а в доме подмога. Артём послушно взял корзинку и ушёл. Лизавета была на подёнке, малыши сидели в халупе, а он под мелким холодным дождём колол дрова — как раз они накануне своротили, перетащили к себе и распилили два телеграфных столба — и прикидывал, насколько им этого хватит, когда во двор влетел Тёмка без корзины и куртки, полуголый, посмотрел на него круглыми от ужаса глазами, заметался, не зная, куда прятаться, и вдруг упал на землю, прямо к его ногам, уткнувшись кудрявой головой в его измазанные сапоги. И сразу следом вошёл этот. Одет чуть обтрёпанно, но богато, одним взглядом оглядел их халупу, двор, его самого, по-хозяйски оглядел, что и говорить.

— Ага, вот ты где.

— Тебе чего? — решил он вмешаться.

Новый, уже повнимательнее взгляд.

— Твой спальник? — и кивком показал на лежащего на земле Артёма.

— А тебе чего до этого?

— Спальников сдавать положено.

Руки пришелец держал в карманах, там мог быть пистолет, риск слишком велик, и он, сжимая топор, не пряча, но и не выставляя напоказ, продолжил:

— Чегой-то сдавать? Как это?

— Не знаешь? — удивился пришелец, и глаза его стали хитрыми. — Это же спальник. Русские собирают их и вывозят на исследования. За укрывательство расстрел, а за сданного награда. Понял?

— Чего ж непонятного, — хмыкнул он. — И большая награда?

— Не мало. Сотня.

— Ну так катись отседова. За такие деньги я сам его сдам.

— Покачусь, — кивнул пришелец. — И первому же патрулю скажу, кого ты прячешь. Тебе расстрел, а сотня моя.

И повернулся уходить.

— Постой, — окликнул он его и, когда тот обернулся, перешагнул через Тёмку, подошёл сам. — И сколько за молчание возьмёшь?

— У тебя таких денег отродясь не было.

Спорить с этим было нельзя, правда — она правда и есть.

— Так... — начал он, наводя чмыря, прости господи, на нужное. Пистоля у того явно нет, а то бы стрелял сразу, так что на разговор пойдёт.

И угадал.

— Так давай вот что, — глаза пришельца хищно блестели. — Ты мне мальчишку, а я тебе... ну... ну, полсотни.

— Пошёл ты... Сотня, и пацан т вой.

Они немного поторговались, и наконец тот уступил, вытащил из кармана руку и уже из нутряка достал пачку имперских. Протянул ему.

— Считай.

Он опустил топор и стал пересчитывать деньги, а пришелец шагнул к Тёме, властно ухватил того за волосы.

— Ты мой! Пошли!

И тогда он бросил эти бумажки, бесшумно поднял топор и качнувшись вперёд, точным ударом без замаха, чтоб не обернулся гад на свист, всадил лезвие до обуха в белобрысый затылок. Тот стоял, наклонившись, а от удара пролетел вперёд и упал не на Тёмку, а за ним. Тёмка вскочил на ноги, ошалело глядя на него.

— Цыц, — сразу остановил он мальчишку. — Малышню разбудишь. За ноги бери, сволочим его.

— Куда? — тихо спросил Тёмка.

— В отхожее, — сразу решил он. — Больше ж некуда.

Труп даже обыскивать не стали. Хрен ведь знает, какие приметы могут на вещах остаться. И бумажки эти — доллары имперские — сгребли и туда же, от греха. Потом он оставил Тёмку засыпать и перекапывать кровяную лужу и след, а сам сходил к терновнику за корзиной и Тёмкиными вещами. А вечером, когда Лизавета, уставшая от ходьбы и так ничего и не нашедшая, вернулась, сказал, что завтра с утра они уйдут, хотя думали остаться на этой одинокой брошенной ферме. Халупа-то целая совсем. Лизавета ни о чём не спросила. Она ему во всём доверяла...

...Артём и Санька баловались, гоняясь друг за другом с ковшом холодной воды.

— Хватит, мальцы, — остановил их дед. — Санька, промыл башку? Тогда пошли.

Артём послушно вылил воду обратно в кадку и шлепком вышиб Саньку в предбанник. Тот был без крыши, и их сразу ослепило синее по-весеннему небо. Квас в деревянном расписанном красными цветами туеске их уже ждал. Выпили по ковшику, строго соблюдая старшинство, вытерлись, оделись во всё чистое.

— Ну, — дед обеими руками распушил бороду. — Пошли, пока не выстыло. Пусть и бабы попарятся.

Не спеша, по скользкой талой тропинке прошли в дом. Бабка суетливо, подгоняя Ларьку и Лильку, захлопотала, чтоб отдохнули, пока они быстренько...

— Ладно тебе, — остановил её скороговорку дед. — Идите, пока пар держится.

— Тём, — попросила Лилька. — Вы без нас чаю с конфетами не пейте, ладно?

— Ладно-ладно, — засмеялся Артём.

И хотя почти всё было к чаю готово, они пошли в свою горницу и легли. Дед, как всегда, на лежанку, а Артём с Санькой на кровать.

Артём вытянулся на спине, привычно закинув руки за голову, рядом сопел Санька. Тихо, тепло, безопасно, тело приятно ломит, как после массажа или хорошей растяжки. Он бездумно и легко дремал, ничего не вспоминая и не опасаясь. Все страхи, боль, отчаяние — всё позади, будто и не было ничего, будто он и вправду... дедов внук и мамкин сынок, и не было ни питомника, ни Паласа, ни хозяина... А придут из бани бабка с Лилькой и Ларькой, будут все вместе пить чай, с конфетами и мёдом, а потом делать уроки для школы, а потом... Мысли путались, уплывая в тёплую мягкую темноту сна.

— Тём, вставай, — потрясли его за плечо.

Он рывком сел, ошалело моргая со сна.

— Лилька?

— Ага!

Красная, с туго обвязанной белым платком головой, Лилька смеялась во весь рот.

— А самовар на столе-е!

— Ага-а! — Артём зевнул и легонько толкнул в бок Саньку. — Вставай, чай пить будем.

Санька длинно с подвывом зевнул.

— А-а... а конфеты?

— Будут тебе конфеты, — вошёл в горницу дед. — Лилька, бабке помоги. Давайте, одевайтесь, а то не ровён час...

Артём, сразу поняв недосказанное, быстро натянул штаны и стал надевать рубашку. Ну да, в прошлую субботу как раз, они только за самовар сели, как пришли эти, из Комитета. С проверкой. Тогда обошлось, хотя везде нос сунули, обо всём спросили, но ведь если захотят прицепиться, то найдут, к чему. Что они втроём на одной кровати спят, а он знает, как о таком думают, поморщились ведь. Дед, правда, заговорил их, увёл в сторону, а всё равно...

— Давай, Санька, шевелись.

Санька со сна путался в рукавах и пуговицах. Артём помог ему, застегнул и аккуратно заправил в штаны рубашку. Штаны тоже новые, две недели, как купили. Всю одежду сменили, всем, и белья теперь у каждого четыре смены, Лильке ещё платье на занятия ходить. Сундук мамкин уже доверху набит, ну, почти доверху.

В кухне на столе большие, сверкающие красными цветами чашки, деревянная чашка с конфетами и туесок с мёдом. Расселись, бабка разлила чай. Первую чашку деду, вторую — Артёму. И дальше по старшинству.

Пили истово, не спеша и чинно. Ларька, правда, получил по лбу, чтоб не лез за мёдом. Мал ещё, накапает больше, а Лилька пусть следит за малым, она же старшая.

— Надо бы отделить её, — задумчиво сказал дед. — Не дело вот так спать, навалом.

— И тесно, — поддержал деда Санька.

Артём молча кивнул. Дед важно отхлебнул.

— Так что в понедельник к Филиппычу сходим. Кровать присмотрим.

— Да уж, — бабка взяла у деда чашку и налила ему ещё чаю. — И сундук под приданое.

— А оно-то мне зачем? — фыркнула Лилька. — Я замуж не хочу.

— Хоти, не хоти, а приданое должно быть, — веско сказала бабка.

Она со вкусом, подробно стала рассказывать, чего и сколько должно быть в приданом. Артём, изумлённо при открыв рот, только переводил взгляд с неё на деда и обратно.

— Да, — кивнул дед. — За один год такое не сделаешь.

— Успеем.

Бабка оглядела стол: у всех ли всё есть, и подвинула туесок с мёдом ближе к Артёму. Мёд, он пользительный, а парню сила нужна, работник уже. Артём заметил и поблагодарил улыбкой.

Ларька деловито собирал разбросанные по столу фантики, отбрыкиваясь под столом от Саньки и Лильки. Пару раз задели Артёма, и он быстро щёлкнул каждого по макушке, а дед строго повёл бородой.

— А ну не баловать за столом, — и, дав им допить свои чашки, погнал в горницу играть.

А Артём остался за столом. Он бы ушёл, но бабка быстро налила ему ещё чаю, а уйти от еды он не мог. Пошёл серьёзный хозяйственный разговор. Вот-вот стает, огород надо делать. Снова уточнили, на какие саженцы и рассаду записаться Артёму, поговорили, куда ставить Лилькину кровать. И Артём решился.

— От пособия сколько осталось?

— Не густо, — дед внимательно смотрел на него. — Или задумал чего?

— Свет провести, — нерешительно сказал Артём.

— Дело, — кивнул дед.

Бабка вздохнула.

— Дорого больно. Это если к Бобку, он за пару бутылок возьмётся.

— С током не шутят, — перебил её дед, а Артём хмуро кивнул. — Нет уж, схожу в контору ихнюю, узнаю почём у них, тогда и думать будем.

Бабка закивала, соглашаясь. В самом деле, Бобок уже своей проводкой чуть на рынке пожар не устроил. Но там-то ларёк, это ж тьфу, растереть и забыть, а если что с домом, не дай-то бог...

— То-то, — дед перекрестился и встал, показывая окончание чаепития.

Встал и Артём. Бабка налила из самовара горячей воды в миску и позвала Лильку помочь мыть посуду. Артём убедился, что лучины у печки достаточно, и сел вместе с дедом в горнице шорничать: вроде и невелико хозяйство, а рук требует. Убрав со стола, бабка с Лилькой тоже пришли в горницу, и бабка стала учить Лильку прясть. Санька с Ларькой возились с мозаикой. Незаметно стемнело, и дед зажёг большую лампу под потолком.

Обычный вечер. Тепло, безопасно, он среди своих, его никто не обидит, не надо драться, отстаивая себя и своё место, вообще можно не бояться... Артём никак не мог привыкнуть к этому, каждый раз заново удивляясь.

* * *

В первую поездку на ту сторону они отправились вместе. Слишком велик риск. И его лучше поделить на двоих. На ушах стояли, чтобы найти для "Октавы" русских клиентов, хоть одного. Чтобы получить зацепку на той стороне. Не о выгоде речь. Хоть в убыток себе, но зацепиться. А чего и сколько стоили документы... лучше не думать. Они и не думали.

Ехать пришлось через Атланту и Стоп-сити. В Атланте задержались на пару дней. Фредди хотел прощупать подходы к лагерю. Вернулся он под утро и злой, как никогда. Прошёл в ванную, на ходу срывая с себя одежду и стал остервенело бриться. Джонатан заказал в номер завтрак на двоих, больше похожий на ленч, и стал ждать. И, уже приканчивая стейк, Фредди наконец высказался.

— Глухо. В город выходят, крутятся, а к восьми бегут обратно. А туда только через комендатуру. Полиции сдают засветившихся по первой заявке.

Джонатан кивнул.

— Хреново. Его никто не видел?

— Может, мне словесный портрет надо было дать? — рявкнул Фредди. — С особыми приметами? Ладно, Джонни. Если он там, то не выходил.

— Там и не выходил, — задумчиво повторил Джонатан.

— Да, — сразу понял его Фредди. — Тогда всё точно. Пойдём в комендатуру...

— Наведём бульдога, — закончил за него джонатан. — Есть ещё благотворительные фонды...

— Никого, — Фредди вдруг ухмыльнулся. — Экстерриториальность, Джонни.

— Грамотный, — кивнул Джонатан и встал, прошёлся по комнате. — Точки на той стороне всё равно нужны. Безотносительно.

— Верно. В имение будем успевать?

— Будем, — отмахнулся Джонатан. — Всё будет. Никогда не ставь всех денег на одну карту.

— Поучи меня, — Фредди допил кофе и встал. — Выборами будем заниматься?

— А что, здесь трепыхаются? — живо спросил Джонатан.

Фредди пожал плечами.

— Хотят.

— Пусть в своём бардаке сначала разберутся, — предложил Джонатан.

Фредди кивнул.

— Пойдёт. Обойдёмся без них.

Выборы в Федеральное Собрание должны были пройти осенью. Русские уходят, оккупационный режим сменяется... собственным. Система к этой новой игрушке только присматривалась, ещё не решив: будет ли в неё играть и насколько эти игры выгодны. Но раз Джонни считает, что атлантских не стоит подпускать... у Джонни нюх что надо.

Фредди заставил себя думать о другом. Проигрывать он не любил, но знал, что думать о неполучившемся — только себя травить. Значит — всё побоку. Они начинают ещё одно новое дело и — Джонни прав — безотносительно чего-либо не отступят. Отступать им нельзя.

— Джонни, разговорник нужен.

Джонатан кивнул. Ну, всё, надо работать. С Ларри они наладили, и там теперь крутится уже всерьёз. Земля пускай полежит, потом подумаем, что с ней делать. Так-то она им ни к чему. Но и продавать неохота: вдруг там ещё что есть, о чём Ларри попросту не знает. Жалко, ни один металлоискатель не берёт золота, а перекапывать всё подряд... ни сил, ни времени нет. И на какую глубину копать? Нет, это всё чепуха. И того, что есть, хватит. С избытком.

Открытие салона "Левине и Ко" прошло вполне удачно. Ларри в костюме от Лукаса держался безупречно, выставленные в витринах салона и кабинета вещи произвели должное впечатление. И самое главное — уладился вопрос о членстве Ларри в Лиге ювелиров. Удовольствие это, конечно, дорогое, но Ларри теперь не сам по себе. И он, и его дело защищаются Лигой, а у неё возможностей много, и таких, о которых мало кто знает. Лига согласилась считать Ларри преемником "Дома Левине", заказы уже есть, материала хватит надолго... нет, здесь всё складывается очень даже не плохо. И главное — Ларри не нуждается в мелочной опеке, им не надо посменно торчать в его салоне.

Джонатан завязал галстук и оглядел себя в зеркале. Да, всё правильно, то, что надо.

— Фредди, готов?

— Идём, — кивнул Фредди, надевая плащ.

Сейчас им на вокзал и до Стоп-сити, по-русски Ру-бе-жин. Ладно, что могли они сделали, а там лишь бы удача не подвела.

Андрей, как и все, регулярно проверял списки. И, увидев свою фамилию и имя с отчеством, еле устоял на ногах. Ну... ну... ну, не может быть! Но нет, вот же, чёрным по белому — Мороз Андрей Фёдорович. И нет у него здесь ни однофамильцев, ни полных тёзок, проверено. Теперь куда? В канцелярию.

Он выдрался из постоянно клубящейся у стенды толпы и, твёрдо, крепко ступая, пошёл в канцелярию. За спиной радостные крики и горестная ругань. И хоть до канцелярии и десяти шагов не было, ему потом казалось, что шёл он долго, очень долго. И в канцелярию вошёл уже спокойный, всё видя и слыша, и немного настороже.

Но всё шло обычным, раз и навсегда заведённым порядком. Предъяви удостоверение, его сверят с тобой и со списками, возьми желтоватый плотный листок визы, у другого стола получи медкарту и вперёд, пошёл по врачам. Заполнишь медкарту, пойдёшь к психологам, и уже потом с визой, заполненной медкартой и заключением психологов идёшь в отдел занятости подбирать работу и место, или место и работу, это уж кому что во-первых, а что во-вторых. И больше всего Андрею понравилось, что в канцелярии он был не один. И впереди него, и позади него, и цветные есть, и он — один из многих, ничего нет лучше, чем в общем ряду, одиночка всегда приметен, а вот из шеренги могут и не выдернуть, а уж из середины колонны тем более. И попадает он не к той дуре — ещё вспомнит чего ненужного ненароком, а к другой, с ней он не крутил, вряд ли она его из других выделит.

Виза, медкарта... Спрятав обе бумаги во внутренний карман ветровки, Андрей вышел из канцелярии и уже как-то по-новому оглядел лагерный плац и снующих повсюду людей. Ну что, этот рубеж он взял. С врачами проблемы вряд ли будут, первый же контроль он прошёл, значит, ориентировки на его — он усмехнулся — особую примету нет. Это хорошо. Психологи... тут надо аккуратно врать, поймают на противоречиях и начнут мотать. Отдел занятости... там свои проблемы будут. Ладно. Как говорится, не будем бежать впереди паровоза и умирать до расстрела. Пойдём как положено. Сначала врачи.

В медицинском корпусе как везде суета, толкотня, бестолковые очереди... Андрей чувствовал, как его начинает захлёстывать этот поток и не противился ему, помня, что лучший способ затеряться — это быть как все. И не мудрствуя лукаво решил идти прямо по списку. Первым стоял терапевт. И хотя их было пятеро, хвосты тут... ой-ё-ёй. Андрей занял очередь и стал слушать, о чём говорят, чтобы, когда надо будет вступить в разговор, не дать в чём-либо промашку.

Госпиталь сворачивался. Каждый день с хозяйственного двора уходили машины, увозившие госпитальное имущество, формировался поезд (эшелон?) с ранеными, которых предстояло долечивать дома уже на новом месте. Раненых было не так уж много, и вместе с этим поездом уезжали и все остальные.

Об отъезде госпиталя Симон Торренс узнал из газет. И теперь он гнал машину в Спрингфилд.

— Ты можешь объяснить, куда мы едем? — не выдержал его молчания Сид.

— В Спригнфилд, — кратко ответил Симон, не отрываясь от дороги.

— Зачем?

Симон сначала промолчал, но потом ответил вопросом:

— Ты помнишь своего Милягу?

— Конечно, а что?

— А ты хотел бы его встретить, Сид?

— Что?!

Явный страх в голосе Сида заставил Симона посмотреть на него и тут же отвести глаза.

— Почему ты боишься, Сид? Разве ему было плохо у тебя?

— Ты с ума сошёл! При чём здесь это? Плохо или хорошо, да... Он — раб, а я — хозяин. Ты же знаешь, чем кончаются такие встречи.

— Ну да, — кивнул Симон.

Больше они не разговаривали.

Въехав на окраину Спрингфилда, Симон повёл машину вдоль путей. Вряд ли русские будут грузить раненых на вокзале. Скорее в каком-нибудь тупике. И вряд ли будет большая охрана. В газете было, что весь русский персонал уезжает этим же поездом, так что парней наверняка используют как грузчиков. И Андре наверняка там.

Он не ошибся ни в чём. А охраны практически нет, оцепления не видно, только часовой у калитки в старой решетчатой ограде. На всякий случай Торренс оставил машину подальше, но на спускавшемся к путям откосе.

— Не пойдёшь со мной? — насмешливо спросил он Сида.

— Я хочу жить, — отрезал тот.

— Я тоже, — кивнул Симон и, уже вылезая из машины, уточнил: — Я хочу жить человеком, Сид.

Симон не стал спускаться к путям, а пошёл по откосу, выглядывая Андре среди суетящихся у вагонов и грузовиков людей в форме и в штатском, мелькали там и белые халаты. Да, вот и он. В тех же армейских штанах и ковбойке с закатанными рукавами, та же пышная шапка кудряшек, гибкая стройная фигура, завораживающая красота движений... Не отрывая глаз от Андре, Симон сел на откос, на тёплую, прогретую весенним солнцем и покрытую молодой топорщащейся травой землю и стал ждать.

На одинокую фигуру на откосе никто особого внимания не обращал. Все были полны одним: уезжаем! Грузим раненых, грузимся сами и уезжаем! Домой! На Родину! В Россию! И Андрей со всеми шумел, бегал, хлопотал. И не сразу почувствовал спиной, вернее, затылком чей-то упорный взгляд. Несколько раз обернулся, но понять, кто же на него смотрит, не смог. А чужой взгляд всё не отпускал его. Но кто это? Откуда смотрят? Кому и зачем он нужен? И заложив в вагон очередной тюк, Андрей выбрался на более открытое место и стал оглядываться уже всерьёз. Лицо его посуровело, брови сошлись на переносице.

Симон видел, как он оглядывается, и, не шевелясь, ждал. Должен увидеть, должен понять... что именно? Да всё. Увидел? Да, увидел.

Андрей в самом деле наконец сообразил поднять глаза и увидел одинокую фигуру на откосе и сразу узнал её. Что ж... В тот раз ему врезали за то, что он других в свои проблемы впутывает, правильно врезали. Ну, так сегодня он сам справится. Надо бдет только этого чёртова беляка хоть за кусты увести, а то глаз вокруг слишком много.

Увидев, как Андре идёт вдоль ограды к калитке, Симон встал и, не спускаясь, поверху пошёл навстречу.

Выйдя за калитку — выпустили его ни о чём не спрашивая: примелькался, не первый день они грузятся, да и охрана своя, госпитальная, он почти всех не по имени так в лицо знает, как и они его — Андрей стал не спеша подниматься вверх по узкой тропинке.

Симон ждал. Он стоял, засунув руки в карманы, и молча смотрел на подходившего к нему высокого красивого негра.

Андрей остановился в двух шагах: напрягать голос не нужно, руками до него не дотянутся, а он ногами достанет.

— Здравствуй, — заговорил первым Симон и, не дожидаясь ответа, продолжил: — Я читал, что госпиталь уезжает. Ты тоже едешь, так?

Андрей не ответил. Это всё так, сотрясение воздуха, как говорят по-русски, не для этого гад прикатил. И не больной уже, и они не в госпитале, так что врезать, если что, то он в своём праве.

— Почему ты молчишь? — Симон еле заметно усмехнулся. — Тебе запретили говорить со мной?

И Андрей не выдержал.

— Нет, я сам не хочу. Зачем приехал?

Он старался говорить грубо, но сам чувствовал, что получается это у него плохо. Симон улыбнулся.

— Поговорить. Не бойся меня.

— Мне нечего бояться.

Симон кивнул.

— Да. Я... я хотел тебя спросить. Тогда в госпитале, ты помнишь, что ты сказал, — он не хотел, но в голосе, помимо его воли, прорывалась просящая, даже умоляющая интонация. — Ты сказал, что тебе было... противно... со мной. Скажи, это так, для спора, сказал? Ведь так? Я знаю, что не красавец, но... но не настолько же. Скажи.

Андрей невольно отвёл глаза: таким стало лицо Симона. И нехотя, уже другим тоном сказал:

А мне со всеми было противно. Ещё с питомника. А вы... бывало и хуже.

Симон заставил себя улыбнуться.

— Спасибо, утешил.

Андрей, по-прежнему опустив глаза, носком ботинка двигал камушек. Они стояли в двух шагах друг от друга, но это уже не было дистанцией удара, и оба это чувствовали.

— Ты уезжаешь, — снова начал первым Симон. — Я знаю. Я... не думай, удержать тебя, отговорить я не могу, знаю, ты всё равно уедешь. Но... но если что вдруг, вот... — он достал из внутреннего кармана бумажник, вынул из него визитную карточку. — Вот, возьми. Ко мне ты можешь всегда... И ещё. Тебе же нужны деньги, ну... нет, не думай, это как взаймы, отдашь, когда сможешь.

Андрей поднял глаза и в упор, но не зло, а открыто посмотрел на него.

— Нет. Ваши деньги мне не нужны. Я не возьму.

— Хорошо, — кивнул Симон. — Хорошо, как хочешь, а визитку?

Андрей неопределённо повёл плечом.

— Я никогда не вернусь сюда, — снова пожал плечами и... протянув руку, шагнул вперёд, взял визитку. За краешек, чтобы их пальцы не соприкоснулись.

У Симона дрогнули губы. Андрей, шагнув назад и восстановив дистанцию, сунул визитку в нагрудный карман рубашки. И снова молчание.

— Мне... мне очень жаль, что так всё получилось, — тихо сказал Симон. — Ты... ты не держи на меня зла.

Андрей удивлённо, будто в первый раз увидел, смотрел на него.

— Хорошо, — наконец кивнул он и повторил уже увереннее: — Хорошо, это прошлое, оно в прошлом.

— Прощай... — неуверенно, будто спрашивая, сказал Симон.

— Да, — твёрдо ответил Андрей. — Прощайте.

Симон ещё раз оглядел его, заставил себя улыбнуться и, резко повернувшись, ушёл. Повернулся и Андрей и, пройдя пару шагов, натолкнулся на Майкла и Эда.

— Вы?! — изумился Андрей. — Зачем?

— А затем! — Эд лёгким подзатыльником направил его вниз, к ограде. — Ф-философ-ф!

— И получил новый толчок, уже между лопаток от Майкла.

— Видели, как ты справляешься!

И уже возле ограды Эд серьёзно сказал:

— Хорошо, что обошлось. А то залетели бы.

Майкл и Андрей кивнули.

Вернувшись к машине, Симон молча сел за руль и застыл так.

— Я видел, — негромко сказал Сид. — Ты здорово рисковал, но...

— Двоих за кустами ты тоже видел? — натужно улыбнулся Симон. — Ладно. Поехали. Пристегнись.

И резко рванул машину с места. Сид молчал, но на одном уж очень крутом повороте не выдержал:

— Осторожней!

— Плевать! — Симон, вцепившись обеими руками в руль, невидяще глядел перед собой.

— А мне нет! Или ты твёрдо решил угробиться? Не так, так этак

— Мне незачем жить, Сид. Жизнь без любви — это существование. Держись, сейчас на шоссе вывернем.

Бешеная езда всегда успокаивала Симона. Сид это знал и не спорил. А когда Симон немного отойдёт и успокоится... нет, парнишка смазлив и, видимо, был очень хорош во всех смыслах, ну это все спальники таковы, профессионалы, но стоило ли рисковать жизнью?

Ровной и размеренной его жизнь казалась только на взгляд со стороны. Каждый день, а зачастую и час приносили новые проблемы, и их надо было решать, и немедленно. Но Ларри ни о чём не жалел. Он занят любимым делом, у него семья... а проблемы? Так на то и жизнь, чтобы их решать. Не шевелится только мёртвый. А живой должен жить.

— Одевайся, сынок. Нельзя опаздывать.

— А я готов.

Марк в джинсах, кроссовках и чистой ковбойке смотрит на него снизу вверх. Ларри застёгивает пиджак, берёт сына за руку, и они вместе выходят на улицу. Дядюшка Пинки приветствует их обычной улыбкой, и после обмена соображениями о погоде они идут по Мейн-стрит Цветного квартала. У угла, через два дома от которого пансион Эдуарда Хольмстона — подготовительные классы, ленч, занятия спортом, обучение манерам — Ларри прощается с сыном. Марк бежит вприпрыжку к зелёной ажурной калитке, а Ларри идёт дальше. Выходит из Цветного квартала, проходит по утренним, ещё полупустынным улицам, и вот уже Маркет-стрит, блистающая свежевымытыми витринами и облицовкой стен. Уборку проводит муниципалитет. Неброская вывеска "Салон" и второй строкой "Левине и Ко". Он отпирает дверь и входит. Жалюзи он поднимет в десять, когда откроется салон, а сейчас время его работы. Обычный короткий разговор с Крафтоном — сегодня на этом номере дежурит молодой — и вот он в мастерской.

На эти часы, когда он один и ни звонков, ни посетителей быть не может, Ларри оставлял то, от чего нельзя ни отойти, ни даже просто отвлечься.

Как всегда, утренний час пролетел незаметно. Ларри встал, привычным движением сбросил халат и вышел поднять жалюзи. Утреннее солнце заливало улицу, играя в витринах.

— Доброе утро, Левине.

— Доброе утро, сэр.

Коломб Кингслей, владелец и главный художник салонам "Всё для дам", проходит в свой салон ровно в десять часов четыре минуты. В десять ноль пять придёт почтальон. А вот и он.

Пухлогубый голубоглазый парень приветствует его широкой улыбкой.

— А утречко что надо! Вот, всё ваше.

— Да, отличное утро, — соглашается Ларри, принимая почту.

Проходя в кабинет он кивком здоровается с незаметным человеком в незаметном сером костюме — охранником от Ювелирной Лиги — уже занявшим своё место в углу салона.

В кабинете Ларри быстро просмотрел полученную от почтальона небольшую пачку. Счета, рекламные листовки, приглашения на предвыборные собрания и письмо из Краунвилля. Мистер Макферн извещает о своём приезде на этой неделе. Хочет сделать подарок своей дочери на совершеннолетие. Отлично.

Рассортировав и разложив почту, Ларри вернулся в мастерскую. Когда в салон кто-то войдёт, сигнал от двери известит его. Он скинет халат и выйдет в салон. Скоро Пасха, и многие хотят запастись подарками заранее. Ну, вот и первый звонок.

Выйдя из кабинета, Ларри задержался у двери, оглядывая вошедших. Супружеская пара. Он в костюме от Лукаса, она — в платье. От Монро? Бриллианты в ушах неплохие, но оправа старомодная. Смотрят витрину с заказами... Перешли к витрине на продажу... Пора. Ларри улыбнулся и прошёл к прилавку. Мужчина, а за ним и женщина обернулись к нему. Мгновенное выражение удивления и тут же корректные улыбки.

— Э-э, мистер...

— Левине, к вашим услугам, — Ларри вежливо склонил голову. — Чем могу быть полезен?

— Нас заинтересовало вот это, — тонкий палец женщины с длинным нежно-розовым ногтем указывает на небольшое плетёное колье с россыпью мелких бриллиантов. — Это заказ или на продажу?

— Да, миледи, на продажу.

Ларри подошёл и открыл витрину. Достал колье.

— Дорогой... — женщина посмотрела на мужа.

Тот задумчиво кивнул.

— Если оно тебе нравится, дорогая.

— Я могу примерить?

— Разумеется, миледи.

Она взяла колье с ладони Ларри, приложила к себе, посмотрела в стоявшее рядом зеркало, потом на мужа. Тот кивнул и повернулся к Ларри.

— Разумеется, милорд, — Ларри вежливым жестом пригласил его к прилавку.

Ларри достал бланки и футляр. Женщина с явной неохотой отдала ему колье для упаковки.

Приняв деньги и выписав чек, Ларри вежливо проводил покупателей, обменялся молчаливой улыбкой с охранником и вернулся в кабинет. Деньги в сейф, запись в книгу, корешок счёта в папку... всё. Можно в мастерскую. Вчера был горячий день, он практически не выходил из салона, сегодня потише. После ленча начнут приходить за заказами.

Обычно он не покидал салона на ленч, заказывая его с доставкой в соседнем кафе, но сегодня за полчаса до ленча зазвонил телефон.

— Левине слушает.

— Добрый день, сэр, — улыбнулся Ларри, узнав голос Пола Ньюмена, главы Ювелирной лиги.

— Если у вас нет других планов на ленч, приглашаю к себе.

— Спасибо, сэр. Разумеется, я приду, сэр.

С Полом Ньюменом его познакомил Джонатан на открытии, как и с остальными членами Правления. Тогда же и было решено его вступление в Лигу. Ларри уже был на одном заседании, где его приняли как преемника Дома Левине, там же всё оформил и уплатил положенный взнос, к его удивлению не вступительный, а восстанавливающий, Все держались с ним очень корректно, но как бы на дистанции. Зачем он понадобился Ньюмену?

Без трёх минут двенадцать Ларри снял и сложил халат, вымыл руки и вышел из мастерской. Проходя к двери, встретился глазами с охранником. Тот понимающе кивнул и вышел. Ларри запер входную дверь, но предупреждать Крафтона и опускать жалюзи не стал: надо быть как все, по всей Маркет-стрит с двенадцати до часу ленч. И уличная толпа — это не столько покупатели, сколько продавцы и кассиры, спешащие в кафе, бары и ресторанчики.

Магазин Пола Нюмена располагался на другом конце Маркет-стрит, но Ларри несмотря на толпу шёл быстро и уже через пять минут был на месте. Пол Нююмен — высокий, всего на дюйм, не больше, ниже Ларри, седой и неожиданно для ювелира краснолицый мужчина в чёрном, как и у Ларри, костюме — ждал его у входа.

— Добрый день, сэр — улыбнулся, подходя, Ларри.

— Добрый день, — приветливо кивнул Ньюмен. — Как вы относитесь к южной кухне?

Ларри озадаченно пожал плечами.

— Я мало знаком с ней, сэр.

— Тогда идёмте к "Левантинцу". Мне сказали, там сегодня неплохая форель.

Ларри не посмел спорить и пошёл за Ньюменом.

"Левантинцем" назывался маленький и совершенно неприметный снаружи ресторан. Внутри он был разгорожен деревянными решётками, увитыми плющом и декоративным виноградом, на маленькие кабинки. Официанты — все в белых рубашках с пышными рукавами, чёрных, расшитых золотом жилетках и красных шёлковых кушаках — либо были предупреждены, либо вообще ничему не удивлялись, но появление Ларри не вызвало у них никаких эмоций, кроме профессионального радушия. По крайней мере, внешне.

В кабинке на двоих Ньюмен взял глянцево блестящую книжку меню, улыбнулся Ларри.

— К южной кухне надо привыкнуть. Вы позволите мне познакомить вас с ней?

— Да, конечно, сэр, — улыбнулся Ларри. — Буду вам очень признателен.

Сделав заказ, Ньюмен, когда официант отошёл, спросил Ларри о сыне, кивнул, услышав, что всё в порядке, ответил на встречный вопрос о своей семье, что тоже всё хорошо. Им принесли салат, и они приступили к трапезе.

— Перед Пасхой всегда горячка.

— Да, сэр, — кивнул Ларри. — Заказов много.

Он понимал, что это всё так, для затравки, и пригласили его для разговора о другом, но о чём? Догадаться, а, значит, и подыграть он не мог. Ньюмен почувствовал его затруднение и понял, что надо идти впрямую.

— Я хотел поговорить с вами, Лоуренс, о... Левине.

Ларри удивлённо посмотрел на него. Зачем? Ведь на том заседании вроде бы всё необходимое было сказано.

— Сэр?

— Да, о Маркусе Левине. Вы ведь... жили у него?

— Да, сэр, — очень спокойно ответил Ларри.

— О его смерти ходили разные слухи, Ньюмен заговорил тише. — Официальная версия показалась нам неубедительной, но провести тогда своё расследование мы не смогли. Вы знаете... правду?

— Да, — твёрдо ответил Ларри, даже не прибавив положенного обращения.

— Кто его убил?

— СБ, — Ларри улыбнулся не своей обычной, а жёсткой, даже злой улыбкой. — Лично майор Натаниел Йорк.

Ньюмен изумлённо вскинул брови.

— Вот как? Тогда... тогда многое понятно. Вы смогли бы рассказать об этом на заседании?

— Да, сэр, — Ларри уже вернулся к своей обычной манере.

— И описание похищенного?

— Да, сэр. Я помню.

Ньюмен кивнул, и они приступили к рыбе.

— Нас удивило тогда, что похищенное исчезло и не всплывает даже на тайных аукционах и уголовных играх. Мы догадывались об исполнителях, потому что полиция практически отказалась работать по нашему запросу. Сейчас СБ вне закона, это многое меняет, — Ньюмен говорил и ел одновременно, получалось это у него очень естественно и даже элегантно. — Видите ли, Лоуренс, — Ларри еле заметно вздрогнул: он ещё не привык к такому обращению. — Лига защищает своих членов, и мы — не полиция, у нас нет сроков давности. Вы поняли меня?

— Да, сэр, — твёрдо ответил Ларри.

Ньюмен кивнул.

— На ближайшем заседании мы выслушаем вас. Недели через две. Вас устроит?

— Да, сэр, — кивнул Ларри.

Им принесли в маленьких чашечках чёрный, необыкновенно ароматный и нестерпимо горький кофе.

— Когда я только начинал, — задумчиво сказал Ньюмен, — я год стажировался у Старого Левине.

Ларри удивлённо посмотрел на него, и Ньюмен улыбнулся.

— Да, это было очень давно, и был жив ещё дед Маркуса. Правда, он уже не работал, и Старым Левине стали называть отца. А Маркус был уже не Младшим, а Молодым Левине и любил шалить и озорничать в работе. Конечно, за год нельзя проникнуться духом, но эта стажировка даёт очень много. Поэтому мы и сохраняем эту традицию.

Ларри понимающе кивнул. Ещё на том заседании, где его приняли в лигу, ему сказали об этом и о том, что через два года Лига направит на стажировку к нему. Это его обязанность как полноправного члена Лиги.

Счёт был огромен по представлениям не только Цветного квартала, но и многих белых, и Ларри про себя поблагодарил то ли Бога, то ли неизвестно кого за то, что сообразил носить с собой много денег. Ему хватило и оплатить свою долю, и оставить чаевые.

Перерыв на ленч уже заканчивался, и Маркет-стрит заполнилась возвращающимися на работу служащими. Разговаривая о погоде и прочих пустяках, ювелиры дошли до магазина Ньюмена, попрощались рукопожатием, и Ларри поспешил к себе. Открыться надо вовремя, а для этого он должен войти в магазин до часу.

Входя в салон, он снял с двери табличку: "Извините, ленч", — и прошёл в кабинет. Проверяя себя, взглянул на запись в ежедневнике. Да, сегодня должны прийти за серьгами и ещё за цепочкой с подвеской-трилистником. Отлично, всё давно готово.

День катился своим чередом. Ларри работал в мастерской, выходил к покупателям, выдал заказы и принял четыре новых: один большой и срочный и три обычных, оформил все бумаги, обновил витрины заказов и на продажу. Джонатан будет доволен: все крестики из клада ушли за очень хорошие деньги. И завтра уже можно идти в банк, не стоит накапливать слишком много в сейфе.

В четыре часа он вышел опустить жалюзи под общий грохот и звон стали по всей Маркет-стрит, попрощался с охранником и, закрыв изнутри входную дверь и выключив свет в магазине, вернулся в мастерскую. Час безотрывной работы. Его час.

Работал он чётко и без излишней спешки. Ювелирное дело не терпит болтовни и суеты. Но, работая, он думал о своём. А ведь субботу придётся прихватить. Два часа утром. Но он возьмёт с собой Марка, и они будут вместе. А на следующей неделе надо будет поговорить с Дэннисом. К осени, когда Марк пойдёт в школу, надо решить проблему с домом. Ему надо думать о семье, а семья должна жить в доме. Меблирашки и пансионы для одиночек. Как же выкроить время? Самый реальный вариант: пожертвовать одним из рабочих часов. Салон должен быть открыт в положенное время, ленч — у всех ленч, так что... Пожалуй, тогда в субботу поработать подольше, накопить задел и в понедельник звонить Дэннису, просить о встрече.

Ну вот, на сегодня всё. Ларри оглядел сделанное и стал убирать мастерскую. Убрав и заперев сейфы, он снял белый халат, повесил его в шкаф и достал синий рабочий. Уборщицы у него нет, да она и не нужна. Он сам отлично со всем справляется. Протерев полы в мастерской, кабинете и магазине и все витрины, Ларри ещё раз оглядел всё, проверил сейфы и шкафы, повесил в мастерской халат, надел пиджак и позвонил Крафтону, что уходит. Он уже знал, что Крафтон — не имя, а кодовый сигнал.

На улице было ещё тепло и солнечно, но практически все жалюзи опущены, и прохожих заметно меньше. Вечерние торговля и развлечения на других улицах, а здесь уже тишина и спокойствие. Но он не последний, вон идут мастера из салона модной обуви, он не знает их имён, но вечерние встречи ежедневны, и потому они обмениваются молчаливыми, но вполне доброжелательными кивками и улыбками и расходятся. Его путь в Цветной квартал. Сейчас он зайдёт за Марком в пансион, они пообедают, придут домой и весь вечер будут вдвоём. Марк будет рассказывать о своих делах, новых приятелях, о том, что он успел узнать и выучить, как отвечал мисс Хольмстон, а она очень строгая, хоть и молодая, о том, как мистер Хольмстон похвалил его на спортивных занятиях, а миссис Хольмстон тоже хвалила, что он умеет правильно вести себя за столом. Ларри улыбнулся, предвкушая этот вечер и эти рассказы.

* * *

Время от времени холодный ветер пригонял тучи, и на Загорье сыпались то снег с дождём, то дождь со снегом. И всё равно это была весна. И каждый такой холодный день был чуть-чуть теплее предыдущего.

Женя шла домой, бодро пристукивая каблуками черевичек и весело поглядывая на витрины магазинов. Как всё-таки всё хорошо, как хорошо, что они уехали оттуда и приехали именно сюда. И дело не в заработке, хотя и в нём тоже. И вообще... она всё же рассказала Эркину о гадании. Он удивлённо и с какой-то робкой надеждой посмотрел на неё.

— Женя, ты... ты веришь ей?

Она вздохнула.

— Не знаю. Она так уверенно говорила. И ты же... ты же во сне его видишь живым.

Эркин кивнул и глухо, пряча от неё глаза, сказал:

— Будем ждать.

И всё. Больше они об этом не говорили. Она, правда, испугалась было, что Эркин опять начнёт переживать, как тогда, зимой, но обошлось. И Бурлакову она написала, не удержалась. Глупо, конечно, верить гадалкам, они всегда говорят то, что клиенты хотят услышать, и мёртвые не воскресают, но... но написала, в понедельник в перерыв настучала на машинке и, не перечитывая, боясь, что передумает, запечатала в конверт и отправила, Бурлаков им тогда оставил свой домашний адрес. Хоть и представляла, как Бурлаков посмеётся над ней и её верой в гадание, но отправила. И неожиданно получила вежливое и совсем не насмешливое письмо, что тронут заботой, благодарит за внимание, ну, что обычно пишут. Так что и здесь всё обошлось благополучно.

А вокруг уже предпраздничная суета, ведь Пасха скоро, вот и закупают яйца, муку и прочее. Ну, в церковь они не пойдут, а кулич она спечёт и яйца покрасит, весь их "Беженский Корабль" к празднику готовится, никто не хочет хуже других оказаться. Баба Фима и остальные старухи бегают по квартирам, учат, показывают... Конечно, и она всё сделает, но у неё ещё свой праздник. Пасха в следующее воскресенье, а её праздник в среду. Четырнадцатое апреля. В этот день они встретились. И вот это надо отпраздновать по-настоящему. И очень удачно, что на среду выпадает: Эркин в первую смену работает, и, пока он будет с Алиской в Культурном Центре, она всё приготовит.

Женя хихикнула, предвкушая их лица и прибавила шагу. Как всё-таки всё хорошо!

С наступлением весны валенки стали совсем неподъёмными, и Эркин уже подумывал принести свои рабские сапоги, но тут Медведев отправил его, Миняя и ещё двоих получать летнюю спецуру — спецодежду. Куртку, штаны и сапоги. В одном этом сейчас, конечно, ещё холодно, но поддеть всегда можно, а летом, ну, летом ва-аще... а зимнее домой унесёшь, выколотишь и в кладовку до зимы. Выслушав все эти наставления, Эркин переодеваясь после работы, увязал тёплые штаны, куртку и валенки в увесистый тюк. Хорошо, что он во вторую на этой неделе и четверг сегодня, так что ни со школой, ни с покупками не завязан.

Они шли вдвоём с Миняем и вели неспешный солидный разговор о хозяйстве. Идея устроить на кухонной лоджии что-то вроде погреба не оставляла Миняя. Мечтал он и об участке, чтоб сад с огородом, своё когда, а не покупное — это ж совсем другое. Эркин особо не возражал, но его ни свой сад с огородом, ни дом, где надо топить печь и таскать воду из колодца, нет, его это не привлекало. Водопровод и центральное отопление куда лучше.

— Оно, конечно, так, — вздохнул Миняй, — но вот печь, знаешь, русская, с лежанкой, это зимой залезешь, прогреет тебя и любую хворь снимет.

И Эркин невольно кивнул, вспомнив ту печь, без лежанки, правда, и как он прижался к ней всем своим избитым голодным телом, впитывая тепло.

— Да, — задумчиво сказал он, — печь — это хорошо.

— Во! — оживился Миняй. — А баня?!Да разве ванная, недомерок этот кафельный, в сравнение пойдёт?! И рядом не лежало! Попариться... слушай, а ты в бане, настоящей, с парилкой, был когда?

— Нет, — улыбнулся Эркин. — Только слышал, в лагере рассказывали.

— Ну вот. А я помню. Эх, сговориться бы с кем из наших, кто в Старом городе, у них там, почитай, в каждом дворе банька, да пропариться. Общественные тоже то, да не совсем то. А там-то... да как следует... Это... это ж как заново родиться!

— А мне душ нравится, — возразил Эркин.

— Удобно, конечно, кто ж спорит, но для души баня лучше, — убеждённо сказал Миняй.

За разговором они незаметно дошли до дома и попрощались у центральной башни.

Время позднее, Алиса уже спала, но Женя, как всегда, ждала его.

— Эркин, — она быстро обняла и поцеловала его. — Ты как?

— Всё в порядке, Женя.

— А это что?

— Это моё зимнее, ну, — Эркин улыбнулся, — спецура. Нам летнее выдали, а зимнее вот, я принёс.

— Ага, понятно, — кивнула Женя, — потом займёмся, раздевайся, и ужинать будем.

Эркин занёс свой тюк в кладовку, быстро переоделся в домашнее, умылся — душ потом, перед сном, Женя же ждёт — и прошёл на кухню. Накрытый стол, мягкий свет, нарядные занавески на окне, и всё, каждый шкафчик, крючок, полочка, — всё это его, куплено и сделано им. Никогда ему так хорошо не было.

— Вкусно?

— М-м-м! — Эркин даже глаза закатил, изображая полный восторг. — Потрясающе вкусно.

Женя за смеялась и встала, собирая посуду. Когда она потянулась за его тарелкой, Эркин перехватил и поцеловал её руку. А Женя, наклонившись, коснулась губами его волос. И пока она мыла и расставляла посуду, Эркин сидел за столом и смотрел на неё, и Женя ощущала его взгляд, как тёплое ласковое прикосновение.

— Завтра ты в школе?

— Да, — вздрогнул Эркин. — И я прямо из школы на работу. Алиса одна пообедает?

— Конечно. Она это ещё когда умела. И ты пообедать не забудь.

— Я у "соловьёв" поем.

"Соловьями" назывался трактир недалеко от Новой площади. Там висели клетки с ручными соловьями, нельзя было курить и шуметь, а кормили сытно и вкусно. Правда, не дёшево. Но Эркина это уже не смущало. Разве в Бифпите они с Андреем не ели в лучшей цветной забегаловке? И жили в хорошей гостинице. И ведь как поешь, так и поработаешь.

— Хорошо, — кивнула Женя и, улыбаясь, но строгим голосом спросила: — Ты уроки сделал?

— Ага, — ответно улыбнулся Эркин.

Всякое упоминание о школе вызывало у него улыбку. Он сам не ждал, что учёба так ему понравится.

— Ну и отлично.

Женя вдруг, неожиданно для себя, зевнула. Эркин легко, одним плавным движением встал и подхватил её на руки.

— Пошли спать, Женя, да? Сейчас я тебя отнесу, уложу...

— Ага, — Женя, обхватив его за шею, положила голову ему на плечо. — А мыться ты будешь?

— Ага, — Эркин поцеловал её, входя в спальню.

Но уложить себя и раздеть Женя не дала, мягко высвободившись из его объятий. Эркин, как всегда, не стал спорить. Как Женя хочет — так и будет. Он быстро разделся до трусов, положил на место домашний костюм и ушёл в ванную.

Трусы в ящик с грязным, немного потянуться и под душ. И чего Миняй так о бане страдает? Душ с хорошим напором, душистым мылом... чего ж лучше? Что ещё нужно? А если много времени и хочется чего-то такого, то в ванне поваляться тоже... как говорят, не хило.

Эркин выключил душ, растёрся полотенцем и надел свой махровый халат. Мохнатая ткань приятно легла на чуть влажную кожу. Он затянул пояс и повёл плечами, увидев себя в зеркале. А что? Очень даже ничего. И враки все беляцкие, что после двадцати пяти кранты спальнику. Вот, двадцать шесть ему — и ничего!

Когда он вошёл в спальню, Женя уже лежала, но не спала, а перелистывала яркий глянцевый журнал. Эркин сбросил халат на пуф — утром отнесёт его в ванную — и лёг на своё место, потянулся, распуская мышцы, привычно закинул руки за голову. Женя закрыла и положила на свою тумбочку журнал. И, прежде чем выключить лампу, повернулась к Эркину.

— Спим?

— Как хочешь, Женя, — улыбнулся Эркин. — Тебе рано завтра. Это мне...

— А тебе в школу, — Женя щёлкнула кнопкой на подставке лампы и уже в темноте вытянулась на боку лицом к нему, погладила его по груди. — Спи, милый.

— Да, Женя, — Эркин мгновенно накрыл её руку своей ладонью и прижал к себе. — Да, Женя, спасибо. Спокойной ночи, да?

— Спокойной ночи, — шёпот Жени слился с её поцелуем.

Эркин закрыл глаза, услышав сонное дыхание Жени, и заснул. И последняя уже во сне мысль: как хорошо, как всё-таки всё хорошо.

Загорье разрасталось. Строили Культурный Центр, новую большую школу, ещё многоэтажный дом, но не кораблём, а башней. В газете писали, что там будут только маленькие квартиры, для одиноких и бездетных пар, и, хотя строители ещё только с фундаментом возились, этот дом уже окрестили Холостяжником. Строились ещё разные дома. Говорили, что надо ставить большую церковь в новом городе, а в Старом собирались перестраивать школу. Писали в газете и о больнице, старая-то совсем мала, с каждой хворью в район не наездишься, а заводская поликлиника — она для завода. В меблирашках и двух гостиницах было не протолкаться и по всему городу открывались всевозможные пансионы и общежития. А народу всё прибывало.

И всё-таки большинство встречных были Эркину знакомы или казались знакомыми.

Как всегда, когда ему не надо было в первую смену, он вставал раньше Жени, готовил завтрак, и они завтракали втроём. Для обеда Женя всё подготовила ещё вчера, и, когда она убежала на работу, чмокнув на прощание его и Алису, он быстро со всем управился.

— Пообедаешь сама, — сказал он Алисе, укладывая в сумку учебники и тетради.

Русский язык, арифметика, английского сегодня нет, природоведение... — всё взял.

— Ага, — кивнула Алиса. — А ты в школу, да?

— Да.

Алиса проводила его до дверей.

— Всё в порядке? — спросил по-английски Эркин, уже берясь за ручку.

— Да, я в порядке, — тоже по-английски ответила Алиса. — А ты вернёшься?

— Конечно, — улыбнулся Эркин. — До свидания.

На улице пасмурный, но тёплый день, неумолчные ручьи вдоль тротуаров. Ему говорили, что туман и дождь снег съедают не хуже солнца.

В киоске он, как каждое утро, купил газету. Старый киоскёр приветливо кивнул ему и, не дожидаясь вопроса, протянул "Загорскую искру".

— "Светлячок" новый есть. Возьмёшь дочке?

— Возьму, — кивнул Эркин. — Спасибо.

"Светлячок" — журнал для детей. Картинок больше текста. Он уже три номера купил Алисе. И самому оказалось интересно. Расплатившись, он запрятал журнал в сумку к учебникам, а газету сложил ещё раз вдоль и сунул за борт куртки, как ещё зимой привык.

К Культурному Центру ему идти по центральной улице, но Эркин уже давно не вспоминал намертво, казалось, усвоенное, вбитое, что он цветной и ему здесь ходить не положено. Это Россия, это его город, и магазины, конечно, дорогие, но если прикинуть, то он уже в каждом успел побывать, один или с Женей, и уходил с покупками. Он шёл выпрямившись, высоко вскинув голову и открыто глядя на встречных, отвечая улыбкой на улыбку. И удивительно, сколько знакомых лиц, по заводу, по Старому Городу, просто... по улице.

— Хей! — окликнули его.

Эркин оглянулся. Молодой индеец из бригады Сенчина. Длинные волосы перехвачены поперёк лба ремешком и падают на плечи, кожаная куртка надета прямо на голое тело и распахнута до середины груди. Ну, шапки нет — понятно, это уж кто как привык, но рубашку мог бы и купить. Но ответил Эркин вполне дружелюбно.

— Привет.

— Далеко?

— В Центр, на занятия, — охотно ответил Эркин.

Парень насмешливо хмыкнул.

— Охота тебе под бледнолицего...

— Под кого? — не понял Эркин. — Ты понятней говори.

— Ну, мы — индейцы, — парень говорил с сильным акцентом, но в словах не путался. — А остальные — бледнолицые.

— А-а, — протянул Эркин. — Понял. Это ты, что ли, про race, — "расу" он назвал по-английски, и насмешливо улыбнулся. — Так я и ехал сюда, чтоб этим не считаться. А ты...

— А мы от голода, — хмуро сказал парень. — Два года охоты не было.

— Охота — ненадёжное дело, — кивнул Эркин.

Они шли теперь рядом. Эркин искоса посмотрел на парня. Да, похоже, не отъелся ещё.

— Ты какого племени?

— Никакого, — сразу помрачнел Эркин. — Не знаю я.

Индеец удивлённо посмотрел на него.

— Ты что, из этих? Ну... — И с трудом выговорил по-английски: — Ре-зер-вей-шин.

— нет, — усмешка Эркина стала горькой. — Нет. Хуже.

— Как это? — изумление парня было искренним. — Я слышал, рассказывали, ну, кто оттуда прибежали. Так ничего хуже не бывает.

— Раб я, — неохотно сказал Эркин по-английски и убеждённо закончил: — Это хуже.

Парень неуверенно кивнул.

— Я слышал... но не знаю...

— И не надо тебе знать, — буркнул Эркин, ускоряя шаг.

Индеец упорно шагал рядом, и Эркин решил, что отношения всё-таки лучше наладить.

— Тебя как зовут?

Парень произнёс что-то непонятно-гортанное и улыбнулся.

— А по-русски... Маленький Филин, да, так. А ты?

— Эркин Мороз, — улыбнулся и Эркин и осторожно спросил: — А вы вот, все из одного...

— Племени? — помог ему Маленький Филин. — Да. Род разный, а племя одно. Мы — шеванезы.

— Шеванезы? — переспросил, запоминая, Эркин.

Те, что тогда летом приезжали в резервацию возле имения, тоже называли себя шеванезами. Интересно.

— А другие племена есть?

— Есть, конечно, — пожал плечами Маленький Филин. — Но. Мы... мы самое большое племя. И на Великой Равнине первые. Остальные потом пришли.

— Ага, — кивнул Эркин. — Понятно.

За разговором они дошли до Культурного Центра. Эркин остановился.

— Мне сюда. До встречи?

— До встречи, — кивнул Маленький Филин.

Они обменялись рукопожатием, и Эркин легко взбежал по ступенькам. Маленький Филин проводил его взглядом до дверей. Странный парень какой-то. Индеец, а ничего не знает, ни поздороваться, ни выругаться не умеет. И жить хочет, как бледнолицый, в одежде... да во всём. Зачем это ему? Или он изгнанных? Слышал о таком. Но, говорили, что такое бывало давно и очень редко. Любое племя своих бережёт, и кем надо стать, чтоб тебя изгнали... Маленький Филин недоумевающе пожал плечами на свои мысли и пошёл дальше. Никуда, просто гуляя. Нельзя же целыми днями на кровати валяться.

Входя в Культурный Центр, Эркин уже забыл о случайном собеседнике. Привычно сдал в гардероб куртку и пошёл в класс. Во вторник их было трое, остальные работали, видно, и сегодня так же будет.

Но сегодня оказалось четверо. В своём углу, как всегда опираясь спиной в стену, сидел Тим.

— Привет, — удивлённо поздоровался Эркин. — Ты чего, не в первую сегодня?

— Поменялся, — кратко ответил Тим и достал сигареты. — Пошли покурим.

Павлов и Новиков — они и работали в одной бригаде на стройке, и жили вместе, снимая одну комнату в меблирашках, и здесь сидели всегда рядом — даже голов в сторону разговора не повернули, сосредоточенно списывая друг у друга.

Предложение Тима удивило Эркина: Тим же знает, что он не любитель курева, — но согласился. Бросил сумку на свой стол, и они вышли. Курили обычно в туалете, в передней комнате, где раковины и сушка. Тим достал сигарету, но не закурил, а молча вертел и мял её в пальцах.

— Ну? — пришёл ему на помощь Эркин. — Давай, а то звонок скоро.

— Тут... тут такое дело, — голос у тима натужный, будто ему сдавило горло. — Ты... того... ты пойми. Ты ж должен это знать, будь человеком, как человека прошу.

— Та-ак, — настороженно протянул Эркин, догадываясь, о каких его знаниях пойдёт речь, и перешёл на английский. — И в чём проблема?

— Затяжелела моя, — тоже по-английски ответил Тим. — Три месяца уже, врач ей сказал.

Эркин быстро на мгновение опустил ресницы и снова открыто посмотрел в лицо Тиму.

— И какая моя помощь тут нужна?

— Ну... Ну, как с этим теперь? Чтоб ни ей, ни ребёнку не повредить?

Тим смотрел на него с таким странным на его обычно непроницаемом лице выражением надежды, что Эркин заговорил очень просто и деловито.

— Сбоку или вниз ложись. Чтоб на живот не давить. И не лезь сам, только когда сама попросит.

— Ага, понял, — энергично кивнул Тим. — Всё?

— А с остальным ты не справишься, — с неожиданной для самого себя злобой ответил Эркин и перешёл на русский: — Пошли, звонок уже.

Тим молча кивнул, выбросил в урну так и не понадобившуюся сигарету, и они вышли из туалета.

В класс они вошли со звонком, но после Полины Степановны. Она только посмотрела на них, но ничего не сказала.

И урок пошёл своим чередом.

* * *

В ночном бараке ровный сонный шум. Храп, вздохи, бормотание во сне, чьи-то негромкие беседы. Андрей лежит на своей койке, слушает и не слышит, плывёт в полусне. Сейчас его никто не видит, он один, может не следить ни за лицом, ни за словами. Он — Андрей Фёдорович Мороз, из угнанных... Ладно, легенду он помнит... аж от зубов отскакивает, сам же её сколько времени сочинял, складывал из подслушанных, обиняком вызнанных кусочков и осколков собственных воспоминаний, чтоб без противоречий и нестыковок, и чтоб проверке поддавалась настолько, насколько можно и нужно. Ладно, можно об этом не думать.

Ладно, врачей он свалил, обошлось даже легче, чем думал. На номер его и не поглядели, не спросили, вот и врать не пришлось. Ну да, не тюремные росписи, как у бывалых сидельцев по русским тюрьмам, там бы начали мотать, где, когда и за что. А так... сошло. Шрамы только на заживление проверили. И в карте ему во всех графах написали: "Практически здоров, без ограничений". Уже легче. Ну, особо он и не боялся. Больных по-настоящему ещё на первичном осмотре отсекают и сразу: кого в госпиталь, а кого и за ворота, рассказывали у курилки. А вот психологи...

Андрей улыбнулся воспоминанию, не открывая глаз. А ведь тоже обошлось. Но и протрясся, конечно. Картинки, тесты... отбери одно, подбери другое, то — подумай, не торопись, то — быстренько, не задумывайся. И никак не угадаешь: под придурка косить или мозги напоказ выставлять...

...Спокойная приветливая без насмешки улыбка, зеленовато-карие глаза.

— У тебя очень хорошие показатели. Тебе надо учиться.

— Спасибо, но, — он тоже улыбается, разводит руками, — только кто ж меня кормить будет.

Понимающий кивок.

— Есть вечерние школы, курсы. Учись обязательно. А то сопьёшься.

— Это ещё почему?

— От тоски, — улыбается психолог. — У тебя тоска по учёбе, ты только ещё не понял этого. И быть тебе филологом, или историком, или ещё кем, но там же.

— А я шофёром хочу.

— Будешь. Учись на шофёра. Но ты — гуманитарий, — улыбка становится чуть насмешливой. — Сейчас ты скажешь, что не знаешь этого слова.

— И скажу! Объясните.

— Пока не надо. Просто запомни...

...Гуманитарий. Надо будет по словарю проверить. Если то, как он помнит, то... то что, яблочко от яблони? К чёрту!

Андрей сердито повернулся на бок, натянул на плечо одеяло, закутался, пряча лицо в тёплую, наполненную живым запахом темноту. Здесь не холодно и безопасно, но ему так привычнее.

И успокоившись, снова улыбнулся. А ведь раскусил его этот чёртов психолог, не во всём, но раскусил. И удачный совет дал. Вполне в масть...

...Карта подписана. Лист заключения тоже. Но разговор не окончен.

— Ты место себе подобрал уже?

— Нет ещё, так, — он неопределённо крутит в воздухе рукой. — Подумываю.

— В Пограничье тебе оставаться нельзя, — и снова внимательный, но не враждебный взгляд. — Слишком тебя будет прошлое тревожить, на любом пустяке можешь сорваться.

— И куда посоветуете?

— Подальше от границы. Начни всё заново. Ты уверен в гибели родных, но боль ещё не улеглась. Не растравляй её. Ограничений по климату у тебя нет. Деревня тебе не нужна, не приживёшься ты там, а жить через силу, насилуя себя, не стоит, слишком велика нагрузка. И расплата. Ты — горожанин, но в большом городе тебе будет пока тяжело, лет через пять можешь попробовать.

— Ага, понял...

...Андрей поёрзал, укладываясь поудобнее. Ну вот, теперь есть на кого сослаться. Библиотекаршу он наведёт, чтоб сама ему на Ижорский Пояс указала, а Загорье... а название красивое. За горами. Всегда хотел в горах побывать.

Значит, завтра в библиотеку, потом в отдел занятости. Библиотекаршу он обработает, не проблема. А вот этот отдел... говорят, он с особым отделом на контакте. Большом и плотном. Так что, Андрей Фёдорович, рано тебе расслабляться. Спи давай. Я от лагеря ушёл, я от Найфа ушёл, а от тебя... Стоп. Когда уйдёшь, тогда и споёшь. А пока спи.

Но и сквозь сон он прислушивался к ровному шуму, готовый в любой момент проснуться, чтобы защитить себя.

* * *

Их поезд шёл вне рейсового расписания и без особой спешки. Вообще вся спешка и суета закончились вместе с посадкой. Да ещё, пожалуй, где-то с час, пока привыкали, приспосабливались к колышущимся полам, тамбурам и переходам. А потом... потом пошла обычная жизнь.

Крис с Люсей обживали своё двухместное купе. Мягкие диваны, маленький столик у окна, крючки, полочки, всякие приспособления. Их вещи — большой рулон из перины, одеяла и подушек и два чемодана — Крис уложил на верхнюю полку над дверью, оставив внизу только самое необходимое. Есть они будут ходить вместе со всеми в столовую: по поезду с судками не набегаешься, и где потом посуду мыть, так что посуду всю тоже упаковали. В дороге будут, как им сказали, не больше недели, так что... так что, всё будет в порядке.

Крис оглядел их купе, Люсю на диване у окна и улыбнулся.

— Ага, — сразу поняла его Люся. — Поверить не могу, что едем. Садись, Кирочка, к окну хочешь?

К окну — это напротив Люси, а ему хотелось и рядом с ней, но и что за окном, конечно, интересно. И сел всё-таки с Люсей, обнял её за плечи, и она сразу положила голову ему на плечо. Так они и сидели рядом, и смотрели на зелёные, бегущие им навстречу деревья, за которыми совсем не просматривались старые развалины.

В плацкартном (общем?) вагоне, где разместились парни, было шумно и весело. Бегали, устраивались, спорили, чем верхние полки лучше нижних, чей мешок валяется в проходе, а если там конфеты, то мой, а ну губы подбери, раскатал на халяву, а он такой... И многие этим шумом и суетой прикрывали страх, особенно те, кто решил ехать в последнюю минуту.

Эд и Майкл заняли себе две нижние полки в одном отсеке и теперь сидели у окна с видом завзятых путешественников.

Наконец, всё утряслось и улеглось, в конце вагона, где в двух отсеках разместилось отделение хозвзвода и двое бойцов комендатуры — следующий вагон был их целиком — несколько голосов уже пробовали песню. Озабоченно прошёл комендант, зорко поглядывая по сторонам. Сухой закон на время дороги не отменили, а даже усилили. И об этом специально всех предупредили.

Андрей проверил в вагоне для раненых Колюню и, вернувшись в свой вагон, обнаружил, что его вещи забросили на верхнюю полку в отсеке Майкла и Эда.

— Эт-то... — начал он.

— Чтоб под присмотром был, — не дал ему договорить Майкл.

А Эд кивнул.

— За тобой только не досмотри, обязательно вляпаешься.

Андрей обиженно надул губы, но промолчал и полез на свою полку устраиваться. И тут же едва не упал, потому что Майкл сдёрнул у него с ног ботинки.

— Ты...!

— Заткнись и думай сначала. Понял?

— Понял, — проворчал Андрей.

Третья полка над головой не давала выпрямиться, но гибкости ему не занимать, и Андрей сравнительно быстро разобрал мешок с расхожим на дорогу. А перекинуть на третью полку чемодан помочь ему встал Майкл.

— Чемодан лучше вниз, — сказал Эд и медленно, тщательно выговаривая слова, обосновал: — Бережёного бог бережёт.

И чемодан поставили вниз, в ящик под полку Майкла.

Закончив с вещами, Андрей вытянулся на своей полке и тут же обнаружил, что если лечь на живот, то в окно всё отлично видно. Но не один он такой умный, и вскоре в вагоне установилась созерцательная тишина, нарушаемая только вопросами и комментариями. На поезде парни ехали впервые, да и вообще... раньше-то только в закрытых наглухо фургонах возили, а зимой...

— Зимой я себя уже от боли не помнил.

— Да, тогда ни до чего было...

— Ага, чтоб ещё по сторонам смотреть...

— А я на сапоги смотрел.

— Ударят или нет?

— Ну да...

И теперь они все с живым детским вниманием разглядывали проплывающий за окнами алабамский пейзаж.

Жариков и Аристов ехали в одном купе. Для обоих переезд этот не первый, но такой спокойный... да, страшная вещь — стереотипы. Ведь вот, что война полтора года как кончилась, они знают преотлично, а вошли в поезд и едут, ожидая сигнала воздушной тревоги. И прежде, чем Жариков додумал это до конца, о том же самом и почти теми же словами сказал Аристов. Жариков рассмеялся и ответил удивлённому взгляду Аристова.

— Мы уже об одном думаем.

Аристов пожал плечами и спросил уже о другом.

— Парни не психанут?

— Нет, — сразу ответил Жариков. — У них эти стереотипы отсутствуют, — и улыбнулся. — Им всё впервые, Юра.

Аристов кивнул.

— Большие дети. Да, ты знаешь, что за Андреем приезжал его бывший хозяин?

— А откуда это знаешь ты?

— Ну, знаешь ли! — возмутился Аристов. — Я вошёл к ним в контакт, когда они от тебя ещё вовсю шарахались.

— Не кипятись, Мама Юра. Знаю, конечно. Чудо, что парень удержался.

Аристов кивнул.

— Да. А ведь он самый... мягкий, пожалуй, так.

— Да нет, — Жариков задумчиво покачал головой. — Здесь немного другое. Вот Алик...

— Новенький? Ну, такой... размазня, студень дрожащий... единственный и неповторимый, — зло фыркнул Аристов. — Он, что ли, мягкий? Он просто трус.

— Ну, остальные зимой тоже чудес храбрости не демонстрировали, вспомни. По-настоящему только Крис боролся.

— Ну, Крис... — Аристов улыбнулся. — Сравнил...

— А Новиков? Он самый молодой, мальчишка. И самый слабый, согласен. А Андрей силён. И в том, что смог удержаться, отказаться от убийства, тоже сила. И ты к этому руку приложил. В Хэллоуин, помнишь?

Аристов задумчиво кивнул.

Успокоительно стучали колёса, за окном светлая молодая зелень, и спрятанное за разговорами ещё недоверчивое ликование: домой, едем домой!

И постепенно это чувство завладело и парнями. Весь поезд был так заполнен этим, что, кажется, поэтому и не останавливался, и не спешил. Чтоб не расплескать ненароком.

До обеда Андрей лежал и смотрел в окно, не участвуя в общем разговоре. Смотрел и думал. Вот все говорят: "Домой... На Родину... Возвращаемся..." А он? Он куда едет? И другие парни. Ну, Крису, положим, всё равно, куда, лишь бы с Люсей. Ну... Нет, о других он ничего сказать не может, а он, он сам. Что он чувствует? Разве Россия — его Родина? Нет. Родина — это где родился, по самому слову так выходит. Значит его Родина — Алабама. Или... Нет, у него питомничный номер, а где был тот питомник, в каком штате... Кто знает. Данных нет, все регистрационные книги — им говорили — сгорели вместе с питомниками. СБ же и сожгла. Значит, что? Значит, Империя, будь она проклята? Для удостоверения он местом рождения указал Алабаму, как и остальные парни. В каком штате нашли, где подобрали или из развалин вытащили, там и родились. Во второй раз. Это понятно. Это, значит, и Родина. А Родину надо любить. Страдать от разлуки. Как это... да, правильно, ностальгия. Трудное слово. Но вот он как раз рад, что уезжает, что никогда больше не увидит всего этого, не услышит английской речи. Так что? У него нет чувства Родины? Почему? Если по книгам, то Родину любят все, с рождения, а уехав, страдают от ностальгии. Книгам он верит. В чём же дело?

Кто-то дёрнул его за ногу. Андрей, приподнявшись на локтях, сердито обернулся и увидел Алика.

— Тебе чего?

— Обед проспишь, — хохотнул Алик.

Занятый своими мыслями, Андрей и впрямь не заметил, как затих и опустел вагон.

— Ах ты, чтоб тебя!

Андрей спрыгнул вниз и, чуть ли не на бегу обуваясь, рванул к выходу.

— Андрей! Там столовка!

Выругавшись ещё раз и уже крепче, Андрей круто развернулся, едва не ударившись о стояк, и они побежали в столовую.

Вагон-столовых в поезде было две. Для раненых и для персонала. Есть, правда, нужно было в очередь, посменно. Они еле-еле в свою поспели. И обедать пришлось второпях, чтобы освободить посуду и место для следующих. А им уже полюбилось сидеть за столом, не заглатывать, а чувствовать вкус, но... Раз надо — значит, надо.

Зато обратно шли уже не спеша. Большинство дверей в "докторском" вагоне открыты, и, увидев в очередном купе Жарикова, Андрей подтолкнул Алика в спину.

— Иди, я догоню.

Тот послушно пошёл дальше, про себя удивляясь нахальству Андрея, что таким нахрапом и не боится, хотя... он же джи, вот и ладит с врачами. А Андрей постучал по косяку полуоткрытой двери.

— Иван Дормидонтович, можно?

— Можно, — улыбнулся Жариков. — Заходи.

Но Андрей, войдя, увидел лежащего на другом диване Аристова и сразу остановился.

— Ой, я не знал. Вы отдыхайте, я потом зайду.

Ничего, — улыбнулся Аристов.

Он лежал поверх одеяла, одетый, только китель и ботинки снял.

— Ничего, Андрей. Случилось что?

— Нет, — мотнул головой Андрей. — Я ещё сам подумаю и потом приду.

И, гибко повернувшись, вышел прежде, чем они успели что-то сказать.

Мыслитель, — с мягкой насмешкой сказал Аристов, вслепую нашаривая на столе сигареты.

— Левее, — подсказал ему Жариков. — Да, кто бы мог ждать. Интересно, какая у него сейчас проблема?

— Он же обещал прийти, когда додумает.

Жариков кивнул и тоже закурил.

— Тебе в ночь?

— Да. Я подремлю пока.

— Об чём речь.

Аристов докурил, ловко выкинул окурок в окно и закрыл глаза. Жариков откинулся на спинку дивана и погрузился в то спокойное, даже отрешённое от всего состояние, когда не спишь, всё видишь и слышишь, и глубоко полностью отдыхаешь. Иногда хватало нескольких минут. Хватало потому, что больше не давали. Но если была возможность... А сейчас она есть...

Вернувшись в свой отсек, Андрей снова залез на полку и лёг. За окном всё то же. Тогда, зимой, когда его везли в госпиталь, он ничего не видел. Лежал на дне кузова, ничего не чувствуя, кроме боли и страха. Новый хозяин накормил его, не бил, ночью он спал рядом и хозяин не трогал его, не заставил работать, но и не сделал с ним главного — не ударил по лицу и не дал поцеловать ударившую руку, и он теперь гдал: почему? Может, его не хотят брать в рабы? Потому что он слаб и болен. И не мылся столько дней, всё тело в корках и воняет от него так, что сам чувствует. Но... но ведь это всё пройдёт. Ему бы хоть помыться и поспать, чтобы боль немного отпустила, и он опять всё сможет. Хозяин, похоже, добрый, насиловать не будет, а руками или ртом он и сейчас сработает. Ох, чёрт, как болит, каждый толчок отзывается. Хозяин — добрый, разрешил лежать на боку, а то по-другому больно очень, не может он лечь как положено. И холодно. Приоткрывая глаза, он видит хозяина, тот сидит совсем рядом, прислонившись к борту, и лицо не злое, а усталое. А совсем рядом хозяйские сапоги почти касаются его лица, и ему впервые не страшно, что его пнут или ударят, добрые сапоги. Он бы погладил их, но боится разбудить хозяина...

Андрей поднял голову, чтобы ветер из окна размазал, высушил слёзы. Сержант Андрей Кузьмин, спасибо тебе за жизнь, за... за такую жизнь. Ты сразу знал, кто я. Тот бандюга тебе сказал, что я спальник, а чтоб ты понял, ещё и покривлялся, поизображал и велел мне раздеться. Я раздевался и плакал, я тогда всё время плакал. От голода, боли, от страха. Я не знаю, что ты понял, но ты ударил бандита, в зубы, "русским замахом", я потом уже всё эти слова узнал, а ты показал бандиту автомат, и тот встал к остальным, таким жалким, испуганным, а мне ты жестом велел идти за тобой и повёл к кухне, а за спиной трещали выстрелы и кричали бандиты, банды расстреливали на месте, я это уже знал, жалко, не всех, часть успела смыться, а меня ты привёл к кухне и накормил. Сержант Андрей Кузьмин...

Андрей повернулся на спину, подвинул подушку и лёг уже для сна. Нет, он не хочет смотреть на Алабаму. Гори она синим огнём. Дежурить ему в вагоне завтра, Колюню он обещал навестить вечером, после ужина, так что можно спать. Книги у него всё равно в чемодане. Да и остальные... Он покосился вниз. Майкла и Эда не было, и им, похоже, надоело глазеть, пошли к кому-то.

Андрей глубоко вздохнул и распустил мышцы, распластался на подрагивающей полке. Всё, он спит.

* * *

Многого они от этой поездки не ждали. О прибыли и речи не шло, лишь бы убытки оказались не слишком большими. Но всё обошлось. Точку поставить, конечно, не удалось, но зацепились. И вымотались они за эти три дня — а на больший срок русские деловой визы не дают — хуже, чем за неделю серьёзных игр. Мешал чужой язык, чистые напитки вместо коктейлей, необходимость пить залпом, странная еда...

Успокоительно стучат колёса, мягко покачивается вагон. Первый класс — везде первый. Покой и удобство.

Джонатан устало вздохнул и открыл глаза. Фредди дремлет, за окном всё те же прикрытые зеленью и слегка подлатанные развалины. Да, основательно здесь всё перекорёжили, что ж, пусть русские теперь сами с этим возятся. В целом... в целом, поездка удалась. Могло быть гораздо хуже. Ладно, это они сделали. Теперь прямо в Колумбию. А там Ларри, "Октава", Слайдеры, остальные точки. Потом в имение хоть на неделю. Нет, пожалуй, даже две.

Фредди открыл глаза и насмешливо хмыкнул:

— Мечтаешь?

— Прикидываю, — ответил Джонатан. — На границе мы будем ночью.

— Завтра тогда в Колумбию. Проверим, накрутим хвосты и, — Фредди зевнул, — и заляжем. — И улыбнулся уже с закрытыми глазами. — Отдыхай до границы, Джонни.

Джонатан кивнул. Туда они прошли благополучно, а обратно... хотя, нет, проблем быть не должно. Он откинулся на спинку и закрыл глаза. Ни снов, ни видений, ничего, кроме усталости и зыбкого неустойчивого покоя. Что могли, они сделали, но... но Фредди не отступит. Добьётся, из-под земли выроет, но достанет правду об Эндрю. А она нужна им, эта правда? За что Эндрю кончил Найфа? Бульдог упёрся, что смерть Найфа нам выгодна. Чем? Только Эндрю знает ответ. Найф и Крыса... один к одному... там ставкой была жизнь Фредди, а здесь? Там была карта, какую бумагу вынул из Найфа Эндрю? Тогда карту не сожгли, спрятали и отдали в руки, а здесь?... Тогда был рассудительный и осторожный Эркин, а здесь?... Ладно, примем, что Найф где-то раздобыл что-то против Фредди, Эндрю заткнул ему пасть, забрал это что-то и... исчез, скажем так. Исчез на русской территории, нет, в России. С этим ясно. А деньги? Двести тысяч. Что это было? Аванс или расчёт? Почему Эндрю побрезговал взять эти деньги? Кто-то покупал голову Фредди? Кто? И опять это знает только Эндрю. И покупатель. Всё это они обсуждали с Фредди, не раз, со всех сторон, и снова и снова возвращались к одному: ответы на все вопросы у Эндрю. Знать бы, где Эркин, а Эндрю наверняка с ним. Но и Эркина нельзя искать: Бульдог на страже. А там и русских коллег подключит. И радостно с обеих сторон на парня повесят всё нераскрытое. Полиция тоже везде и всегда одинакова. Что ж, остаётся ждать, ждать случая, надеяться на удачу. Лишь бы удача не изменила, а с остальным справится.

Пронзительно вскрикнул паровоз, то ли оповещая о прибытии, то ли сгоняя кого-то с путей.

* * *

После Пасхи наступили нестерпимо солнечные дни. И когда на Загорье обрушились бурные с грозами ливни, вокруг заговорили, что вот теперь-то всё зазеленеет, всё в рост пойдёт.

В первую же грозу крыша их дома — Артём уже считал дом своим — протекла, и они с дедом еле-еле залатали её.

— Надо кровлю менять, — дед ощупал заделанную щель и зло выругался. — И стропила перебрать.

Артём хмуро кивнул. Они сидели рядом на сырой, слабо парящей под солнцем крыше.

— Нанимать придётся, да?

— Одни мы не справимся, — вздохнул дед. — Это ж по-настоящему уметь надо, а денег...

Вздохнул и Артём.

— А... а, дед, если я работой расплачусь? Ну, работа за работу, на огороде, скажем, а?

— Неравноценно это, — после недолгого раздумья ответил дед. — Ладно, пока залатали, а там что-нибудь придумаем.

Они слезли вниз и вошли в дом. Бабка и Лилька уже убрали подставленные ночью под капель вёдра, таз и корыто, вытерли пол.

И опять покатилась круговерть дел и хлопот. Работа, дом, огород, учёба... Артём блаженно захлёбывался в этом водовороте. Эх, если б ещё денег чуть побольше. Он уже получал наравне с другими: его из учеников перевели в рабочие, а на Пасху он помогал продавать цветы и получил процент с проданного им, и всё равно... столько всего нужно, что никаких денег не хватит. А их и вовсе нет. На остатки пособия провели свет, но почти не включали: этот чёртов счётчик только недогляди, так столько накрутит, что по гроб жизни не рассчитаешься, но уроки всё-таки делали теперь при свете. И того, что он боялся, не было. Пока не было. Бабка, охмурив деда, даже не то, чтобы подобрела, но стала относиться к ним теплее. Что ж, как к нему, так и он. А что она ругается и ворчит, так это пустяки. Когда без злобы, так и не важно.

В горнице теперь не повернуться. Цветастая занавеска отгораживает кровать Лильки, стол из-за этого пришлось выдвинуть почти на середину, под лампу, загородив им их бывшую общей кровать. Дед теперь спит у бабки, Ларька, чтоб ночью не свалился с лежанки, на кровати с Санькой, а Артём один на лежанке. Вечером Ларька с Санькой колобродят, щиплются, катаются по кровати, пока Артём не пообещает врезать обоим, чтоб спать не мешали. А ему самому лежанка мала: как вытянется, так ноги торчат. Он чего-то за зиму вырос, уже вровень с дедом и даже чуть выше.

— Дед, может, я лучше на полу спать буду?

— Угу. Это чтоб когда с проверкой придут, вляпаться?! — рассердился дед.

Всё так, Артём и сам это понимает. Когда они оформляли документы и получали пособие, им, считай, в открытую сказали, что если его хоть в капле какой ущемят, то дед опеку над ними потеряет. Нет, рисковать нельзя, не объяснишь же, что ему на полу удобнее. Вот же видно: кровать есть, а он на полу. Непорядок. И ничего никому не втолкуешь.

Но всё это пустяки. В самом деле, пустяки. А главное... как пахнет взрыхленная земля, ещё холодная, согревающаяся под солнцем и твоими руками, как смеются и гомонят, собирая и стаскивая на межу сорняки Санька, Лилька и Ларька, как беззлобно ворчит и покрикивает бабка, как покряхтывает, но не стонет дед... Нет, никогда ещё Артёму так хорошо не было.

Ну что, картошку они посадили, и совсем недорого обошлось нанять лошадь с плугом, огород тоже почти сделан, хотя он уже знает: с землёй возиться — это начать можно, а конца уже не будет. Но... но это ж на себя, это их земля, хоть под картошкой и в съёме, и что они вырастят, то всё их будет, захотят — продадут, захотят — сами съедят. А земля хорошая, огород, правда, мал на такую семью, но если всё сделать как надо...

— Тёмка, в школу не опоздаешь?

— Нет, — оторвался от своих мыслей Артём.

Он выпрямился, оглядывая их огород. Что ж, остатнее и без него доделают.

— Отмыться не забудь, — крикнул ему в спину дед.

Артём кивнул, показывая, что слышит, но не ответил. Это ж не для дела, а так... внимание дед показывает.

В доме Артём тщательно вымыл руки, умылся и, как всегда, обтёрся до пояса, а потом растёрся уже всухую. Сменил брюки, надел чистую рубашку, ботинки вместо сапог — в город ведь идёт, надо, чтоб не хуже других — новенькую лёгкую куртку-ветровку поверх рубашки, ещё сумку с учебниками и тетрадями, и всё, он готов.

Выйдя на крыльцо, столкнулся с тяжело поднимавшимся по ступенькам дедом. Оглядев Артёма, тот кивнул.

— Хорош. Удачи.

— Ага, — улыбнулся ответно Артём.

Стоя на крыльце, дед проводил его взглядом. До чего ж ладный парень. Ведь вон, просто идёт, а глаз не отвести, тьфу-тьфу, не сглазить бы, а ведь выровнялся малец, а в силу когда войдёт... И не додумав, пошёл в дом. Дом теперь его, не нанятый, и кто как не он обиходит, с мальца-то ещё спроса нет, это ему самому за всем приглядеть положено.

Он ещё мыл руки, когда суетливо вбежала бабка и подала ему полотенце.

— Чего ж это Тёмка не пожрамши побежал?

— В городе перехватит, — дед вытер руки и повесил полотенце на гвоздик. — А нет, так придёт, поест.

— Ну и ладно, — сразу согласилась бабка.

Затопали на крыльце и в сенях быстрые мелкие шаги, и в кухню ввалилась вся тройка малышей.

— Дед! — заорал Санька. — А мы уже всё!

— Мы на улицу пойдём! — так же звонко и самозабвенно орала Лилька.

— Идите, — качнул бородой дед.

И тут же поймал за воротник рванувшегося следом Ларьку.

— А ты куда, пострел? Мал ещё для улицы.

Лилька и Санька вылетели за дверь, пока дед не передумал, и бабка какой работы по дому не нашла, а Ларька задумался: реветь или попробовать всухую чего-то выпросить бабки с дедом?

Конец апреля оказался для Эркина хлопотным из-за обилия праздников. Он-то знал только о Пасхе и думал, что это как и Рождество: подарки, необычная еда, ну, погуляют, ну, в гости сходят, — кстати, примерно так и получилось, но несколько дней до Пасхи, он, придя домой после второй смены, обнаружил празднично накрытый стол. Алиса уже, как всегда в это время, уже спала.

— О-о-о?! — тихо протянул он. — Женя, а почему?!

Женя с улыбкой смотрела на него.

— Я так и знала, что ты забудешь. Раздевайся, мой руки и будем праздновать.

— Слушаюсь, мэм.

И улыбка Жени показала ему, что ответ правильный.

Умываясь, он перебирал в памяти всё слышанное в эти дни и не мог понять, о каком празднике говорит Женя. Может, уже Пасху начали праздновать? Но об этом ничего не говорили, ни в бригаде, ни в школе. Какой-то ещё русский праздник, о котором он не знает? Наверное, так. Так что, войдя в кухню и усаживаясь уставленный тарелками со всякой вкуснятиной стол, он сразу и спросил:

— И какой сегодня праздник, женя?

— Ровно семь лет назад, — торжественно ответила Женя, — мы встретились. В первый раз увидели друг друга. Вспомнил?

Эркин не сразу понял, а поняв... Видно, он не уследил за лицом, потому что глаза Жени стали испуганными.

— Эркин, что с тобой?

Он вздрогнул и опустил ресницы.

— Нет, всё в порядке, Женя, всё хорошо, спасибо.

Но Женя уже порывисто подошла к нему, положила руки на его плечи, не давая ему встать.

— Что, Эркин? Что не так? Скажи мне. Ну? Я прошу тебя, Эркин.

— Женя...

Он накрыл её руки своими, прижал к себе.

— Женя... ты... тебе...— он запинался, будто разучился говорить.

Женя смотрела на него своими огромными — на пол-лица — глазами, и под этим взглядом он не смог промолчать.

— Ты... тебе хочется вспоминать... это?

— А почему нет, Эркин? Мне было так хорошо с тобой.

— Да? — изумился Эркин. — Тебе понравилось?

Теперь уже Женя изумлённо смотрела на него.

— Но, Эркин, ты что, ну, конечно, о чём ты говоришь?

— Но, Женя... я... — он запнулся, подбирая слова. — Я же был первым, это же больно...

— А сам ты как говоришь? — рассмеялась, всё поняв, Женя. — И я так же. От тебя больно не бывает. Ну? Понял? Мне было очень хорошо, и я так и помнила тебя.

Эркин порывисто и в то же время мягко, чтобы не толкнуть Женю, встал, обнял её, прижавшись лицом к её волосам.

— Ох, Женя, я... я дурак, Женя, прости меня, спасибо тебе, Женя, — бормотал он.

Женя поцеловала его в шею и, запрокинув голову, в щёку рядом со шрамом.

— Ну, всё в порядке, Эркин? Да? Давай праздновать. Это наш день, Эркин.

Эркин глубоко вздохнул, потёрся лицом о её макушку.

— Да, Женя, да.

Он разжал объятия, и они сели к столу.

— Только я один есть не буду, — улыбнулся Эркин.

— Ага, — рассмеялась Женя. — Я и не собираюсь только смотреть.

Эркин ел, громогласно восхищаясь и смакуя, но совершенно не замечая вкуса. Он улыбался, шутил и смеялся над шутками Жени, но думал о другом. Поверить в сказанное Женей он не мог: слишком хорошо знал, как долго помнится боль, и какая ненависть к причинившему её, ведь именно из-за этого и решили беляки, чтобы первым, с болью, был раб, спальник, а память о боли была и им самим изведана сполна, а тут... Женя жалеет его? Боль не может быть приятной. И она — сказать, что Женя лжёт, нет, он даже подумать так не мог, но... но... она так говорит, чтобы сделать ему приятно, — нашёл он наконец удобную формулировку и счастливо улыбнулся.

— Спасибо, Женя. Всё так вкусно.

Женя легко встала, собирая посуду и мимоходом взъерошив ему волосы. И он, как всегда, перехватил и поцеловал её руку. И встал, помогая ей.

Вдвоём, сталкиваясь и счастливо мешая друг другу, они убрали в кухне. И, как это часто бывало, Эркин подхватил Женю на руки и понёс в спальню. И Женя тихо смеялась, обхватив его за шею. И она была такой маленькой и хрупкой, что он ощущал сбя невероятно большим и тяжёлым, и боялся раздавить её. Но Женя только смеялась и обнимала его, гладила его плечи и шею, перебирала ему волосы на затылке, и прижимала к себе. Пока так и не заснула в его объятиях, и во сне прижимаясь к нему.

Эркин осторожно, чтобы не потревожить Женю, распустил мышцы. Женя рядом, её запах, особенный, ни с чем не спутаешь и названия не подберёшь, окутывает его, он и во сне ощущает его, плывёт в нём. И ничего ему не надо, ни-че-го...

* * *

Переезд через границу прошёл тихо и даже как-то буднично. Эшелон остановили на запасном пути, по вагонам прошли военные патрули, тут же проверка документов, обмен денег... а вещи не смотрели. Снова задёргались, лязгая, вагоны, и поезд неспешно двинулся вперёд.

Андрей, лёжа на своей полке, ещё раз просмотрел новые деньги, запоминая цвет и размеры, убрал их в кошелёк и сунул его в карман висевшей у его изголовья куртки. Вытянулся на спине, закинув руки за голову. Вагон уже затихал, верхний свет погашен, из дальнего конца доносится чей-то густой храп, Эд и Майкл внизу уже спят, и Алик — он в их отсеке и тоже, чтоб был под присмотром, как сказал Эд — тоже спит. Надо и ему спать. Всё равно пока темно, ничего не увидишь, но... но они же уже по России едут.

Андрей не выдержал. Откинул одеяло, бесшумно натянул рубашку и брюки и спрыгнул вниз. На ощупь нашёл свои ботинки.

— Ты куда? — не открывая лаз, сонно спросил Майкл.

— Да что ты как надзиратель?! — разозлился Андрей и продолжил по-русски: — В уборную, понял, нет?

— За надзирателя я тебе, когда вернёшься, врежу, — по-прежнему с закрытыми глазами пообещал Майкл. — Мотай живо.

Андрей вышел из их отсека и по подрагивающему полу пошёл в конец и, миновав туалет, открыл дверь тамбура.

Он был уверен, что никого не встретит, что все уже спят, но в тамбуре стояли двое. Проводник и немолодой солдат из комендантского взвода. Они курили и тихо о чём-то разговаривали. Не желая мешать, Андрей подался назад, но его заметили.

— Не спится, парень? — улыбнулся солдат.

— Ага, — согласился Андрей, входя в тамбур и закрывая за собой дверь.

— Куришь? — протянул ему пачку проводник.

Андрей с улыбкой, чтобы не обидеть, мотнул головой.

— Нет, спасибо. Мы... мы ведь по России уже едем, да?

— Вон оно что, — рассмеялся солдат.

А проводник тоже с улыбкой сказал:

— Это Пограничье ещё. В Империи Русскими территориями назывались.

— А теперь Россия, — твёрдо сказал солдат. — Ты-то сам отсюда?

— Нет, но нагляделся. Наших-то всех Империя эта грёбаная выселила, угнала, а своих из дальних графств сюда. Россия, говоришь, а тут по-русски и не знает никто. Вот сейчас кто уцелел возвращаются, а ни жилья, ни работы. И этих не перестреляешь. Тоже ведь, бедолаги, не по своей воле приехали.

— Оно так, — кивнул солдат.

Андрей слушал их разговор, стоя у наружной двери. За стеклом быстро мелькают какие-то тёмные, почти сливающиеся с чёрным небом пятна, в щель бьёт ветер, наполненный запахами травы и мокрой земли.

— В этом, как его Питбурге, остановимся? Хороший город?

— Петровск теперь. Постоим. На запасных путях. А насчёт города... у вас своё начальство есть.

— Да уж, — хмыкнул солдат. — Куды без него. Это уж как оно решит.

Андрей понимал, что он лишний здесь, но не мог оторваться от ветра из щели. И всё же пересилил себя, заставил уйти, как сам себя за шиворот утащил.

Вагон уже спал. Андрей бесшумно, чтоб никого не побеспокоить, прошёл в свой отсек, ловко уворачиваясь от торчавших в проход ног, не помещавшихся на полках. Смешно, правда, что в поезде койки называются полками. Интересно, почему? Майкл спал, но Андрей знал, что расчёт только отложен, у Майкла не ржавеет. И чего цепляются? Ведь рассчитался он с тем беляком, сполна, и обошлось всё благополучно, а они...

Он разделся и лёг. Уже привычное, а потому незаметное подрагивание полки, пробегающие иногда по потолку и стенам лучи придорожных фонарей. Андрей незаметно для себя заснул.

Спал он без снов, и разбудил его, дёрнув за плечо, Алик.

— Вставай, утро уже.

— А?! — Андрей оторопело моргая, поднял голову. — Едем?

— Ага. Говорят, через час остановимся, и в город отпустят. Айда, — щегольнул Алик новым, недавно освоенным русским словом.

— Ага, понял!

Андрей спрыгнул с полки и торопливо оделся.

— Лопал уже?

— А то! Мотай в темпе.

Выходя из отсека, Андрей посмотрел в окно. Зелень, какие-то сооружения. Всё, как раньше. Ну да, ему же так и сказали, что это ещё не Россия. И, уже не думая ни о чём, побежал в столовую.

Стоять в Петровске предполагалось два часа. Конечно, решение отпустить в город всех, кроме занятых на дежурствах, было риском. Но оправданным. Война год как закончилась, и они уже на своей земле. Увольнительные всем, вольнонаёмным свободно. Но кто опоздает или явится пьяным... последствия понятны. Срочно чистились сапоги и ботинки, парни пересчитывали деньги, сговаривались, кто с кем пойдёт в город. Говорят часа два эшелон постоит, не больше, и покупок, конечно, не сделаешь, да и незачем, но хоть город посмотреть.

Договорившись с Аликом, Андрей побежал в ран-вагон к Колюне. Спросить, чего тому купить в городе, паёк — пайком, а хочется же наверняка чего-то такого...

— Да нет, Андрюша, спасибо, — улыбнулся Колюня из-под бинтов, окутывавших его голову до губ. — Не стоит. А что за город?

— Петровск.

— Россия уже? — обрадовался Колюня.

— Пограничье, — ответил услышанным ночью словом Андрей.

— Ясненько. Расскажешь мне потом, как город.

— Конечно. Так я побегу?

— Беги, — улыбнулся Колюня.

И Андрей бросился к выходу.

Алик ждал его на перроне у их вагона, обиженно надув губы.

— Ну, ты б ещё дольше чухался, — буркнул он по-английски.

— Ладно тебе, я у Колюни был, — ответил по-русски Андрей.

У Алика вертелось на языке объяснение, чего это Андрей так к слепому паралитику липнет, но он предусмотрительно промолчал. Раненых касаться нельзя: что Андрей, что остальные сразу стервенеют.

Их поезд встал у дальнего перрона, и, к удивлению парней, их уже ждали. Ну, не их самих, это понятно, а эшелон. Встречающих было не так уж много, но суматоха получилась... Правда, все во всём быстро разобрались. Встречали, в основном, врачей. Худенькая полуседая женщина в очках и такая же худая, тоже в очках, длинная, а именно длинная девчонка оказались женой и дочерью Аристова, черноусый мужчина в военном кителе с орденами в четыре ряда — муж Варвары Виссарионовны, и ещё, и ещё...

Всё это Алик и рассказал Андрею, пока они шли по уже опустевшему перрону к выходу в город. Андрей слушал и кивал. Что ж, всё понятно. Жаль, конечно, что он ничего этого не видел, пока у Колюни был, но... но Колюня важнее.

Привокзальная площадь в лотках и тележках с цветами, сладостями, всяким питьём, но... но всё это они и в Спрингфилде видели, и говорили вокруг на смеси, а то и на чистом английском. Получается, верно говорил проводник — это ещё не Россия.

Выбравшись с площади они, боясь опоздать, решили просто пройтись по одной из улиц. Скажем, до следующей площади или большого перекрёстка и обратно. Шли спокойно, разглядывая витрины и прохожих. Взгляды встречных особо дружелюбными назвать было трудно, но и явной враждебности никто не проявлял.

— Пограничье, — пожал плечами Андрей, отвечая на невысказанные слова Алика.

Алик кивнул.

— Мы же здесь не остаёмся.

— Верно.

Следующая площадь была небольшой с маленьким ресторанчиком и фонтаном посередине. Парни постояли, разглядывая искрящиеся на солнце струи, и с независимым видом повернули обратно. Официант на открытой веранде ресторана облегчённо перевёл дыхание: ведь вот припёрлись бы черномазые, так и не пустить нельзя, и всех клиентов распугают.

Времени ещё навалом, можно бы и гульнуть, но и денег жаль, и... да и пошли все здешние к чёрту! И Андрей ограничился покупкой с лотка большого апельсина для Колюни. Лик демонстративно промолчал. Ведь и впрямь, какое его дело, на что Андрей свои деньги тратит. И продираясь в толпе к вокзалу, они случайно натолкнулись на Жарикова, отрешённо разглядывавшего наполненную всяким хламом витрину антикварного магазина.

— Иван Дормидонтович! — обрадовался Андрей. — И вы здесь!

— А где же мне ещё быть, — усмехнулся Жариков.

Андрей видел, что Жариков чем-то расстроен, но при Алике заводить разговор не стал: тот дурной ещё, всё по старым меркам живёт.

— А мы фонтан ходили смотреть. Вон по той улице прямо.

Жариков понимающе улыбнулся.

— Спасибо, но я уже не успею сходить.

— Да он так себе, — сказал вдруг Алик— Можно и не смотреть.

Андрей быстро покосился на него: неужели соображать начал?

Разговаривая, они пошли к вокзалу. В самом деле, смотреть в Петровске нечего: ну, развалины, где подлатали, где снесли, ну... ну как везде. И не своё оно всё-таки, не стало ещё своим, сердце не болит. И многие вернулись задолго до назначенного срока, а те, к кому приехали родственники, вообще в город не пошли.

Не заходя в свой вагон, Андрей побежал к Колюне. Отдать апельсин и поговорить. Доктору Ване сейчас явно ни до чего, с остальными тоже особо не поговоришь, нет, парни они все хорошие, слов нет, но не может он с ними говорить о... да он сам не понимает ещё, что с ним такое. Странно, ведь с Коюней он может говорить о самом простом: о погоде, о том, что на обед давали, иногда Колюня ему о войне, о доме рассказывает, и ничего в этом особенного нет, он уже таких рассказов много наслушался, а поговоришь с Колюней — и легче становится.

Аристов встретил Жарикова на перроне.

— Вань, извини, мои на этот перегон со мной...

— Всё понял, — улыбнулся Жариков. — Всё нормально, Юра, найду я себе место.

Перегон небольшой, к вечеру уже будут в Афанасьеве, надо же людям побыть вместе. Оказавшиеся лишними перешли в другие купе или вагоны.

Поезд тронулся тихо, так что многие даже этого не заметили. Снова прошёлся комендант, зорко проверяя, все ли на месте и в каком состоянии. Но Петровск никого не вдохновил на какие-либо художества.

Вернувшись от Колюни, Андрей снова залез на свою полку.

— Как сходил? — спросил Майкл.

— Нормально, — ответил Андрей, вытягиваясь на живот, чтобы глядеть в окно. — А вы?

— Тоже нормально, — усмехнулся Эд.

За окном молодая яркая зелень, поля, свежепокрашенные поверх заплаток дома или остатки развалин. Всё то же. Андрей смотрел и ждал, когда начнётся Россия.

* * *

1998; 27.01.2014