Одержимый

Ты печально допиваешь остатки спирта в тесной каморке медсестер. Ты знаешь — Он все еще здесь, в больнице. Но вновь подойти к Нему не хватает духу. А может, ты ему просто не интересна? Зачем всемогущему жалкое человеческое существо? ОН дает тебе понимание мира. А что даешь Ему ты?

Залпом допив стакан, внезапно понимаешь, что нужно делать. От алкоголя в голове мутно, мысли путаются, ты едва успеваешь ухватить за хвост нужную. С трудом пытаешься удержать ее, рассмотреть поближе. Тебе почему-то кажется, что именно она способна решить все твои проблемы. Пошатываясь, встаешь, мимоходом сметая со стола посуду. Стеклянный звон отдается в мозгу, проясняя сознание, очищая. Ты ощущаешь удивительную пустоту, которую со стремительностью горного потока заполняет одна единственная голая идея. Как сомнамбула подходишь к шкафу, медленно открываешь дверцы. Роешься в ящике. Не то. Снова нет, нет. Не оно. Не... оно? Задумчиво вертя в руках ножницы, поднимаешь с полу железный поднос. Назад дороги нет? Да. Ты полна решимости. Ты подаришь Ему свой мир. Все что, имеешь. Восхитительную яркость цвета. Сияние солнца, безбрежность неба, радость общения, радость созерцания. Лица родных и любимых, друзей и врагов. Свои мечты и надежды... Будет больно.

Ты ставишь перед собой зеркало. Осторожно вводишь острие ножниц в глазницу, стараясь ни в коем случае не повредить несчастный орган зрения. Поддеваешь. Боже, как больно! Аккуратно вытаскиваешь глазное яблоко пальчиками. Вот оно, маленький склизкий шарик на твоей ладони. Осталось только... Ты отрезаешь зрительный нерв под корень, едва сдерживая крик, кладешь белый комок на поднос. С другим, правым, все выходит не так просто. Кажется, ты случайно протыкаешь его, и на блюдо ложится уже бесформенная масса. Но ты уже не видишь этого — твой мир в одночасье погрузился во тьму. Ты скулишь от боли, но не можешь остановиться. Ты слишком далеко зашла. Ты уверена, Он оценит твою жертву. Ты высовываешь язык и ловко подцепляешь его ножницами. Острые, недавно наточенные лезвия довольно легко рассекают мясо, но тебе все равно приходится приложить немало усилий, прежде чем окровавленная плоть сможет занять свое место на блюде. Ты, не выдержав, кричишь. Кровь с подбородка стекает по шее, пачкает белоснежную чистоту халата. Остался последний штрих...

Но продолжить ты не успеваешь. Слышишь, как внезапно хлопает дверь, оборачиваешься рефлекторно, вскакиваешь, но, запнувшись обо что-то, падаешь на пол. Ты слышишь отчаянный визг, кто-то спешно покидает комнату. Не успеваешь оглянуться, как тебя подхватывают чьи-то сильные руки, куда-то тащат. Ты брыкаешься что есть сил, тебе нужно закончить начатое. Иначе все бессмысленно! Но тщетно — неизвестный держит крепко. Внезапно чувствуешь боль в шее. Проваливаясь в беспамятство, ты, наконец, слышишь такой долгожданный шелест-смех на грани сознания...

Конец интерлюдии

* * *

Материала для практических исследований катастрофически не хватало. Никого ко мне так и не подселили, медсестры заходили нечасто. Правда, через некоторое время я все-таки смог расширить радиус восприятия — теперь я чувствовал людей, находившихся в соседних комнатах, и мог попытаться на них воздействовать. Моя комната оказалась крайней в ряду таких же двухместных номеров со всеми удобствами. В помещении справа лежали две девочки с переломами, слева был кабинет то ли дежурного врача, то ли обитель вездесущих 'сестер милосердия', — не поймешь, настоящий проходной двор. Все время туда кто-то шастал. Но это даже к лучшему — от частых ментальных воздействий человек сойдет с ума, а вот если тренироваться на нескольких объектах попеременно — может и выдержат. По крайней мере, они не кричали и не бились в конвульсиях, а это уже прогресс. Правда, случались и неприятные инциденты. Одна из сестер при виде меня почему-то плакала и ползала на коленях. К счастью, встречались с глазу на глаз мы всего пару раз, зато она частенько бывала на моем этаже, поначалу являясь одной из лучших моих подопытных. Потом я на пару дней оставил ее в покое, она психанула, и персоналу пришлось сдать ее в дом скорбных разумом. Удивительно, насколько хрупок человеческий мозг. Чуть заденешь не то, и несчастный начинает чудить не по-детски. Эта всего-навсего себя покалечила слегка, а в моей практике бывали случаи и похуже.

Еще одна медичка, та, что навещала меня чаще остальных, теперь иногда просто застывала в ступоре посреди комнаты, и "отвисала" только спустя пару минут. Безобидная привычка, казалось бы... Но, когда эта самая тормознутая... Элис, да, так ее звали, во время одного из таких припадков едва не отгрызла себе пару пальцев с левой руки, я понял, что мне пора завязывать с экспериментами — на некоторое время. Не из милосердия — упаси тьма — а из соображений конспирации. Одно дело парочка неуравновешенных суицидников, совсем другое — столько психов на квадратный метр одной несчастной больницы.

Пару раз ко мне снова заходили следователи, но теперь уже по делу невинно убиенного дружка Дадли. Как я понял из воспоминаний Гарри, его брат — тот еще мудак, первостатейный. Кто бы мог подумать, что ребенок в столь юном возрасте уже может быть такой сволочью. Впрочем, я сам не без греха, чего скрывать, и альтруизмом сроду не страдал — посему выгораживать этого малолетнего бандита я не стал, радостно рассказав и про самозащиту, и про негуманное обращение, и даже про чулан под лестницей. Гарри, до смерти боявшийся, что дядя и правда сумеет реализовать свои угрозы, конечно же, был против. Но кто его спрашивал?

Правда, я почему-то был уверен, что мой рассказ ничего изменит. Нужные бумажки внезапно потеряются в самый важный момент, обнаружится еще парочка неопровержимых улик... Хотя для меня это все легко решаемо. Обычно. Но сейчас я не в форме. А маленького мальчика, у которого нет ни силы, ни денег, ни авторитета, вряд ли воспримут всерьез. Можно было бы, конечно, побарахтаться... Но мне было плевать. Я ковырялся в собственном внутреннем мире, пытаясь восстановить свои былые возможности, и окружающая реальность меня мало волновала. Ну, осудят это тело на сколько-то лет заключения в особом заведении, назовут убийцей, загубят репутацию, и что? О, сколько раз за мою голову назначали награду, сколько раз меня пытались повесить, расстрелять, закрыть в тюрьме до конца жизни. Пару раз меня даже все-таки умудрились казнить — с каким наслаждением я разрушил разум того урода судьи, вселившись в его тело сразу после смерти предыдущего моего вместилища. Он медленно угасал, по кусочку, по капле теряя себя, но успел перед окончательным отбытием в небытие убить жену и покалечить сына. Ну, не скажу, что это был его абсолютно добровольный осознанный поступок... Но нужно же мне было получить хоть какую-то моральную компенсацию? Так что вряд ли кто-то из этого двуногого мяса способен заставить меня делать то, что я не хочу — а у меня нет желания жить по их правилам. Правда, чтобы и дальше придерживаться подобной жизненной позиции, мне надо бы починить собственную энергосистему и хоть немного разобраться с Гарриной.

Одно хорошо — несмотря на проблемы с магией, я все еще способен усиливать физические характеристики тела носителя, а энергию смерти повесившегося мальчишки (да, от него была все-таки какая-то польза) я пустил на регенерацию. Врачи удивлялись, родственники — кривились, глубоко в душе надеясь увидеть меня у себя дома как можно позже. Тщетно, через пару недель меня уже выписали, я, радостный и отдохнувший, наконец-то покинул столичную больницу и вернулся в Литтл-Уингинг. Ну, по крайней мере, я попытался, чтобы так оно выглядело. На самом деле, мне было плевать, где жить — в Лондоне, у Дурслей... Главное, чтобы вокруг обитали живые разумные.

Глава третья

Родню я решил пока не трогать. Да, на них тренироваться было бы удобней, да и процессу правосудия никто бы больше не мешал (находясь в состоянии овоща, судиться с кем-либо весьма затруднительно). Но... но лучше я перестрахуюсь, и больше не буду гадить там, где живу.

Надо найти кого-нибудь, чья связь со мной будет не столь очевидна. Ближайшие соседи отпадают, увы — да, это весьма удобный, но небезопасный вариант. К тому же, старуха-кошатница, что живет справа, уехала на пару месяцев к родственникам, с левой стороны — давно пустующий дом номер два по Тисовой... Ну ладно, не очень-то и хотелось. Впрочем, очень скоро я нашел подходящую кандидатуру — совсем недалеко, через две улицы от нас. Странный полусумасшедший дедок, настоящее ископаемое. Кажется, он живет здесь еще со времен динозавров. Все привыкли к его милым причудам — не думаю, что кто-то обратит внимание на перемены в поведении никому не нужной старой развалины. А то, что эти самые перемены будут, я уверен. Главное, чтобы руки на себя не наложил — очень не хотелось бы терять такого замечательного подопытного.

Теперь каждый мой день проходит одинаково: я сваливаю от Дурслей с утра пораньше, и, прихватив с собой еды, отправляюсь на наблюдательный пункт около дома старика — невысокий рассохшийся забор соседского участка, надежно скрытый разросшимися кустами. Солнце палит нещадно, грозя расплавить черепушку до состояния теплого желе всего за пару часов, и даже густая листва едва ли может облегчить страдания заживо зажариваемого тела. С первого раза ничего не выходит. И со второго тоже... Я сижу на этом чертовом заборе который день, латаю энергетику и пытаюсь попасть во внутренний мир старичка. Просто влиять на сознание у меня уже немного получается, а вот незаметно пробраться в чье-то средоточие разума — задача посложнее.

Но спустя почти неделю дело, кажется, сдвинулось с мертвой точки. Сперва я вообще не понял, что очередная попытка все-таки оказалась успешна. В первые мгновения, кажется, вообще нет разницы между 'здесь' и 'там'. То же безжалостное жесткое солнце, тот же сухой раскаленный воздух, обжигающей волной заполняющий легкие... Я по-прежнему сижу на заборе перед ветхим, покосившимся домом. Он давно заброшен, покинут и забыт — как и его хозяин. Мертвенная, давящая тишина обволакивает меня, тяжелым покрывалом ложится на плечи, пригибает к земле. Оглушительное безмолвие весит не меньше нескольких тонн. В нем слышатся отзвуки вечности, отголоски мелодии вселенной, оно прекрасно в своем совершенстве и горе тому, кто дерзнет его нарушить... Впрочем, этого сделать просто некому — вокруг нет ни души. Есть только я — и дом. И серая, безжизненная пустошь вокруг, что тянется до самого горизонта. Пыль всюду — на земле, в воздухе, она взвивается серыми спиралеобразными облачками от порывов ветра — кажется, будто пустынные духи, резвясь, сливаются в танце.

Я бесшумно спрыгиваю с покосившегося забора в то, что раньше было кустами. Теперь это больше похоже на побывавшего в драке облезлого дикобраза . Мертвого. Густая листва исчезла, ветви высохли и пообломались... Впрочем, ни в одном из растений здесь нет жизни. Это трупы. Давно сгнившие пустые оболочки, хрупкие полуистлевшие остовы, исчезающие, неспособные противостоять напору стихии и гнету времени осколки былого. Я уверенно направляюсь к дому.

Здание угрожающе нависает надо мной. Безмолвно таращится пустыми глазницами окон, щерится беззубым провалом входа-рта... Оно не ждет непрошеных гостей — привыкнув к одиночеству, вряд ли обрадуешься нарушителям спокойствия. И, в то же время, в распахнутой настежь двери чудится скрытая насмешка. 'Заходи, смельчак. Это же просто старый, полуразвалившийся дом, тебе нечего бояться. Ведь так?' Я вхожу внутрь — рассохшийся дощатый пол скрипит под ногами, в нос шибает запах затхлости и гнили. Здесь неожиданно темно, но отсутствием света меня вряд ли можно напугать — постепенно я начинаю прозревать: сначала видны лишь силуэты предметов, но через некоторое время вижу комнату целиком. Обычная, типовая прихожая, грязная и забитая различным никому не нужным хламом.. Всюду пыль и паутина, тончайшим кружевом забытья оплетающая пространство. Странно видеть эти вещи в подобном состоянии — обычно старики живут воспоминаниями, перебирая давно истлевшие обломки былой славы. Впрочем, нельзя грести всех под одну гребенку. Люди разные, и каждый из них — особенный. Одно из базовых правил вселенца. Забудешь его, и недалек тот день, когда очередное стандартное на вид мясо выкинет какой-нибудь фортель.

Изнутри дом будто бы больше, чем снаружи. Кухня, гостиная, спальни, какие-то закутки и чуланы... все настолько ветхое и прогнившее, что, кажется, чуть тронешь неосторожно — развалится. И везде — запустение, паутина, грязь. Здание пахнет мертвечиной. Оно мертво так же, как и все в округе... Второй этаж еще хуже — похоже, протекла крыша. Как вообще этот старик еще жив, с таким-то внутренним миром? Хм, думаю, что здесь смотреть больше не на что. Найти бы еще самого хозяина сего места. Поначалу я думал у него 'не все дома'. Сейчас же оказывается — дома нет вообще никого...

М, интересно. Здесь есть и черный ход. Дверь из кухни ведет в... во внутренний двор. И она заперта — единственная во всей этой развалюхе, остальные распахнуты настежь. Да, у меня нет ключа — пока еще я не способен на тонкие воздействия. Но, как говорится, против лома... Я хорошенько пинаю хлипкую преграду. Дверь не выдерживает такого варварского обращения, и моя нога проламывает хрупкую фанеру насквозь. Ну-ка, еще раз ...

После некоторых усилий я оказываюсь на улице. Любопытно, что же от меня пытались скрыть? О... ну да, пожалуй, такое не стоит показывать первому встречному. На первый взгляд все обыденно — с захламленной веранды открывается вид на маленький огороженный дворик. Все как у людей — дорожки, засохшие клумбы и мертвые плодовые деревья, беседка, и... дощатый рассохшийся стол, покрытый застиранной скатертью, размера явно меньшего, чем нужно. Видимо, хозяин любил обедать на природе. Да, а вот и он сам. Осторожно подхожу. Тело лежит на столешнице, вытянувшись во весь рост. Дряблая, испещренная пигментными пятнами старческая кожа висит неопрятными лоскутами, разорванный в залихватской улыбке от ужа до уха рот, задорно вываленный наружу синюшный язык — будто поддразнивающий незваного гостя. Ноги сведены, руки по швам — точно солдат на плацу, только, хм, в горизонтальном положении. Живот и грудина аккуратно вскрыты, частокол ребер формирует края импровизированной чаши, ныне пустующей. Внутренние органы, впрочем, не оставлены без внимания — весь ливер художественно разложен по нескольким блюдам. И запах, сладковато-приторный запах безумия. А у оформителя есть вкус, стоит признать. Но где же он? Где автор сей замечательной композиции? Мне же не терпится познакомиться... Что ж, возможно, стоит просто немного подождать, думаю, наша встреча неизбежна. Он явно любит поиграть — сожрать чей-то разум можно и без подобных забавных ритуальных инсталляций.

Я рассеянно присаживаюсь на краешек стола. О, да здесь есть и напитки: наливаю густую жидкость в дурацкую чайную чашку с котятами — ну нету тут других, нету. Салютую посудиной щерящемуся безгубым ртом печальному мертвецу. Ну что ты грустишь, парень? Ты сдох, что может быть неприятней. Но, с другой стороны, все худшее позади — люди умирают всего один раз в жизни.