"Тает во рту", говорят они. Враки. Не тает, а растекается, оседая на слизистой липким сладким слоем, который все время приходится смывать шампанским, потому что жалко тратить собственную слюну. И даже соленая карамель — прежде всего карамель, и только потом...

Пожалуй, я промахнулась сегодня с выбором. А все почему? Потому что хотелось праздника. Фейерверка красок и ощущений. Буйства эмоций. Хотелось жизни, а не кукольного театра вокруг, где каждый давным-давно заучил текст выданной ему роли.

Спрячь свой обман, улица слез...

Все это нужно встряхнуть. Или взболтать. Или хотя бы пару раз перемешать поварешкой: глядишь, кушанье заиграет по-новому.

Хотя, кого я обманываю, если даже себя сейчас не могу вернуть на исходную?

Почему, боженька, ну почему вдруг и именно сегодня? Нельзя было потерпеть еще немножко? Мне же, в сущности, всего-то и нужно, что продолжать удивляться миру. Согласна даже на "изредка". Но чтобы точно знать: если на этой неделе все плохо и безысходно, то на следующей, самое крайнее, через месяц-другой я увижу в капле дождя на стекле не обещанные прогнозом погоды осадки, а что-то совершенно особенное, может быть, даже волшебное.

Разве я многого прошу, боженька?

Ты ведь знаешь, когда я перестаю удивляться, я начинаю умирать. И за последние дни мне не выпадало ровным счетом ни единого шанса увидеть новую грань реальности. Только проверенные и до остервенения знакомые, а переспелой вишенкой на торт водружен...

О, он и вправду почти пунцовый.

Увлеклась. Бывает.

Но поскольку кому-то же нужно расплачиваться за весь этот свинарник...

Я люблю. И ненавижу. Тебя.

Месье Лебон охнул, ахнул, потек и оплыл. Все точно по рецепту.

— Месье оплатит счет. Чуть погодя. Когда... возьмет себя в руки. И не переживайте, ваше ожидание долгим не будет.

Я сделала еще один глоток, на дорожку, и обозрела блюдо с раскрошенным печеньем.

Нет, в этом хаосе чего-то все-таки еще не достает. Может быть, капельки сумасшествия?

Лицо официанта, наблюдающего за тем, как я кроплю макарошки остатками шампанского, стоило бы сдать для натуры в какое-нибудь художественное учреждение, где занимаются живописанием святых и мучеников. Поэтому я постаралась на прощание чуть сгладить впечатление, мило улыбнувшись.

Пожалуй, с мучениками я все же поскромничала. Тут весь ад впору с одного натурщика изображать. В любых желаемых подробностях.

Когда-то меня все это несказанно печалило. И бессчетное количество попыток было предпринято, чтобы подстроиться и притереться. Чтобы соответствовать, невесть чему. Пока в один из предназначенных для получения откровения дней не стало очевидно: ты никому не сдалась, Дарли. Ты — как человек. Божий промысел одарил тебя возможностью быть полезной, и радуйся хотя бы такому исходу. На том свете зачтется.

Можно придумать кучу причин и поводов для утешения, даже искать и находить вполне реальные подтверждения тому, что твоя работа помогла, посодействовала, спасла, в конце концов, чьи-то мечты, надежды и жизни. Можно воображать все, что только захочешь. Но рано или поздно ты начинаешь все чаще и чаще проходить сквозь реальность, не ощущая практически ничего. Потому что, как бы ты ни старалась, как бы ни рвала жилы, твоими усилиями мир вокруг не меняется. Потому что они бесплотны. Потому что они могут жить либо внутри тебя, либо внутри кого-то другого, но все эти "кто-то" открывают перед тобой дверь лишь на узенькую щелочку, в которую с превеликим трудом может протиснуться часть твоей души, но только не...

Это еще что за новости?

Машина службы утилизации у заднего крыльца. Не припомню, когда вообще в последний раз видела ее при нашем Доме утешения. Неужели папочка откинулся?

— Кого хороним?

Плюгавая сестра Марта, годная лишь на то, чтобы принимать и сортировать посетителей, зябко передернула плечами, но оборачиваться не поспешила.

— Сестра Дарли...

— Так по ком колокол-то прозвонил?

— Рабочий инцидент. Просто рабочий инцидент! Вы ведь знаете, как это бывает?

Я-то знаю. Я вообще много чего знаю. И еще большего понимать и делать не хочу, но приходится. Например, шарить по покойницким мешкам.

— Эй, ребятки, притормозите на минутку!

Сестра Марта попробовала было открыть рот, но вовремя поймала мой взгляд и решила, что у нее неожиданно образовались неотложные дела где-то в другом конце здания. Грузчики тоже решили не прекословить: остановились, ожидая, пока я подойду и расстегну молнию.

Тот, которому было видно мое лицо, почему-то побледнел.

— Да это ж не мы, мэм, мы же только чтобы увезти и привезти...

Конечно, не вы. Никто из нормальных людей не способен раздырявить кровеносные сосуды своего собрата в решето на всем их протяжении и превратить человека в кровяную колбасу. Зато ненормальных я знаю наперечет. Но даже среди них такие уникумы, по счастью, слишком редки.

— Жаль его. Милый был актор. Такой податливый.

После дюжины лет почти ежедневного пения? Чудо, что он еще сохранял здравый рассудок. Хотя и на уровне ребенка, но все же. И он был одним из лучших наглядных пособий для обучения песенниц, пока кое-кто, молодая и рьяная...

— Только не плачьте над ним уж слишком горько, сестра. Не позорьте имя обители.

Почему-то считается, что в такие моменты человека должно охватывать что-то неудержимое, яростное, злобное и разрушительное, либо бездонно скорбное, но мне по-прежнему не удавалось почувствовать хоть что-то человеческое.

Я медленно и спокойно застегнула молнию, поправила ее язычок, глубоко вздохнула и повернулась лицом к той, которой уж точно не следовало говорить о позоре.

— Сестра Лия! Не чаяла увидеть вас при солнечном свете. Надеюсь, вы не забыли о защитных средствах?

Белокурая и белокожая Лия Лайонс расплылась, как ни банально, в белозубой же улыбке:

— Я пока еще вполне могу позволять себе некоторые вольности, сестра Дарли. А вот вам давно уже следовало бы уделять побольше внимания личным заботам.

Да неужели? А мне нравятся мои веснушки. И мои морщины. И мои годы, в конце концов. Можно было бы даже поспорить, что лет через двадцать пять, когда она дорастет до меня сегодняшней, сравнение будет отнюдь не в ее пользу.

— Ну что вы, сестра Лия, ну какие у меня могут быть личные заботы? Все дела, да дела... Как там говорят? Пока не родила.

Она вцепилась бы мне в волосы, если бы не боялась порчи собственной прически, лица и всего остального, до чего мне удалось бы дотянуться.

А куда деться-то? Программы селекции существуют в каждом из Домов, надо же как-то обеспечивать будущее бизнеса. Скаутские вылазки на непаханые поля редко когда приносят хорошие плоды. Просто раньше, в мои юные времена, другого пути найти потенциальную песенницу, кроме как собственно поисками, еще не было. Я именно так и оказалась здесь, о чем многократно и жалела, и нет. По обстоятельствам и настроению. И кстати, почти обязана была попасть в одни из первых пулов, предназначенных для воспроизводства, если бы...

Если бы была с самого начала хоть чуточку талантливее и сообразительнее. Но для меня вся эта музыка по первости была настолько странным и несъедобным предметом, что мои персональные гены признали "недостаточно устойчивыми и релевантными". Проще говоря, объявили дворняжкой, что, впрочем, не избавляло от службы на благо Дома. Службы, в которой я все же достигла достаточных высот, чтобы на многих смотреть сверху вниз. В том числе и на Лию Лайонс.

Она-то, конечно, грезит и вожделеет. Думает, что с ее внешностью поднимется прямо к райским вратам.

Дурочка.

Здесь мы все не более чем инструменты. И мне в чем-то даже гораздо проще: просто работа. Чаще всего унылая, а временами почти омерзительная, но — ничего личного. А вот белокурая Лия, если будет признана годной... А она будет. Целая очередь выстроится из желающих оприходовать прелестную песенницу. Разумеется, все с подходящими наборами генов, только специально отобранные, проверенные и рекомендованные. Но это будет только начало, потому что при удачном разрешении от бремени ей предстоит еще несколько лет неотлучно находиться при своих чадах, по крайней мере, до того момента, как будет доподлинно установлено, насколько породистыми они получились. И так — пока хватит сил. Или пока кто-нибудь не возымеет желание получить в свое распоряжение личную песенницу. Вот тут ей, конечно, повезет куда больше, чем мне. Хотя, стоит ли вообще называть это везением?

Мы ведь всего лишь инструменты в оркестре под управлением...

Надо бы к нему, кстати, заглянуть. Подышать благолепием.

Весь здешний закос под религиозную общину меня даже когда-то вдохновлял. Заставлял совершенно искренне благоговеть. Впрочем, поначалу духовности и впрямь было больше, а потом медленно, но верно храм начал превращаться в корпорацию. И сейчас все эти "сестры", поклоны, позы и реверансы казались мне донельзя глупыми. А уж "отец-настоятель"...

По сути его правильнее было бы называть "братом". Да, даже несмотря на почтенный возраст. Но это был один из главных секретов, хорошо известный всем песенницам и не нашедший ни малейшего распространения за стенами общин.

Да, случаются и мужчины-песенники. И не так уж редко, как можно было бы подумать. И они вполне активно пользуются своими способностями, но всегда и только в своих же целях. Представить, что кто-то из них решится посвятить свою жизнь простому служению... Три раза "ха". И еще три раза по столько же.

Сварганить пирамидку и залезть на ее вершину? За милую душу! И лучше всего, если за чужой счет. За наш, бабский, к примеру. Собрать прайд, и пусть тот пашет. А царь зверей будет заниматься тем, чем ему положено. Кем? Да им же самим и положено.

Конечно, кое в чем мужикам тут подфартило, к сожалению. Женщину гораздо легче развести на песню, в том числе и медикаментозными способами, так что, подтверждение квалификации получается довольно быстро и просто. А этих жучар взять почти невозможно, ни голыми руками, ни вооружась всеми достижениями науки и техники. Если и прокалываются, то слишком уж неочевидно и всегда могут отболтаться. Потому что песня у них остается одна и та же, от рождения и до смерти. И если не успел засечь все параметры до того, как пошел чистый звук, ни хрена потом ни до чего не догадаешься.

Радость во всей этой несправедливости только одна: как песенницы не могут гнобить друг друга своим даром, так и песенники тут не при делах. Паритет. Только обычные человеческие уговоры, договоры, уловки и угрозы.

Или игра в одного на всех любимого папеньку, как вариант.

— Дарли, дорогая! Ну проходи, проходи! Рассказывай!

Чего рассказывать-то?

— Жили-были дед и баба, пили кофе с молоком, рассердился дел на бабу, шлёп по пузу...

— Ай, баловница! — мне шутливо погрозили пальцем.

Кресла у него в кабинете удобные. Большие, мягкие, уютные. И сам он весь такой уютный. С виду. Отец-настоятель.

— Я предполагал, что ты задержишься, но чтобы настолько... Все прошло успешно?

— Обычная боевка. Почти тренировочная. Там и делать было почти нечего.

— И?

— Поработала, пошла и пришла.

— Надеюсь, к выгодному соглашению?

Если бы на мне были очки, я бы сдвинула их сейчас на кончик носа, чтобы покрасивше изобразить недоумение.

— Какое соглашение?

— Дарли!

Он сокрушенно всплеснул руками. Пока еще не совсем дряхлыми, к тому же старательно спрятанными под плотным сукном сутаны.

— Это же семья Абруцци! Одна из самых влиятельных в наших краях, да и не только в наших.

— Не знаю, как насчет влияния, но со знаниями о современном мире у контессы явно не задалось.

— Так в чем и соль!

Он прекратит когда-нибудь сыпать восклицательными знаками?

— Дарли, ну как же так... Ведь всего и требовалось, что подтолкнуть чаши весов.

— Если вы намеревались через меня вербовать паству, надо было предупредить заранее.

— Дорогая моя, ну какая паства, о чем ты? Получив этот заказ, я сразу подумал о тебе и о том, что с самыми минимальными усилиями ты вполне могла бы...

Застолбить себе местечко в тамошнем палаццо? Ах вот оно что. Ну, спасибочки за заботу.

С его точки зрения, наверное, безупречная комбинация. И волки сыты, и овцы... Овца, то есть. Которой меня, по всей видимости, здесь считают.

И дело даже не в том, что воздействие на заказчика, пусть и ситуативное, считается дурным тоном. Проходили много раз. Почти всегда успешно, кстати. Но навязывать себя человеку, который с первого же взгляда провел черты и границы? Только если ради чувства собственного злорадного удовлетворения. А это невыразимо скучно. По крайней мере, становится таковым спустя... Да почти сразу же, как получен результат.

Если бы она взглянула на меня тогда ну хоть чуть-чуть иначе...Ну хоть капельку. С вопросом или интересом. Тогда что-то могло бы получиться.

— Проехали.

— Дарли!

— Ну не шмогла я, не шмогла. Протупила. Нижайше прошу прощения.

Он пожевал губами. Скорее всего, недовольно или разочарованно, хотя общая благость с лица, конечно не уходила. И это раздражает намного больше всего остального. Когда знаешь друг друга большую половину жизни, такие игрульки, как по мне, выглядят почти неприлично.

— Ничего, ничего... Есть у меня на примете еще кое-какие варианты.

Если настолько же пафосные, проще отказаться сразу. Потому что все эти высокопоставленные существа...

— Отец-настоятель!

Возникший на пороге служка из секретариата выглядел так, будто самолично и только что встретил конец света. При том, что всего лишь держал на вытянутой руке лист бумаги. Правда, бумаги зачетной: плотной, нарочито желтоватой и разукрашенной какими-то вензелями.

— Что случилось, сын мой?

Служка попытался было переложить свои чувства на слова, но не справился, а потому бумага была пронесена через весь кабинет и положена на рабочий стол в полной тишине и с превеликой осторожностью, аки ядовитая змея.

Отец-настоятель пододвинул лист поближе к себе и начал водить взглядом по строчкам. Водил долго, с заметными остановками и даже некоторыми паузами для явного ухода в себя. А когда закончил чтение, растерянно воздел очи в мою сторону.

— Дарли, дорогая...

— Чегось?

— Не будешь ли так любезна пояснить, какую именно работу и как ты выполнила, если контесса Абруцци обвинила тебя в совращении своего несовершеннолетнего сына?

И вот теперь я, наконец-то, почувствовала.

Как моя левая бровь начинает карабкаться на лоб. Все выше, и выше, и выше.

* * *

Глава 3.

Петер

Я очнулся вместе с приступом то ли чиха, то ли кашля, но такого конкретного, что меня согнуло пополам, заставляя сесть, а потом снова распластало по лежаку. Ровному и...

По поводу температуры окружающего мира кожа не чувствовала совершенно ничего. Даже кафель на стене, выглядящий почти ледяным, при прикосновении не пожелал сообщить о себе хоть что-то сверх визуальной составляющей. Если приплюсовать сюда же химический привкус вишни на языке, за выводом далеко ходить не надо. Можно даже вовсе не шевелиться.