Налево от полярной звезды

Кирилл стал приходить ко мне каждый вечер. У него был уважительный предлог — он собирался поступать в техникум и должен был усиленно заниматься русским языком. На мой взгляд, подтягивать ему было нечего, но Кирилл придерживался иного мнения. Просто ему необходимо было сидеть рядом со мной, видеть меня, слышать, касаться время от времени моей руки. Он не был ни красивым, ни просто хорошеньким. Так, обычный мальчик, угловатый и нескладный, немного замкнутый. Птенец, только-только учившийся летать. Он отважился написать мне любовное письмо, но так ни разу и не заговорил больше на эту тему. Может быть, он ждал, что это сделаю я? А что я мог ему сказать? Что в далеком Ленинграде остался ты? Тот, кто был мне нужен больше всех мальчиков на свете. Тот, кто отказался от моей любви.

И минул еще один год. И снова я приходил в классы. Кирилл уехал, и теперь я получал от него письма — каждую неделю. То, что он так и не решился мне сказать, теперь кричало в каждой строчке — я словно наяву слышал его хрипловатый голос. "Я люблю Вас, я жду встречи с Вами, моя жизнь — только для Вас." А я не отвечал, уговаривая свою совесть — я не имею права на эту любовь, я слишком занят, чтобы отвечать, у меня есть любимый....И Кирилл стал писать мне все реже и реже.

И вдруг пришло твое письмо. Полное боли и тоски, воспоминаний о наших встречах, горького сожаления о совершенной ошибке.

Я сижу перед огнем с толстым конвертом в руке. Пляшет в печи рыжий огонь. Во дворе теряет последние листья черемуха. На столе маленькая корзиночка с ароматными яблоками, а рядом — ваза с засохшими кленовыми листьями.

Ты помнишь...

...наш преподаватель на лекциях говорил: "Учитесь выражать свои мысли четко и ясно. Вы — будущие учителя словесности. Ваша задача — научить ваших учеников говорить. Косноязычный учитель — нонсенс."

Как он хвалил тебя на семинарах за твою правильную, немного книжную речь. Как ругал меня за мучительные попытки выразить то, что я сам до конца не додумал. Что ж, я многому научился от тебя. Поэтому я не буду вспоминать то, что ушло навсегда, то, чего уже не вернуть. Я возьму конверт, лист из обычной ученической тетрадки, шариковую ручку. И напишу, четко и ясно:

"Прости, Саша, но я не люблю тебя больше".

Александр

А любил ли ты меня когда-нибудь? Так, как любил тебя я? Или твое чувство было лишь желанием любви?

Боже мой, мы знаем друг друга всю жизнь. Почти всю жизнь. Мы подружились с тобой во втором классе, когда ты заболел, и наша классная преподавательница послала меня тебя проведать. Ты лежал с замотанным горлом и толстой книжкой в руке. Я присел на край твоего дивана, спросил, как твои дела, и поинтересовался, что ты читаешь. Оказалось, "Дети капитана Гранта". У меня тоже было много книг дома, мы стали меняться ими и, постепенно, выяснили, что у нас просто масса общих интересов. Мы играли в пиратов, рыцарей, мушкетеров. Мы писали вдвоем огромный приключенческий роман, где развивались бурные события — похищения, грабежи, даже какие-то межзвездные приключения.

В пятом классе на 8 Марта наша учительница решила поставить маленький спектакль для девочек — пушкинскую "Сказку о мертвой царевне и о семи богатырях". Сначала ты должен был играть злую царицу, но тебе никак не удавалось выкрикнуть с достаточной злостью — "Ах ты, мерзкое стекло!". И тогда ты стал мертвой царевной. Вот это была твоя коронная роль — тихий, почти безжизненный голос, плавные движения. "Для меня вы все равны..." И прозрачные русалочьи серо-зеленые глаза, нежный румянец, длинное платье, которое одолжил наш учитель пения у своей дочери. А мне пришлось играть мачеху. И уже это придавало мне и голос, и злость. Не на тебя — на учительницу, которая отдала роль Елисея нашему отличнику Вовке.

Спектакль имел грандиозный успех.

А дома мы сыграли его вдвоем, для себя, так, как нам этого хотелось. Ты, мертвая царевна, лежал на диване в мамином платье. Я, безутешный царевич, склонился над тобой и робко поцеловал в щеку.

— Неправильно, — серьезно сказал ты, открывая глаза, — Не так надо.

— А как? — для меня и этот поцелуй был подвигом.

Тогда ты молча взял меня за уши и крепко прижался губами к моим губам.

С этого дня никогда больше ты не был пиратом, рыцарем, мушкетером. Все эти роли достались мне. А на твою долю выпали миледи, Констанции, Арабеллы. Мы целовались до трещин на губах, до боли в онемевших пальцах переплетенных рук.

Летом я упросил родителей взять тебя с нами на дачу, пока твои мама и папа отдыхали в Юрмале. Нас поселили в комнате под самой крышей. Мы шлялись на речку, в лес, в поле — воровать зеленый горошек, которым объедались до икоты. А поздно вечером, когда по всем законам педагогики мы должны были бы тихо спать, начинались наши странные игры. Мы ложились в одну постель и начинали обниматься, гладить друг друга, целоваться.

— Потрогай меня, — просил я, и твои холодные пальцы с готовностью лезли ко мне в трусики, а губы прижимались к моим губам.

А однажды произошло что-то страшное. Ты ласкал меня, целовал, я обнимал тебя за бедра, как вдруг что-то внутри меня сжалось, задрожало и вылилось наружу беловато-прозрачной слизью. Потрясенный, я лежал, не зная, что это было, сгорая от непонятного стыда. Меня раздирало два противоречивых чувства — никогда-никогда больше ТАК не делать и немедленно повторить все снова. Ты поднес к глазам испачканную ладонь, потом посмотрел на меня и потребовал:

— Сделай мне так же.

Я неумело коснулся тебя, стараясь в точности повторить все то, что делал мне ты. Эта новая игра завораживала своей запретностью, таинственным приобщением к какому-то другому миру. И мы играли в нее еще пять долгих лет.

Странно, что никто и не подозревал, чем мы занимаемся. Я облазил все медицинские энциклопедии. Загадочные слова "сексуальные перверзии" пугали, лишний раз убеждая меня, что мы с тобой — не такие, как все. Впрочем, наши одноклассники высказывались намного проще и грязнее. Конечно, не в наш адрес. Это было просто наиболее распространенным ругательством, оскорблением, за которое полагалось тут же бить в морду.

Ты собирался стать учителем, а мне было все равно — никаких особенных предпочтений у меня не было. Родители пытались убедить меня поступать в технический ВУЗ, но я уперся — черчение никогда не было моим любимым предметом. Так мы сдали экзамены в Герценовский институт, чуть ли не единственные парни среди десятков девчонок. И, конечно, поступили — даже будь мы последние троечники, мы все равно бы нашли свои фамилии в списках.

Лекции, семинары, коллоквиумы, сессии. Записки от сокурсниц, дискотеки, поцелуи с понравившимися девчонками в темных аллеях. И наши с тобой встречи по вечерам, у тебя или у меня — в зависимости от того, чьи родители отсутствовали на данный момент. Забавно, но мы с тобой так и оставались девственниками, ограничиваясь все теми же нескромными ласками и поцелуями.

Между третьим и четвертым курсами мы поехали в стройотряд. Впрочем, поехали — не самое подходящее слово. Мы все лето работали проводниками. Я на линии "Ленинград — Петрозаводск", а ты — "Ленинград — Адлер". Жизнь на колесах, вечный стук под полом вагона — он снился мне по ночам. Я так никогда и не узнал, кто стал твоим первым любовником. Но, вернувшись домой в августе, именно ты сделал меня мужчиной.

Это был самый счастливый год в моей жизни. Я не представлял больше своей жизни без тебя. Новый год на нашей даче — безумная ночь при свечах, когда я выкрикивал твое имя. Сколько раз после этого я признавался тебе в своей любви? А ты улыбался в ответ и молчал. Что я только не делал, чтобы услышать от тебя эти три заветных и недостижимых слова? Остался ли на твоем теле хоть один сантиметр кожи, не знавший вкуса моих поцелуев? Весь мир я готов был положить к твоим ногам. Но на все мои старания ты отвечал равнодушием. Может быть, я не прав, возможно, ты просто умело скрывал свои чувства...Но мне было так больно...так больно...что я решил отомстить тебе.

Марина была дочерью маминой подруги. Мы стали с ней встречаться, долго гуляли по Ленинграду, ездили в Павловск, в Петродворец. Один раз даже поехали вдвоем на остров Валаам. Мама стала все настойчивей предлагать мне подумать о семейной жизни, а я не особо и сопротивлялся. И вот однажды, холодным осенним вечером я сказал тебе о том, что женюсь. Мы еще не подавали заявления, я даже еще не предложил Маришке выйти за меня замуж. Мне важно было знать — как ты к этому отнесешься. Я боялся смотреть тебе в глаза — вдруг я увижу в них радость, что наша затянувшаяся игра, наконец, закончилась.

А ты просто пожелал мне счастья. И тогда я понял, что не нужен тебе.

Ты был свидетелем на моей свадьбе — таким веселым я тебя давно не видел, девушки просто не отходили от тебя — такого остроумного, такого красивого. А я давился свадебным шампанским, делал вид, что безумно счастлив, целовал свою молодую, ничего не подозревавшую, жену...

Зачем тебе понадобилось уезжать в эту Тьмутаракань с идиотским названием — то ли Муть, то ли Хмарь? От кого ты бежал — от меня или от себя? Я не представлял тебя — коренного ленинградца — в деревне. Ты понятия не имел, что это такое — деревянные дома, огороды, непроходимые дороги. На вокзале я сказал тебе, что у нас с Маришкой будет ребенок. Ты улыбнулся, чмокнул меня в щеку и поздравил с таким радостным событием. Потом я помог затащить твои чемоданы в поезд и долго смотрел вслед кровавым огонькам последнего вагона.

Сколько раз я хотел написать тебе за эти два года. Брал ручку, бумагу и сидел над пустым листом. Часами. Но что я мог сказать? Что мой сын родился шестимесячным и умер через три дня? Что Марина ушла от меня через два месяца после этой трагедии, поняв, что нелюбима? Что мне стала противна школа, в которой я преподаю, дети, которых я уже просто ненавижу? Что меня душит бешенство, когда я представляю тебя в объятиях какого-нибудь тракториста, пропахшего соляркой? Впрочем, учитывая твою брезгливость, с трактористом ты бы вряд ли лег в постель. Только это меня и утешало.

И вот, через два года, я решился тебе написать. Обо всем, что случилось со мной. О моей тоске, о моей любви, о моей разбитой жизни. И уже который день я жду, жду, жду от тебя ответа.

Кирилл

Ну как можно было не влюбиться в такого... В какого? А вот в такого — необыкновенного. Он был словно райская птица, тропическая бабочка, каким-то чудом залетевшая в нашу глушь. Когда Максим Валерьянович впервые вошел в наш класс, мы все сразу впали в оцепенение. И девчонки, и мальчишки. Ну, во-первых, он был потрясающе красив — высокий, стройный, с обалденными серо-зелеными глазами, волнистыми русыми волосами и обаятельнейшей улыбкой. А во-вторых, как он был одет! Даже председатель у нас так не одевался, чтобы и костюм, и галстук. А голос — мягкий, негромкий, какой-то бархатный. Таких роскошных мужиков мы только по телеку видели раньше.

И что интересно — даже когда нас всех отправили на картошку, и Максим тоже пришел, в ватнике и сапогах — он все равно выглядел так, что хоть стой, хоть падай.

Надо ли говорить, что в него тут же втюрилась вся школа, включая наших училок. Даже эта мымра-немка Рита Сергеевна, высохшая старая дева, стала красить губы какой-то ярко-рыжей помадой. Идиотка.

А какие у него были уроки! Просто потрясающе, было такое чувство, что мы в театре. Он играл для нас, ради нас. Он отдавал нам все, что знал сам. А стихи какие читал — Мандельштама, Цветаеву, Пастернака. Ну это я потом узнал, конечно, чьи стихи. А на уроках мы просто благоговейно молчали, так сказать, внимая.

Зато после уроков сплетням и обсуждениям не было конца. Я как-то не прислушивался к ним. Но присматривался. Почти все наши старшеклассники стали подстригаться так, как Максим. Подражать его походке, жестам. А девчонки стали волосы распускать, губы подкрашивать. И прямо щебетали, когда Максим их к доске вызывал. Короче, все с ума сошли.

А я, наверное, больше всех.

Я ложился вечером в постель, закрывал глаза и представлял себе, что я — красивая такая девушка. Вот я иду по нашей улице, а навстречу выходит Максим. Он видит меня и сразу влюбляется. И ведет меня к себе, мы пьем какое-то дорогое вино, едим шоколадные конфеты и ложимся в постель. Он так медленно меня раздевает, гладит, целует. А руки у него такие мягкие, нежные, губы тоже. Я ласкал сам себя, воображая, что это пальцы Максима скользят по моей груди, животу и ниже, еще ниже...Обычно на этом месте мои фантазии заканчивались. Я, выросший в деревне, знал, что должно быть дальше, но я-то был не девушка.

И еще мне снились сны — стыдные, жаркие, после которых я запихивал испачканные трусы поглубже в корзину с грязным бельем.

"Столичная штучка", — говорили про Максима в деревне. Он абсолютно ничего не умел. Питался сначала в совхозной столовке, потом Лидия Николаевна, жена директора школы, стала ему обеды готовить. Огород у него весь крапивой зарос, бурьяном каким-то трехметровым. В доме, правда, было очень чисто, — это я в окошко увидел, когда за Максимом подглядывать начал. Порядок такой, идеальный, ничего нигде не валяется, тетрадочки наши, учебники — все сложено аккуратно. Я сначала за черемухой прятался, потом мне этот бурьян ненормальный все окно закрыл, и я к сараю перебрался. Как стемнеет — я на свой пост. Максим лампу включит, занавески отодвинуты — все хорошо видно. Как он тетради наши проверял, видел тоже. Откроет — улыбнется, читает, потом что-то исправит, карандаши возьмет и рисует. У первоклашек все тетрадки были в зайчиках, мышках таких симпотненьких.

Иногда Максим доставал из стола какую-то фотографию. Ставил ее перед собой, обхватывал руками голову и смотрел — часами. Несколько раз с ней к печке подходил — сжечь хотел, наверное. Я извелся весь тогда от любопытства — чья фотка? Девушки? Мамы?

Как-то раз мы с пацанами сидели, курили втихаря какую-то дешевую сигаретину, ну и, естественно, разговор на Максима сполз. Год он уже у нас, а ни с кем особо близко не сошелся, бабы у него нет. Да у нас и баб-то, чтобы для него подходили... Одна библиотекарша и та с пузом на девятом месяце. В общем, сидели мы, трепались, а Серега возьми и ляпни:

— Да он, наверное, пидор.

Мне как кипятком в лицо плеснули. Ребята на Серого накинулись — совсем, что ли очумел, а я сижу и думаю — а сам-то я кто? Если все время себя с Максимом в постели представляю? Так мне страшно стало. Чего со мной? Или я и правда в него влюбился, как девчонка? И что мне теперь делать?

Короче, пришел я домой, сел за стол и написал Максиму письмо. Про все написал — как мне тошно, как я у него под окнами торчу до поздней ночи. Три дня в кармане таскал, боялся отдать. А потом решился — ну не понесет же Максим письмо директору или моим родителям. И опять под окна к нему вечером пришел. Холодно было, ветер мерзкий, я продрог до костей. Вдруг Максим вышел во двор, спустился и пошел — прямо к сараю. Я так испугался, что даже сбежать не успел. А он подошел ко мне, взял за руку и в дом повел. Я иду — как неживой, дрожит внутри все.