| Предыдущая глава |
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
| Следующая глава |
Так прошло дня два. Время тянется очень томительно. Собрались мы, кучка близких по судьбе товарищей, и вот старший товарищ говорит: "Надо бежать". Долго мы с ним беседовали на эту тему, всяко строили свой план побега. Но страшной преградой у нас была это Висла. Река, надо сказать, широкая, быстрая, но не так глубока, вот это-то препятствие и страшило нас. Но вот после долгих разговоров-размышлений мой старший товарищ всё же решил с наступлением тьмы бежать. Крепко пожали друг другу руку, пожелали ему счастливого пути, и он пошёл. Быстро перескочил через имеющийся забор и скрылся в ночной темноте. Так мы остались, а он с полной уверенностью на свои силы двинулся в сторону по направлению к своим. Что с ним стало — мне и до сего дня неизвестно, сумел ли он преодолеть все препятствия, могущие быть на пути побега, а главное — перебраться через Вислу.
ГЛАВА 17-я
Живя в этом убежище, безусловно, всё время томил голод. Паёк был всё время 0,25 фунта хлеба, 6 зол. селедки. Томимые голодом, мы за время первой же недели, переловили всех воробьёв, что ютились на территории нашего лагеря; вырвали всю крапиву, всё это варили и ели. Конечно, всё бы это сносно, но главное не было соли. Прошло дней десять, погнали в баню, пошли в крепость. Загнали нас туда всех вместе человек 100, мыться пришлось дождиком. Это бы хорошо, но они делали своего рода каверзы: пуская воду нормальной температуры, они сразу же переменяли и окачивали нас водой, как из колодца. Конечно, здесь приятного было мало и этим пришлось закончить.
Жили мы тут дней двадцать. Здесь нас переписали, разбили на группы. Живя в этой обстановке, мы чувствовали себя все как родные братья, и в особенности мы очень подружились и стали в последствии друзьями — это наш фельшар (Владимирской губернии) и второй — делопроизводитель нашего штаба (из Вологодской губернии) и я из Сибири. Несмотря на то, что мы были слишком из разных мест, но условия и обстоятельства так сблизили нас, что один без другого совершенно не могли жить. Узнаём, что нас куда-то отправляют, и действительно на двадцатый день к вечеру выдали за четыре дня пайки, команда "собираться", и пошли, а сами ничего не знаем. Приводят на вокзал. Там нам бросились в глаза вагоны, но вагоны в полном смысле слова для пленных. Вспомнилось тут мне тот момент, когда мы пришли на вокзал в Тюмени. Ведь тоже состав, тоже вагоны, но только нет, мы сейчас были не те. И дух — бодрость и стремление, всё изменилось, и нет воли, что была тогда. Разбили нас по вагонам, человек по 60-ть, а вагоны, в них только что, видимо, перевозились лошади, воздух и грязь. Зашли мы в вагон — теснота, без нар, расположились прямо на полу, сбились в кучу, как свиньи. Делать было [64] нечего. Скоро лишили последнего удовольствия — закрыли двери, щёлкнул затвор, и мы закрыты. Только и светилось в стенах вагона четыре маленьких оконца с решётками. Братва, убитая горем, жадно напала уничтожать свои пайки, выданные на четверо суток. Это ведь по фунту хлеба, четверть фунта селёдки. Слышим, подходит паровоз, толкнул, видимо, подцепился. Повёз. Чорез некоторое время наши вагоны покатились, но куда, ничего не знаем.
Ночью мы остановились. Слышим — шумно. Простояли до утра. Открываются двери, нужно выходить. Вышли. Согнали всех в кучу, кой-кто из вагонов выйти уже не смог, та атмосфера и воздух, что мы испытывали в этих вагонах, окончательно убила более слабых, и в нашем вагоне остались (не в состоянии были двигаться) четыре человека. Не обращая внимания на окружающее, мы, ошеломлённые свежим воздухом, шумом и вообще убитые горем, пошли туда, куда нас повели. Но куда, никто не знаем. Мы двигались, как стадо баранов, раздетые, босые, без фуражек, и вид, глядя на нас, действовал, конечно, отвратительно. Так нас водили по улицам Варшавы. Праздная толпа зевак смотрела на нас. Много было слышно надсмешок. "Эх, вы, краснокожие, до чего довоевали". Конечно, среди них наверное были и сторонники Советской Власти, но они сожаления, безусловно, выразить не могли. Так мы проходили целый день, демонстрируя своей внешностью. К вечеру нас загнали в какой-то пустой сарай. Туда приехала походная кухня; получили немного супу. Уставшие от дневного путешествия мы, конечно, быстро заснули. Только что начало показываться из-за горизонта солнышко, нас разбудили. Привезли кипятку и выдали по 0,5 фунта белого хлеба. С жадностью мы уничтожили столь для нас лакомый завтрак. Часов с 9-ти опять повели по улицам города, и вот в этот день я оказался жертвой мести со стороны мирного польского населения. "Старой еврейки". Идём это мы по улице, уставшие, убитые горем, а главное в груди кипит гнев; головы понурили, уже совсем не смотрим на окружающих, и звуки, и выкрики по нашему адресу — это yже нас не возмущает. Вдруг прилетает мне прямо в голову камешок, я почувствовал, хватился, смотрю, кровь. Эх, проклятие, гневом захватило сердце. Но что сделаешь. Но видимо камень ударил легко, т. к. рана оказалась незначительной. Это бросила в нас старуха-еврейка; что она мстила, я не знаю. К вечеру нас снова привели к тем вагонам, где мы вылезли. Загнали. Там оставших больных товарищей уже не было, видимо, отправили на дежурный пункт. Через час мы уже опять куда-то ехали, знать мы этого не могли, т. к. двери всё время были закрыты. Но всё же мы узнали, что проехали Лодзь и Калиш. Здесь была остановка, нас выпустили подышать свежим воздухом. Продолжаем путь дальше. Но вот конвойные говорят, что скоро конечный путь, и мы окажемся в лагере.
Под"ехали, остановились. Команда "вылезать". Разгрузились быстро. Там нечего было брать, это не то, что было в июне месяце в городе Гомеле. А здесь все мы были совсем. Вот пример, как я: босый, в одних кальсонах, в грязной гимнастёрке, без рубашки, фуражки тоже не имел, старый вещевой мешок, ложка и банка из-под консервов, служившая мне как посуда для получения супа и кипятку. Вот примерно у всех остальных товарищей тоже трофеи. Построили. Стали проверять по спискам. Со стороны станции пришла команда солдат. Прошла передача, и мы отправились уже в определённое место для военно-пленных, в бараки. Оказывается, мы приехали на границу Познании, в местечко Щелково, в лагерь военно-пленных. Оказалось, что версты три от станции был огромнейший городок, раскинувшийся на десятках гектаров свободной земли. Вот мы уже подошли, и перед нашими глазами интересная картинка: весь лагерь был обнесён проволочной стеной в два ряда, высотой примерно метра в три. А внутри, там за этой проволокой, стройными рядами, разбитыми на группы, были раскинуты жилища для военнопленных, состоящих из досчатых бараков, покрытых землёй, видимо построенных уже несколько лет, так как эта земля давно заросла густой полянкой. Подошли к воротам, часовой широко раскрыл для нас ворота, и мы вошли. Да, всё кончено, мы в лагере. Выход отсюда труден.
ГЛАВА 18-я
Кратко постараюсь осветить место и порядок расположения означенного лагеря "Щелково".
Площадь в гектаров сто, обнесена проволочным заграждением в два ряда: внутри она разбита на отдельные участки, также отгороженные по отдельности. Таких участков четыре, назывались "блоками". И вот нас здесь оказалось тысяч 15. В последствии я узнал, что это лагерь для военно-пленных, оставшийся от немцев "Империалистической войны". И так, зайдя за стены из колючей проволоки, мы окончательно поникли головой. Подходим мы к одной из групп бараков (их три) длиною сажен в 25-ть. Загоняют нас в один из бараков триста человек. Заходить пришлось в одни в конце двери. И вот забрались в это жилище, вышиною в 2,5 метра, по обоим бокам нары и проход в средине метр. Нечего делать, стали укладываться, и нам нужно было поместиться на каждой стороне по сто пятьдесят человек. В первый день больше ничего не было. Поместились, но было так тесно, что пришлось спать под команду. Легли на голые нары. Все на правом боку, и вот, если устанет, то все ворочаемся на левый, и так мы спали и в последствии.
На завтра пришли, разбили на десятки, назначили по бараку коменданта [65] из наших товарищей; прикрепили одного со своей стороны и сказали, что это наш комендант. Через часа два явился офицер, сказали, что это комендант блока, и так мы в первый день узнали своё начальство.
Жизнь протекала в дальнейшем своим чередом. Утром нас в 6 часов поднимали, гнали за стаканом Као, для этого нужно было всем выстроиться и пойти на кухню. Придя туда, нам приходилось стоять в очереди, т. к. с этой кухни довольствовалось примерно тысяч пять. Простояв в очереди, подходишь к котлу, мимоходом наливают черпачком в приготовленную тобою посудинку "банки из-под консервов", получив примерно со стакан горячего као, тут же с жадностью каждый из нас старался его уничтожить, т. к. за время ожидания этого као приходилось достаточно помёрзнуть. Двигаемся обратно в свои убежища. Уже восемь часов, начался трудовой день. Сидим все и ждём, что будет дальше. Вот ещё характерная картина: мы поставлены были на самообслуживание, а именно на территории блока располагались посты, входные ворота, стоял пост "часовой с дубинкой". Каждый барак имел свою уборную, там был тоже пост и внутри барака ежедневно назначался дежурный и дневальные на четыре поста. Один дневальный стоял у дверей снаружи, в его обязанности входило следить за чистотой у двери барака и давать знать внутрь барака о появлении начальства, посещающего нас. Внутренний дневальным обязан стоять у двери, следить за стеклами имеющего окна, которые через каждые пять минут нужно протирать от испарения. Днём ложиться на нары не разрешалось, приходилось всем сидеть, ходить тоже не представлялось возможным — нет места. Но вот открываются двери, дневальный командует: "Встать, смирно". Все мигом встаём, получается две стройные шеренги по обеим сторонам нар. Входит паструнок (рядовой солдат польской армии), проходит и выглядывает, не пошевелится ли кто, и малейший шорох — так он даст должное. Прошёл. "Выходи, пчакре большевик". Все мигом бросаемся к двери, но ведь через одну дверь все не выскочим сразу, и вот пока проходит это стремительное, похожее на бушующее море, кой-кому из задних уже поспевало от рук пострунка по спине нашего брата. Надо сознаться, что я здесь оказывался в самом плохом положении, т.к. я оказался в то время слабеньким, и меня оттесняли назад. Но вот все выбрались, выстроились в две шеренги; подходит с правого фланга, отсчитывает, сколько ему нужно, поворачивает и уводит. Оставшиеся снова должны заходить в барак. Так продолжается целый день. Ежедневно раза два, три приходится выходить из барака по той же причине, что я сказал раньше.
Работы выполняли через чур разнохарактерные, а главное занимались самообслуживанием. Приходилось работать на поле, копали картошку, морковь, работали на кухне. Но нужно сказать, что нам также приводилось кой-что испытать в процессе работы. Поработав в поле, нарыв моркови, вечером приходилось возвращаться домой, в барак, и вот чувствуя голод, некоторые товарищи прятали кой-куда корешки моркови. Но вот дойдя до часового, тут получалась полнейшая катавасия: мы все подвергались тщательному обыску; которому товарищу не удавалось спрятать корешок морковки, то эта морковка от него отнималась и ходила по спине-голове товарища до тех пор, пока не сломается. Была ещё работа — это очистка уборной "ежедневно", так называлось возить батарею — это большущая телега, большая бочка, и вот человек сорок мы ежедневно два раза возили эту батарею на поле версты за 2-3.
Много трудности и невзгод получалось за наш трудовой день. Дня черев два-три мы выходили и кругом свое го барака должны были очищать прорастающую траву. Как-то даже смешно: щиплем, как курицы по травинке. В отношении чистоты, надо сказать, что всё кругом было сделано слишком образцово. Вот примерно так протекали дни за днями. В 2 часа выдавали обед при таких же условиях, как выдавали као; обед заключался в такой же порции по об"ёму из картофельной каши, в 5 часов получали хлеб в 100 грамм, 6 зол. селедки и одну чайную ложку мармеладу. Получив всё сказанное, с большим аппетитом приходилось уничтожать свою порцию. Но вот кончили, а с этим и кончился день. В 8 часов поверка, выходили все, проверяли на общем плацу по-блочно. Кончилась перекличка, строят на молитву. Кончилась молитва, снова в бараки, и начинает ночной покой.
Так тянулись дни за днями, работали всё то же самое. Но надо сказать, что чувствуя голод, товарищи, где представлялась возможность, то ели сырую морковь, и от этого среди заключенных в этом лагере появилась болезнь (так называемая дизентерия), что начало сваливать ежедневно десятки. Я, видя такое положение и последствия, поставил себя твёрдо, лучше быть голодному, чем умереть от сырых овощей.
Вот уже прожили сентябрь месяц, и в этой обыкновенной жизни был один не весьма уже яркий эпизод, но коротенько остановлюсь. Всё время мы жили, как родные братья, с теми, что я указывал раньше. Видя такое положение, как нам приходится жить, мы решили бежать, но куда точно не знаем. Но вот надумали: подадимся на границу в Германию, а там видно будет. Однажды, работая на картофельном поле, мы [66] сумели скрыться от охраняющего нас солдата. Удалось, сбежали. Пошли по направлению в Германию. Добрались до первого леска, залегли и так пролежали до вечера. Но сначала нам казалось, что вот сбежим, а там уже всё устроено. В действительности оказалось совсем не так просто и легко. Питаться приходилось картошкой. В общем в отношении этого мы чувствовали себя ничего. Пробродив так шесть суток, мы забрались в глубь Германии вёрст 30, но оказались совершенно одинокими и незнающими немецкого языка. Оказавшись в таком положении, решили, что будущее неизвестное, ничего нам хорошего не сулит. Придя к такому выводу, снова решили вернуться в свой лагерь. На восьмые сутки мы опять были в своём лагере. За это дело мы получили семь суток карцера, давали 100 грамм хлеба и холодная вода.
Но вот кончилась опять старая жизнь. В начале октября к нам в лагерь приезжают французские офицеры. Стали проводить собрания, агитировать, чтобы мы вступили добровольцами в армию Врангеля. Проработав так дней пять, они получили результат: товарищи, томимые неволей, холодом и голодом, а к тому же они в этот момент отправили две партии во Францию в угольные шахты, всё это ставило к тому, что выхода иного нет, как вступить в армию Врангеля. А там, на фронте, если удастся, перебежать к своим. Вербовка окончена, пожелало около четырёх тысяч. Я остался, не пошел, пусть, что будет. Пожелавших сразу отделили, назавтра же вывели за решотки, разбивка, смотрим, на глазах у нас привезли хорошее обмундирование и т.п. Выдали белый хлеб, консервы... В общем, они наглым образом хотели купить нашего брата за сайку белого хлеба и банку консервов. Всё кончилось, и они к вечеру уже ушли.
Немного и нам пришлось находиться в этом лагере. Дня через четыре оставшихся стали разбивать на рабочие отряды, человек по 150. Разбили. Я оказался в тридцать втором рабочем отряде. Получаем обмундирование, но оно заключается в очень скромных предметах: деревянные колодки, рваные брюки и френч. Само собою разумеется, что все было не больше, не меньше, как дополнительным ярмом, угнетающим наше положение. Всё закончено. Начались отправки. Посылались в разные стороны. Вот и наш отряд. Настал день, объявили, что мы едем в Варшаву. Конечно, это нас очень обрадовало, т.к. везут вперёд, ближе к границе. Вечером на станции и ночью уже поехали. Держали здесь нас свободней, поняв, что бежать никто не станет, т.к. нет надобности, ибо сами везут к границе. Доехав до Варшавы, здесь нам пришлось простоять трое суток, где-то в самом тупике, по случаю того, что была забастовка железнодорожников. Но вот окончилась, и нас повезли ещё ближе к границе. И так довезли до Брестлитовска. Вот тут-то щипнуло за сердце. Опять тот же Брестлитовск, но мы были не те, что входили в августе — весёлые, с революционными песнями. Загнали нас в крепость, холодно в каменных помещениях. Но недолго пробыли в этой крепости: на третий день получаем в город назначение (уже не помню, какой-то маленький городишко вверх по реке Бугу, верстах 60-70 от Брестлитовска). Приехали на станцию. В сосновом бору вылезли и через часа два мы уже были на месте, но только не в городе, а пройдя. Нас загнали в бараки огороженные проволочной оградой. Но всё же надо сказать, что здесь мы поместились по-человечески. Были двойные рамы, хорошие нары, в общем можно было укрыться от сильного сквозняка. Пробыв здесь двое суток, сгоняли нас в город. Баня. В общем товарищи поогляделись, где мы находимся и т.п. На третий день, утром уже при поверке двух человек не оказалось. Догадались, куда исчезли. Поставили часовых на обе стороны барака. Живём неделю. Опять начали исчезать, но куда и как — для поляков непонятно, но как поверка, так двух и нет. А лазейка была слишком проста и удобна. Кухня, куда нас водили за обедом, была в отдельном бараке, не огороженном проволокой. Выстроят по двое, пострунок идёт впереди, а сзади никого нет, т.к. наблюдает часовой, что стоит около изгороди. Заходим в сени, а там и кухня; из сеней на чердак идёт лестница, и вот кто думает бежать, он уже наровится встать назади. Зайдя последним в сени, вместо кухни — по лестнице на чердак. Кончился обед, с наступлением вечера с кухни все уходят, а товарищи, что на чердаке, с наступлением темноты, слезают с своего убежища и спокойно удаляются, куда им нужно. Опять мы решаем бежать, но только уже по направлению к своей границе, а там и к своим красным ротам. План составлен; не можем дождаться обеда, а вместе с ним и укромное убежище — чердак на кухне, выручивший за четыре дня девять человек. Но вот сигнал за обедом. Мы собрались (впрочем, всегда готовы). Но на этот раз становимся в заднюю ширенгу, стараясь быть не замеченными. Вышли. Заходим в сени. Сердце бьётся от волнения, может быть от страха, но мне кажется от той радости, что скоро сбежим. И вот решающий момент: вместо кухни пошли на чердак по лестнице. Поднимаемся, но только успели подняться, оправиться, как раздается команда: "Стой, ни с места. А пчакре большевик". Это оказывается, что поляки нашу лазейку узнали и тут сегодня выставили секрет. Попав в такое неловкое положение, и нам вообще за это пришлось поплатиться: на завтра нам всем троим дали по 10 штук розог. Но всё прошло и вторая попытка на бегство не удалась. [67]
| Предыдущая глава |
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
| Следующая глава |
