Песня об Оуайне Красноруком

Сам Грифад носил английский доспех — какой смог найти под его рост двоюродный брат. Из прежнего, второго тренировочного в своей жизни, мальчик полностью вырос ещё на родине и сделать с этим было ничего нельзя. Доспех мало отличался от доспеха сэра Оуэна, только на шлеме не было перьев, вместо полного панциря — простой нагрудник, а на кольчужные шоссы крепились кожаные, а не стальные поножи и наколенники. Да сама кольчуга с медными ввязанными в неё оплечьями была сплетена в один слой и носилась на толстый стёганый поддоспешник, а не просто на прочную кожаную рубаху, как у сэра Оуэна.

Щит и копьё оруженосца тоже мало отличались от щита и копья рыцаря — правда, копьё было короче. Меч Грифада делался в рейнских землях и был мечом уже взрослого воина, хоть и довольно узким и не очень длинным. А кроме валлийского меча мальчик имел двойной топорик на длинной рукояти, которым научился мастерски владеть ещё лет в восемь и носил у седла.

Для обоих коней доспех был кожаный, с кольчужными вставками на груди и стальными масками. Грифад особенно внимательно осмотрел и опробовал седельные ремни и подпруги. Потом стащил сапоги и чулки, тоже осмотрел их. И, выйдя из шатра, пошёл к реке.

Совсем уже стемнело и лагерь засыпал. Днём на берегу было полно людей — кто пил, кто купался, кто поил коней, кто просто так отдыхал... Но сейчас мальчик легко нашёл свободное место.

Надо водою, отсюда, из-под берега, казавшейся шире моря, клочками стелился туман. Вдоль мостов горели факелы, там ещё постукивали топоры, но эти звуки казались доносящимися из иного мира. Песок, лежавший узкой полоской у ног Грифада, не успел ещё остыть, и был покрыт тут и там следами людей и коней.

А над головою — ошеломительно сияло бесчисленным множеством звёздных огней высокое ночное небо конца лета. Часто падали через него, наискось чертя краткие светящиеся линии, крупные звёзды. Уходили на край мира, на Остров Яблонь, чтобы там набраться сил и вновь вернуться на небо... Грифад хотел перекреститься, попросить прощенья за то, что вспомнил то, во что когда-то верили дикие предки, не знавшие света Христа, но не стал. Про Остров Яблонь рассказывала ему, совсем маленькому, мать — каждый раз предупреждая, что "это просто сказка, щеночек, просто красивая сказка... свернись клубочком и спи, засыпай и слушай..."

— Мама... — шепнул Грифад, отчаянно вперив взгляд в маленькую, незаметную в этом ликующем сиянии над головой, звёздочку — вечно неизменную, вечно постоянную, вечно недвижную Северную Звезду. — Мама, выйди и посмотри. Это я, твой сын — выйди и поймай мой взгляд, мама... мы глядим на одно...

Горло заперло слезами. Но Грифад не заплакал. А когда опустил глаза — в воде, совсем близко, кто-то стоял.

Грифад отскочил, выхватывая валлийский меч. Но этот "кто-то" оказался насквозь мокрым парнем — ненамного старше самого пажа. Молча и тихо он вышел на берег, не обращая внимания на оружие Грифада. Огляделся, поинтересовался шёпотом, выжимая подол рубахи:

— Чего тут торчишь?

Обернулся, присмотрелся, свистнул куличком — неотличимо. Из камышей, еле слышно булькая по воде, показались ещё двое, вообще голые, тащившие какой-то длинный свёрток. Парень серьёзно добавил:

— Спать пора.

Троица исчезла в расцвеченной алыми прыгающими огнями тьме — бесшумно, как и не было никого. Следом из тех же камышей ещё двое выволокли небольшой плотик, на котором что-то было навалено, поволокли его следом за товарищами.

"Пора спать," — слегка ошалело подумал Грифад.

* * *

Сэр Оуэн разбудил пажа, когда половина войска уже переправилась через Дон. Переправа продолжалась, но было ещё темно, и паж, сев на соломе, сперва вообще ничего не мог понять. Конопля — непривычно серьёзный — сунул ему в руки тёплый кусок бересты, свёрнутый фунтиком. От фунтика пахло свежей берёзовой корой, травами и мёдом.

— Пей давай, а уж есть будем вечером, — тихо сказал Конопля.

— Сэр Оуэн! — вскочил Грифад, едва не пролив то, что было в этой странной кружке. Но Конопля добавил:

— Хозяин уж попил, не прыгай.

— Я проспал, — убито сказал Грифад, делая первый глоток. Там и было-то всего на три таких — но уже после второго куда-то ушёл сон, голова прояснилась, а тело наполнилось бодростью — словно он умылся ледяной водой.

— Я не будил тебя, потому что не было нужды, — спокойно ответил стоявший у входа рыцарь. — Но теперь давай собираться. У нас есть ещё одно важное дело... а ты подожди сворачивать шатёр, — кивнул он Конопле, и тот неожиданно поклонился, шагнул в сторону, в тень.

Грифад бросил фунтик, начал молча и сноровисто-привычно помогать рыцарю вооружаться. Пажа потряхивало. Он удивлялся, как не проснулся сам — ведь снаружи стоял, по сути, страшный шум, московская рать и не думала таиться. Да и зачем, если всё уже ясно и место битвы избрано, а враг пришёл на него?

Не боюсь, подумал он, стиснув зубы. Пусть трус боится, я — не боюсь. Как советовал сэр Оуэн, Грифад мысленно представил себе высокое голубое небо, полдень в родных горах... Дрожь ушла, пришло почти настоящее спокойствие.

Сэр Оуэн надел поверх доспеха зелёное с красным сюрко, подвигал плечами, туловищем, руками, подпрыгнул, нагнулся... Одобрительно кивнул. У самого Грифада сюрко был красно-золотой с золотыми львами — цветов апМередиддов, хотя он должен был носить цвета господина. Но Грифад не знал даже, на самом ли деле красное и зелёное — цвета сэра Оуэна.

Эту мысль он тоже прогнал. Сэр Оуэн не помогал ему снаряжаться — рыцарь должен уметь это делать сам, а учиться — с пажей, даже если потом ни разу в жизни не придётся ему так делать одному. Мальчик управился быстро, затянул английский узел ремня, удобней передвинул мечи. Спросил:

— Вести коней, сэр?

— Подожди, — повелительно сказал рыцарь. — Ты помнишь всё, чему я учил тебя?

— Да, сэр, — твёрдо сказал мальчик. Перед его глазами мгновенно пролетели все бесчисленные, долгие и сперва просто-таки мучительные и унизительные (а ведь он пришёл к сэру Оуэну, искренне думая, что уже умеет сражаться!) занятия. — Да, — повторил он, кивнув головой.

— Хорошо, — ответил сэр Оуэн. — Потому что я хочу наречь тебя своим оруженосцем. Пажу не пристало идти в настоящий бой. Если же мы переживём его — ты станешь рыцарем, мальчик. Теперь же, — сэр Оуэн медленно обнажил меч, — встань на колено, Грифад апМередидд из Мередиддов. Встань на колено и прими первую часть того страшного груза, которого ты так чаешь.

Румяные щёки Грифада стали почти чёрными, алое поползло к глазам и на шею. В глазах появился и разгорелся — огнём на ветру — восторг.

Не сводя этих глаз — влюблённо-молитвенных — с рыцаря, Грифад опустился на колено и поднял голову, сложив ладони перед грудью...

... — Ишь — разгорелся, чисто красна девица от поцелуя, — ухмыльнулся Конопля, глядя, как Грифад почти суетливо проверяет в последний раз конскую сбрую, то и дело гордо посматривая на свою новую перевязь и с явным трудом удерживаясь от того, чтобы не оглаживать её снова и снова. Сэр Оуэн стоял около шатра и о чём-то говорил тихо с подъехавшим и спешившимся московским боярином. — Что такого случилось-то? Сметана тебе в рот с неба полилась? Золото в кошель нападало? Вот ты мне объясни — что?!

А Грифад вдруг понял, что он не хочет злиться на Коноплю. Что он скорей жалеет этого человека.

— Ты не понимаешь, Конопля, — оруженосец замотал головой. — Ты не понимаешь, а у меня нет слов — объяснить.

— Всё я понимаю, — ответил тот, и голос его теперь был грустным. — Посмеяться хотел, веришь ли? Легко ведь посмеяться — один нищий роду высокого другого такого же нищего по плечу мечом шлёпнул, тот и счастлив... да погоди, не загорайся опять-то! — он взялся обеими руками за руку, которой Грифад в гневе ухватился за рукоять короткого валлийского меча — но не зло, не грубо взялся, а как-то очень мягко... и Грифад передумал выхватывать оружие, хотя одним поворотом руки мог сбросить обе ладони мужика вдвое старше себя, да так, что Конопля повалился бы на колени, сам того не заметив. — Дёшево они стоят, мои насмешки. Потому как от зависти...

— От зависти? — Грифад свёл брови. — Почему? Чему ты завидуешь?

— Теперь уж ты не понимаешь, а у меня нет слов — объяснить, — ответил Конопля. — Я любого просмеять могу. На любого острое слово найду. А подохнет Конопля — что от него останется? Что жил, что не жил. Не вспомнит никто его острословства. Не споёт никто о нём песни — такой, чтобы за душу взяла... — он скомкал в белый кулак рубаху на груди и с трудом продолжал: — Я вот к чужой доблести прислонился. Вы помрёте — а ваша доблесть останется: мол, были такие-то и в лето такое-то пошли на поганых, и... а дальше и не важно. Может, и меня через вас вспомнят... — он скривил рот в жалкой усмешке и еле слышно добавил: — Хоть так... — и тряхнул головой: — Ну вы езжайте геройствовать, а мне работу работать пора!..

...Неспешный сероватый рассвет — ещё бессолнечный, ещё бессветный — застал рыцаря и оруженосца на середине моста через Дон. Нельзя сказать, что они переправлялись последними — но воинов на оставленном берегу Дона было уже мало. Туман валил из приречных балок синеватыми клубами, тёк по воде. Сочно, не в лад, разноголосо, плюхали доски уже здорово разболтавшихся мостов, и Грифад подумал, что обратно ехать будет уже небезопасно...

...хотя — многие ли поедут обратно?

Придётся ли вообще кому-то ехать обратно? Или по этим самым мостам уже после полудня хлынет на Москву Орда? На Москву, подумал Грифад. А ведь я так и не был в Москве. Смешно. Сражаться я иду за Москву, а даже не знаю, что это за город.

Кого-то случайно столкнули в воду — шум, плеск, ругань... Шедший у стремени Грифада пеший ополченец с круглым щитом за спиной и рогатиной на плече обернулся, пробормотал:

— И куды это люди ступают, спят, что ли, на ходу? — передёрнул плечами, посмотрел снизу вверх на мальчишку и спросил: — Откуда будешь, боярич? С Литвы?

Он выговаривал слова как-то по особенному. Не то, чтобы с особым выговором вообще... но вот некоторые звуки были странными, если так можно сказать.

— Из Камру, — ответил оруженосец. Ополченец без удивления отозвался:

— Бывает. Я вот тоже, к примеру — псковской. Скобарь, значит. Псковской — и вот чего я тут забыл? История! — он повертел головой, как бы сам себе удивляясь — и прибавил шагу, откуда-то спереди окликнули, судя по всему, его.

За мостом пришлось ещё с английскую милю, не меньше, шагать по уже полностью вытоптанной траве — влево, на северо-восток. Грифад не знал — куда. Но сэр Оуэн, видимо — знал.

А за опольем, всего-то в какой-то полумиле от уже построившегося московского сторожевого полка, клубилась чёрная туча вражеского войска.

Орда вышла на бой.

— Никогда не думал, что это так долго, — вырвалось у Грифада. Он как обычно не мог объяснить словами, что чувствовал — и тоже как обычно рыцарь понял его.

— Здесь не меньше ста тысяч, — откликнулся он. — Это дело не одного часа — всем встать на свои места. Боюсь вот только, как бы агаряне не опередили нас и не ударили раньше, чем правильно выстроится наше войско.

— Может, надо двигаться быстрее? — озаботился Грифад. Сэр Оуэн покачал головой:

— К чему? Не от нас зависит дело, а от самого последнего.

Но Грифад всё же нет-нет, да и поглядывал беспокойно вправо — туда, где скапливались враги...

...Конопля с мулом догнал их уже на полпути к месту, где им выпало стоять в бою.

Грифад думал, что он останется за Доном и теперь недоверчиво (и обрадованно, если честно) спросил ходко шагающего московита:

— Ты пойдёшь с нами в бой?

— Да не, вот тут и посижу, вас подожду, — ухмыльнулся Конопля, останавливаясь. Мул хотел тяпнуть его за плечо и Конопля, не глядя, лениво-точно огрел его кулаком промеж ушей. Грифад с трудом сдержал гримасу отвращения. Нет, этот мужик был неисправим! И что иногда приходило на ум, глядя на него, совсем иное — только бесило сильней.

Впрочем, сэр Оуэн остался невозмутим. Он только сказал:

— С этого места не уходи, иначе потом Грифад тебя обыщется.

— Да уж не уйду... Шатёр-то ставить?

Сэр Оуэн кивнул. Не оборачиваясь. Зато обернулся, когда в спину потянуло дымом, Грифад — они едва сотню шагов отъехали от того места, где Конопля и правда беспечно-бесстрашно, словно был уверен в грядущей победе, начал разворачивать шатёр. Оборачивались многие — словно волна шла и по уже выстроившемуся войску и по тем, кто ещё неспешно шёл на свои места.

Грифад обернулся — и...

— Горят мосты, — спокойно сказал сэр Оуэн. — Умный ход.

Похоже, впрочем, что так в войске считали не все. То тут, то там возникал и то затихал сразу, то сперва ширился — а затихал уж потом — отчётливый испуганный шум.

— Беда всех ополчений, даже самых лучших, — пробормотал сэр Оуэн. — Многие боятся. Я чую просто по запаху.

Его лицо дёрнулось, он отвернулся и теперь глядел только вперёд. Заставил себя отвернуться и Грифад, хотя, правду сказать, на душе у него сделалось смутновато.

— Мне казалось, у нас больше конницы, — озабоченно пробормотал оруженосец — чтобы хоть что-то просто сказать, но понял вдруг, что это и правда так. — Господин мой, где конница?!

— Может быть, спряталась? — невозмутимо пошутил сэр Оуэн, чуть шевельнув углом рта. Грифад надулся и замолчал. И молчал до самого места, где им предстояло встать.

Полк левой руки, как и его близнец на правом фланге, был составлен пополам из городского пешего ополчения и хорошей конницы.

Справа от сэра Оуэна и его оруженосца встал пан из Хлума, моравский рыцарь Вит Чарный Хлумач с оруженосцем Мартыном Ганаком (тот был старше Грифада вдвое и даже постарше своего рыцаря) и арбалетчиком Тадеашем, прозвища которого Грифад не знал. Это были надёжные воины. Вит Хлумач приехал в Московию во исполнение обета, который дал после виденного сна. Грифад обрадовался, что рядом будут знакомые, пусть и не короткие — и чехи кивнули ему вполне дружелюбно, а Мартын увидел перевязь на Грифаде, пожал локти мальчишки и буркнул:

— Мои тебе поздравки, парень. Быть тебе и рыцарем.

— Благодарю, — с достоинством ответил Грифад, чувствуя, что снова краснеет. И, словно его взгляд притянуло волшебным хватающим камнем, уставился в ту сторону, где на другой стороне ополья, за неглубоким овражком, тянувшимся в сторону реки со смешным названием Смолка, казалось, очень близко — встают ордынцы.

Войско магометан не держало того строя, в котором стояли — в который всё ещё строились — московиты. Но всё-таки и у них можно было различить разные отряды — и по ним даже Грифад мог прочесть нехитрый, но, пожалуй что, верный план Мамая.

Впереди во всю ширь поля, от Нижнего Дубяка до оврагов вдоль Смолки, непрестанно колебалась, меняла очертания, ревела, гудела голосами рогов и труб и людским разноязыким многоголосьем, замирала и шла волнами, чтобы снова замереть и снова заколебаться разномастная и разноцветная масса воистину орды. Тут не было строя — была вооружённая конная толпа, в которой с трудом можно было разглядеть отдельные небольшие сплочённые отряды, державшиеся под каким-то стягом, знаком, знаменем... или просто вокруг богато одетого воина. Но таких тут оказалось немного. Грифад слышал названия этих народов, но почти ничего не запомнил... Объединяло всю эту тяжкую и безликую тьму только одно: ожидание сигнала идти вперёд, рубить и колоть — в надежде, что повезёт именно тебе и именно ты по трупам тех, кто сейчас ещё живой стоит рядом, думая о том же — дорвёшься до обещанной всесильным беклярибеком (1.) щедрой добычи.