Московская добыча (гл. 1 - 8)

В путь тронулись с первыми лучами рассвета, когда добрая половина остановившихся в деревне солдат еще спала по теплым избам. Майор приказал торопиться, да его людям и не нужны были приказания — сами рады драпать, злорадно думала Анька, глядя, как плывет мимо заснеженный лес. По пустой дороге повозки катились ходко и весело, и до той поры, пока тракт вновь забился отступавшим войском, покрыли изрядное расстояние. Тревога ночи рассеялась с лучами солнца — то ли было, то ли не было, то ль и впрямь молитвы зло отогнали? Довольный майор заснул, похрапывая. Проснулся за полдень, зевнул широко и сладко. Анька все это время пялилась в щелку окна на французов: потрепанных, укутанных кто во что горазд, скорее жалких, чем страшных. А тут вдруг поняла, что тоже хочет спать; свернулась в клубочек, закутавшись в шубу, словно в кокон, и заснула быстро и спокойно, как засыпала в детстве.

Последний день пути до Смоленска прошел на удивление удачно. Верно говорят, думал майор Пулен: ранняя пташка все зернышки склюет. Стоило тронуться в путь до рассвета, чтобы оставить позади потрепанный арьергард и догнать части, не забывшие еще, что они — армия, а не стадо. Среди уверенно идущих колонн повозки майора Пулена вновь были в безопасности — насколько это вообще возможно на войне. Пулен даже поспать себе разрешил, положившись на верного Мишеля и здравый смысл своих людей.

Когда проснулся, Мишель доложил услышанные новости. Говорили, будто корпуса, прикрывавшие отход армии, сильно потрепали под Вязьмой. Потери называли кто в четыре, кто в семь, кто в десять тысяч; говорили, что итальянский корпус Богарне разгромлен подчистую, а Первый корпус Даву едва не постигла та же печальная участь.

Подтверждали, что император ждет отставшие части в Смоленске; и эта весть, в отличие от первой, придавала сил. В лицах людей забрезжила надежда.

Эти люди уже забыли, как дорого обошлось взятие Смоленска при наступлении. Двенадцать тысяч человек убитыми! На раненых не хватало лекарств, да что говорить о лекарствах, перевязывать нечем было! Трупы убирали три дня. Разрушенный, почти дотла сгоревший город, оставленный жителями, встретивший победителей зловещим безмолвием — не понятое тогда предвестие Москвы. Дикий, упрямый народ! Будь Бонапарт не так ослеплен прежними победами, еще тогда понял бы, что лучше повернуть назад. Но где там. Он и до сих пор, верно, считает себя непобедимым, а неудачи русской компании — случайностью, нонсенсом, предвестием реванша.

Жан-Жак Пулен в реванш не верил. И когда впереди за широкой полосой Днепра показался долгожданный Смоленск, первая мысль майора была, как и у всех его людей: "Наконец-то!", но вторая: "Не стоит здесь задерживаться"...

Отогреться, пополнить запасы провизии — и в путь. Пусть император ждет отставших, пусть планирует какие угодно реванши, однако прагматическому уму делового человека ясно: месье Наполеона Бонапарта пора объявить банкротом. Несостоятельным должником, игроком, проигравшимся в пух и прах. И лучшее, что может сделать благоразумный человек — выпрыгнуть из этой лодки, пока она еще не пошла ко дну.

А тот, кто сравнит выпрыгнувшего с крысой, кичась собственной верностью, пусть себе тонет вместе с кораблем.

Глава 4. Обманутые надежды

Крепостная стена из красного кирпича, венчавшая обрывистые холмы на левом берегу Днепра, по-прежнему выглядела грозно. Тогда, в августе, три сотни французских орудий так и не смогли разбить пятиметровую толщу городских стен Смоленска — тех самых стен, о которых говорили, что по верху их без труда промчится тройка. Теперь же эти стены обещали отступавшей армии Наполеона защиту и отдых.

Москву покидало стотысячное войско. До Смоленска добрались чуть больше сорока тысяч человек, и назвать их армией значило бы сильно погрешить против истины. Даже оружие сохранили не все. Беглецы, мародеры, дезертиры, раненые и больные, отчаявшиеся... Призрак разгрома витал над Великой армией.

Жан-Жак Пулен всей шкурой, всем своим чутьем штабиста и делового человека ощущал эту обреченность.

— Бдительности не терять, — приказал он.

Городская стена приближалась медленно, постепенно надвигаясь, заслоняя стылое осеннее небо. От выщербленного тяжелыми ядрами кирпича веяло могильной сыростью.

— Наконец-то, слава тебе, Пречистая Дева, — выдохнул кто-то из солдат неподалеку.

— Мишель, — Пулен нахмурился, — проследи, чтобы парни не расслаблялись. Мы не знаем о положении дел.

— Слушаюсь, господин майор, — кивнул бравый капитан.

Воротная башня глотала неровную цепочку войска, словно исполинская голодная пасть. В зеве этой пасти было темно и стыло, и в животе Жан-Жака Пулена заворочались мерзкие ледяные черви неожиданной тревоги.

Вид города ничуть эту тревогу не развеял.

Маленький отряд полз между разрушенных домов, крепко зажатый между пестрой толпой разнородной пехоты. Толпа постепенно редела, зато все чаще стали попадаться костры — на перекрестках, в глубине дворов, а то и между разрушенных стен домов. Жгли мебель, обломки рам и дверей, телеги, кареты и ящики — лишь бы горело. От некоторых костров тянуло жареным мясом; на счастливцев глядели алчно, а те, очевидно, готовы были защищать ужин даже силой оружия.

С каретой и тремя наполовину нагруженными телегами, с десятком верховых коней у своих людей майор Пулен вдруг ощутил себя хозяином сокровища — непомерного, всем нужного, нагло и беспечно выставленного на всеобщее обозрение.

— Мишель, — окликнул он адъютанта. — Ищем стоянку. Гляди, чтобы там прежде всего легко было защищаться.

— Да, господин майор, понимаю, — кивнул Мишель. — Эти мерзавцы вокруг так и ждут случая урвать чужой кусок. Не нравится мне здесь, господин майор. Не такого мы ждали.

И правда — мертвый, разрушенный, сгоревший город меньше всего похож был на спасительную гавань. Стены его, снаружи манившие обещанием защиты, теперь вдруг показались Пулену ловушкой, готовым захлопнуться капканом.

— Меньше болтай, — майор закашлялся. — Поторопись лучше.

Оборвав адъютанта, Пулен все же не мог не признать его правоту. Не такого Смоленска они ждали. Здесь не было обычного для военного лагеря порядка, не чувствовался тот дух дисциплины, который лучше всяких слов убеждает, что все идет, как надо. Похоже, думал Пулен, император окончательно утратил контроль над собственной армией; а раз так, о спасении нужно побеспокоиться самому, не рассчитывая на мифический гений Бонапарта.

— Банкрот, — пробормотал Пулен, вновь вернувшись к мелькнувшей перед въездом в Смоленск мысли. — Чертов банкрот, который тянет за собой в пропасть всех нас...

Подходящее место для стоянки обнаружилось довольно скоро. Просторный двор, обнесенный высокой кирпичной стеной, принадлежал, похоже, богатому купеческому дому или лавке. Ворота были выбиты, но стена — цела; перегородить вход телегой... хотя нет, оборвал собственную мысль Пулен, телега нынче — добыча. Однако все равно проще караулить и защищать единственный подход, чем ждать нападения со всех сторон сразу.

Сам дом был почти полностью разрушен, ни крыши, ни дверей, только полуобгоревшие стены из толстых бревен. Но Пулен заметил широкий покатый вход в подвал — по такому обычно скатывают бочки. Кивнул Мишелю:

— Проверь.

Адъютант достал пистолет и исчез в темном проеме. Появился примерно через четверть часа, доложил:

— Пусто. Свод крепкий, каменный, вентиляция цела, можно там и устроиться. Места хватит.

Конечно, хватит. Пулен знал такие подвалы — сотня-полторы бочек влезет свободно.

— Коней и повозки туда, — скомандовал он. — Трое в дом искать дрова, двое в караул.

Посмотрел, пройдет ли в проем карета — прошла, лишь слегка царапнула крышей по арочному своду. Глянул на часы. Уже начинало смеркаться, но терять время отчаянно не хотелось. Ночи зимой ранние и долгие, а как знать, чем обернется завтрашний день.

— Коней накормить. Людям есть и греться, не шуметь, своего присутствия не выдавать. Я иду искать штаб. Тео и Клод со мной, Мишель, организуй охрану.

— Коней, господин майор? — спросил Тео.

— Пешком пойдем, — Пулен достал пистолеты. — Не стоит дразнить голодных псов доступной едой.

Штаб нашли быстро: он расположился там, где и ожидал майор Пулен, в том же просторном, богатом доме, что и в первую их стоянку в Смоленске. Вот только дом теперь был разграблен подчистую, да и порядок в штабе оказался уже не тот. Начать с того, что на появление отставшего майора даже не обратили внимания! Невысокий, незаметный Пулен попросту потерялся среди толпы возмущенно галдевших, кричавших, размахивавших руками офицеров — знакомых ему штабных, гвардейских, армейских, французов, немцев, баварцев, итальянцев, поляков... Кто-то кого-то в чем-то обвинял, призывал императора в судьи, ему возражали: мол, делать императору нечего, только жалобы разбирать. Тощий, с почерневшим лицом итальянец наскакивал на рослого гвардейского капитана, выплевывая ему в лицо ругательства на двух языках; капитан медленно багровел, вот-вот следовало ждать ответного взрыва. В другом углу орали друг на друга два сопляка-ординарца, третий, постарше, сначала пытался их успокоить, но вскоре тоже влез в спор.

"Прекрасно", — усмехнулся про себя Пулен. Лучший способ узнать новости и разобраться в ситуации — тихо послушать чужие свары.

Новости оказались неутешительными — чтобы не сказать "ужасающими".

Болван-интендант не сумел собрать у окрестных крестьян ни горсти хлеба, ни клочка сена. Лошади пали от бескормицы, доставленный своевременно и в надлежащем порядке скот съели проходившие через город к Москве батальоны. Склады, на которые так надеялась отступавшая армия, оказались почти пусты. Разумеется, император приказал расстрелять интенданта, но помочь делу это уже не могло. Зато слухи о недостатке продовольствия, мгновенно облетев измученных, голодных, озлобленных солдат, сработали не хуже искры на фитиле. В два дня оставшиеся склады были разграблены. На улицах убивали своих за кусок хлеба. Расстрелы не спасали рухнувшую дисциплину: что значит угроза расстрела против перспективы медленной и мучительной смерти от голода и мороза? А в город каждый день приходили новые отставшие: больные, голодные, смертельно измученные, в надежде на отдых, еду и помощь.

По мере того, как части этой ужасной мозаики складывались в мозгу майора Пулена в единую картину, его все больше охватывал ужас. Собственная предусмотрительность, неясный инстинкт, заставивший спрятать коней и повозки своего отряда, уже казались недостаточными. Смоленск, проклятый не покорившийся Смоленск, и в самом деле обернулся ловушкой, смертельным капканом. Этот город перестал быть городом, но не стал ни военным лагерем, ни базой для армии. Он превратился в монстра, упыря, чудовище, жаждавшее мести. Его пепелища, как пятна проказы, поражали захватчиков, превращая вчерашних солдат в таких же упырей, несущих заразу поражения и гибели.

"Бежать, — в панике думал Пулен, — быстрее, немедленно бежать!"

Он уже пробирался к выходу, но тут его догнала самая, пожалуй, страшная новость. Император приказал сжигать отягощающий армию обоз, а коней собирать для артиллерии.

Вывалившись на улицу, майор дико оглянулся. Клод, сжимая ружье строго по уставу, изображал бдительного часового, Тео, яростно жестикулируя, о чем-то спорил с рослым гвардейцем.

— За мной, живо, — бросил Пулен и, не оглядываясь, почти побежал туда, где ждал его отряд.

Его люди, его кони, его повозки и груз в этих повозках. Московская добыча, единственный положительный итог проигранной войны. Довольно, хватит; Жан-Жак Пулен не станет подчиняться приказам, определенным и ясным следствием которых явится его, Пулена, разорение и гибель. Кредит Наполеона Бонапарта у Жан-Жака Пулена исчерпан, пора подвести черту и поставить точку.

Тео и Клод спешили за командиром, тревожно переглядываясь. Они не знали, что за известия привели майора в настолько бешеное состояние, но ничего хорошего явно ждать не приходилось.

Смоленск Аньку напугал. Разбитые ядрами, закопченные пожаром стены домов — слепые, с выбитыми окнами и дверями, — перемежались домами вовсе разрушенными, сожженными дотла. Обгоревшие деревья грозили небу черными мертвыми ветвями. Сиротами стояли на пепелищах уцелевшие печи. Наверное, такой стала и Москва после пожара, думала Анька — и радовалась, что ей не довелось этого видеть.

И, сколько они ехали по разбитым улицам, Анька не заметила ни одного из смоленских жителей. Только французы — в драных, грязных, излохматившихся мундирах, со злыми лицами. Жутью веяло от этого города, был он как будто кладбище, населенное голодными упырями.

Девушка совсем не удивилась, поняв, что "ее" французы тоже опасаются этих "упырей". Неожиданное совпадение чувств даже успокоило ее немного. Будто те, кого она привыкла уже бояться — а ведь привычный страх совсем не так страшен, как новый! — вдруг оказались единственными живыми людьми с нею рядом.

Она даже решилась подойти к костру. Огонь развели в том же подвале, где все они спрятались: подвал был огромный, с высоким сводчатым потолком и каменными стенами, устроенный надежно, чтобы хранить в нем дорогой товар, не боясь пожара и покражи. Здесь наконец-то можно было размять ноги: в дороге Анька выскакивала из тепла и безопасности кареты только ради того, чтобы по-быстрому сбегать в кустики. Никто не озаботился ее обуть, а ходить босой по ледяной грязи или снегу — радости мало. Здесь же пол был хоть и холодный, но чистый и сухой, только у самого входа немного снегом наметено.

После тряски и долгой неподвижности кружилась голова. Анька то стояла у костра, немного в стороне, все-таки опасаясь столпившихся вокруг огня мужчин, то бесцельно ходила по подвалу. Подошла к коням — распряженные, они ели сено, устало опустив морды. Сквозь тусклую, всклокоченную шерсть выпирали ребра, хребты торчали; не кони — скелетины. Анька погладила по шее гнедого мерина, вздохнула:

— Ах вы, бедные, изголодались...

Мерин шумно выдохнул, как будто ответил, и продолжил дергать сено. Совсем как старый Воронок, там, дома, вспомнила Анька. Заслуженный ветеран, отец баринова Черта, старый конь доживал свой век на покое, в холе и тепле. Яшка выпускал его пастись в сад, и даже барыня не смела возражать: травы не убудет. Сколько лет Воронку, только барин точно и знал.

— Гляди, как зубы сточены, — объяснял Яшка, отворачивая Воронку губу. — Старичок. Хорошо, что ему дали дожить в покое.

Анька кивала: конечно, хорошо. К коням барин был добрее, чем к людям. Старики и старухи из дворни до последних своих дней не знали праздности, если только болезнь не валила их с ног.

Яшка гладил Воронка по морде, угощал присоленной коркой хлеба. Спрашивал:

— Опять грустишь? Обижают?

Анька не отвечала — что могла она ответить? Тогда Яшка начинал рассказывать что-нибудь смешное, или, если барина с барыней дома не было, предлагал проехаться верхом по манежу. Для остальных, кто мог увидеть, у него была отговорка: коней-де все равно проезжать нужно, а на тонкую, легконогую трехлетку тяжелого мужика не посадишь. А спорить с Яшкой о лошадях только барин и мог.