Ихиссе тоже усмехнулся, однако промолчал и отвёл взгляд.
— Ну, она же художница, — сказал он чуть позже. — И, к тому же, рисовала твой портрет. Художникам положено видеть истинную суть того, что они рисуют.
— А актёрам?
— И актёрам тоже. Вероятно, именно поэтому мы и были близки... Хотя я всю жизнь думал, что она меня только жалеет и считает совершенной никчёмностью.
Взяв Миреле под локоть, Ихиссе повёл его в дом.
Внутри оказалось светло и просторно, без лишней мебели и украшений. Те же, которые были — занавески, салфетки, покрывала, выглядели очень необычными и были столь далеки от современных вкусов и веяний моды — как легкомысленной роскоши, принятой в среде актёров, так и строгой утончённости аристократов — что Миреле показалось, будто он попал в другой мир.
— Она здесь сама всё делала, — заметил Ихиссе. — Расписывала по ткани, вышивала... Она — необыкновенная женщина.
— Ты любил её? — прямо спросил Миреле.
— Миреле... — Он смешался и не ответил.
Тот не стал допытываться и прошёл по комнатам, остановившись в одной из них возле постели. Сняв с неё лёгкое верхнее покрывало, светло-сиреневое, как летние сумерки, и украшенное орнаментом из цветущих трав, он прижал шёлковую ткань к лицу, и ему показалось, будто он всё ещё чувствует тепло, исходившее от чужих рук.
— Ты можешь приезжать сюда, когда захочешь, — сказал Ихиссе, остановившись на пороге. — Мерея разрешила. Я не такой, как ты, но отчего-то мне сдаётся, что то, что тебе нужно — это одиночество. В квартале всегда суета, и ясно, что теперь тебе ещё долгое время будет неприятно обнажать душу у кого-то на глазах... А искусство — это всегда обнажение души. Что же до того, чтобы прятаться в каком-то дальнем уголке квартала, то я посчитал, что это для тебя... ну... уже несолидно как-то. Поэтому привёз тебя сюда. Здесь ты будешь совершенно один. Сможешь делать всё, что хочешь. И никто тебе не помешает.
Миреле положил покрывало на место.
— Я даже не знаю, Ихиссе, — сказал он растерянно. — Мне бы хотелось сказать, что я очень благодарен, но... мне кажется, что это даже слишком много для меня. Чересчур дорогой подарок. Я не понимаю, как мне его принять.
— Да ну брось, — поморщился Ихиссе. — Он мне совершенно ничего не стоил. И Мерее, между прочим, тоже. У неё этих загородных домов... К тому же, она ведь не отдаёт его тебе в вечное владение.
— Дело не в том, стоило это каких-то денег и усилий или нет. А... — Миреле так и не смог найти подходящих слов и замер. — Я не ожидал этой неожиданной помощи, мне кажется, я ничем не заслужил её.
Ихиссе подошёл к нему ближе.
— Ты помогаешь ему, я помогаю тебе, разве это не правильно? Мерея столько лет помогала мне. По-другому не справиться. Если каждый будет помогать тому, кому может помочь, то, в итоге, никто не останется обездоленным. Хотя я не знаю, почему я это говорю, это совершенно несвойственная мне философия. — Он несколько наигранно рассмеялся. — В общем, если хочешь, можешь считать, что я просто пытаюсь вернуть тебе долг.
— Какой долг, Ихиссе, о чём ты.
— А то ты не помнишь ничего. Из всего, что я в жизни сделал нехорошего, пожалуй, именно это мучило меня больше всего. Хотя я очень долго не признавался в этом даже себе.
Миреле молчал. Он вдруг обнаружил, что, несмотря ни на что, то воспоминание, которое он считал не самым значительным в своей жизни и уже давно похоронённым, по-прежнему тяготило его — да так, что при попытке приблизиться к нему, он ощутил в груди нехватку воздуха. Одно дело было проигрывать в уме события давно минувшей ночи, а другое — говорить о них с человеком, который делил с ним тот же опыт. Который был его единственным свидетелем и непосредственным участником.
Приблизившись к нему вплотную, Ихиссе смотрел на него, почти не моргая, и в синих глазах его читался неуверенный вопрос. Миреле чуть отвёл взгляд.
Ихиссе понял и тоже отступил назад.
— Вообще говоря, ты меня здорово озадачил тем, что "не готов принять такой дорогой подарок", — заметил он своим обычным, довольно весёлым тоном. — Потому что, сказать по правде, у меня есть ещё один. И вот он-то точно смутит тебя ещё больше. Но что же делать? Я не могу оставить его себе. Он, как это говорится, именной. Предназначенный только тебе и никому другому.
Он сходил обратно к экипажу и вернулся, прижимая к груди довольно крупного размера свёрток.
Миреле ждал, теряясь в догадках.
Ихиссе с самым таинственный видом опустился на постель и, уложив свёрток к себе на колени, принялся медленно, мало-помалу спускать вниз прикрывавшую его шёлковую ткань. Видно было, что ему по-прежнему нравится производить впечатление и разыгрывать эффектный спектакль — впрочем, кому из них, актёров, не нравилось?
Миреле и рад был изобразить из себя взволнованного, благодарного зрителя, но внезапно волнение стало настоящим, а не только тем, что он пытался показать, чтобы порадовать Ихиссе.
Из-под ткани показались длинные тёмные волосы.
"Кукла! — молнией проскользнуло в голове Миреле. — Он решил подарить мне новую куклу, взамен утраченной..."
Но это было ещё полбеды.
С чувством смутного узнавания он смотрел в лицо своего подарка — овальное, казавшееся немного детским. Кукла улыбалась, однако всё равно казалась чуть печальной — так же как и та, прежняя. Но у этой, в отличие от неё, был удивительный взгляд — затягивающий и глубокий, как тёмное озеро. Длинные ресницы были подкрашены лиловой тушью; точно такого же цвета прядь в волосах, выпущенная из причёски, спускалась на грудь. Левая бровь была рассечена выпуклым шрамом.
Миреле попятился.
— Это... — проговорил он.
"Это уж слишком", — хотел сказать, но, несмотря на все владевшие им чувства, всё-таки старался сдержать резкость.
Это был подарок, и в этот подарок действительно вложили многое.
— Его лицо сделали по эскизам Мереи, — заметил Ихиссе, удовлетворённо улыбаясь. — Я очень доволен тем, что получилось.
Миреле всё-таки не выдержал и замотал головой.
— Нет. Нет!
— Да, Миреле, да! Что в этом плохого?
Ихиссе, наконец, сдёрнул ткань, прикрывавшую куклу, полностью, и глазам Миреле предстал наряд, в который она была одета — ярко-золотое одеяние, подпоясанное изумрудным поясом, точная копия одного из любимых нарядов Хаалиа. И крылья — хрупкие проволочные крылья за спиной, затянутые тончайшей тканью нежно-лазурного цвета и посыпанные драгоценной пыльцой.
Миреле попятился ещё сильнее и, ударившись поясницей о столешницу комода, как когда-то в доме Кайто, замер на месте.
Перед глазами у него было темно, и он не вполне понимал, что испытывает — гнев или боль.
Ихиссе бережно усадил куклу к себе на колени, расправив ей крылья.
— Не захочешь забирать куклу себе, мы сделаем её талисманом квартала, — чуть насмешливо заявил он. — Это ведь не только моё решение было, подарить её тебе.
— Нет. Пожалуйста. Не надо. Не надо этого делать, — продолжал мотать головой Миреле. — Не надо водворять меня на его место. Я очень прошу.
— Кто же ещё более достоин занимать его место, если не ты, который сказал о том, что все мы чувствуем? — спросил Ихиссе с искренним удивлением.
Миреле смахнул с глаз слёзы.
— Я сказал? Что я сказал? Я ничего не говорил. Никогда.
— Ну как же. — Улыбка Ихиссе стала ещё более насмешливой и даже подначивающей, однако во взгляде смеха не было. — А то, что любовь и талант неразделимы? Что любовь нужна нам для того, чтобы превратить её в песню души? Наша противоестественная любовь друг к другу, за которую нас презирают и ненавидят. Наша продажная любовь, за которую мы сами в глубине души не можем себя простить. Разве не ты сказал, что любовь не может быть ни продажной, ни противоестественной? Что главное желание любого человеческого существа — это ощутить любовь и выразить её, а уж за то, как он это делает, никто не имеет права его судить? Подумать только, я столько лет не мог простить себе моих бесчисленных интрижек со всеми подряд, а ты сказал, что это не потому, что я развратная похотливая тварь, как говорили все остальные, а потому, что я испытывал слишком много любви, и эта любовь нужна была мне, чтобы делать то, что я считаю главным в жизни. И это ведь действительно так. Я действительно любил каждого из них, хоть никто и не верил мне. Даже... даже тебя, Миреле. Хотя вместо "даже" мне следовало бы употребить иное слово.
Улыбка его сначала погрустнела, а потом и вовсе сползла с губ.
Миреле смотрел на него, пытаясь произнести хотя бы что-то, но у него ничего не получалось.
— Я... я действительно думаю так, но послушай меня, Ихиссе, это, верно, какая-то ошибка, — наконец, сказал он растерянно и почти что умоляюще. — Мне приписали чьи-то чужие слова. Потому что я никогда этого не говорил. Разве что...
Он замолчал, вспомнив свой ночной разговор с Канэ. Но даже тогда он не сказал всего того, о чём сейчас говорил Ихиссе, и, к тому же, был совершенно уверен, что никто не мог подслушать их.
— Ты это в каждой своей пьесе говоришь, — заметил Ихиссе, пожав плечами. — А твой Канэ потом повторяет с такой исступлённой страстью, что слышно даже в самом отдалённом уголке квартала.
Тут уж Миреле вконец растерялся.
— Я вообще не помню, о чём там пишу, — признался он. — Я... не думаю об этом. Стараюсь отделаться поскорее. Я что, и правда такое написал?..
Ихиссе рассмеялся над испуганно-недоумевающим выражением его лица.
— Ну что, сдаёшься? Закончились аргументы?
Миреле тоже улыбнулся, потом дёрнулся и, заставив себя подойти к постели, опустился рядом. Ихиссе осторожно пересадил куклу ему на колени, улыбаясь, как ребёнок, который невероятно доволен удавшейся шалостью. Миреле только вздохнул и обречённо посмотрел на длинные крылья, чуть затрепетавшие от его движения. Ясно было, что теперь уже от подарка не отделаешься.
Ну и куда его девать — посадить на почётное место в доме, этот памятник самому себе?
Ихиссе, продолжая смеяться, положил обе руки ему на плечи, наклонился, прижавшись лбом к его лбу, глубоко вздохнул и закрыл глаза.
Только несколько мгновений спустя Миреле осознал, что его целуют.
Он не шевельнулся, однако крылья куклы, сидевшей на коленях, вновь затрепетали — она реагировала чутко, и то, что хозяин вздрогнул, передалось и ей.
Взгляд Миреле был устремлён к фарфоровой вазе на дальнем столике — в ней стоял один-единственный цветок с большими белоснежными лепестками... он казался настолько хрупким. Где-то вдалеке — наверное, в саду, хотя, возможно, и в столице, оставшейся на расстоянии нескольких часов пути — что-то упало в озеро с тихим всплеском. Капля дождя... или, может быть, кто-то плакал, склонившись над водой.
Подождав немного, Миреле ответил на поцелуй, однако глаз так и не закрыл. Приподняв руку, он дотронулся до одного из ярко-синих локонов, рассыпавшихся по спине Ихиссе и, сам не зная, зачем, пропустил его между пальцами.
Наконец, Ихиссе отстранился, однако продолжил сидеть в такой же позе — положив руки на плечи Миреле, прикасаясь лбом к его лбу.
— Знаешь, мы все, наверное, мечтали, чтобы когда-нибудь это случилось, — сказал он. — Чтобы кто-нибудь, принадлежащий к другому, высшему миру, пришёл к нам, прожил с нами нашу жизнь, не боясь запачкаться, а потом сказал, что мы... что мы не хуже остальных. Что несмотря на всё, что мы делаем, мы достойны любви, и кто-то будет любить нас именно такими. А, может быть, даже решит, что и наша жизнь, которую презирают благопристойные и высокоморальные люди, не лишена той красоты, которую мы пытаемся в неё вложить. Настолько... настолько, что даже захочет остаться с нами.
— Великая Богиня, Ихиссе, прости меня за грубость, но что ты несёшь? — пробормотал Миреле, чувствуя нарастающий ужас от этих слов. — Какой другой мир, о чём ты? Я такой же, как вы. А ты говоришь так, как будто я — особа императорской крови, сбежавшая из дворца, чтобы прожить жизнь бок о бок с актёрами.
— А разве нет? — спросил Ихиссе, засмеявшись.
Миреле скинул его руки со своих плеч, пересадил куклу на постель и поднялся на ноги.
— Я вообще ничего не помню о своём прошлом. Перед тем, как прийти сюда, я выпил средство забвения, — сказал он, и это прозвучало неожиданно резко, даже для него самого.
Ихиссе прекратил смеяться.
— Тем больше оснований предполагать, что ты и есть особа императорской крови, сбежавшая из дворца, — сказал он убийственно серьёзным голосом.
Поглядев в его широко распахнутые глаза, Миреле понял, что он действительно верит в это.
Более того — сам почти поверил.
Его охватила неприятная дрожь.
Подойдя к окну, он раздёрнул лёгкие занавески и толкнул раму. Потом вытащил из рукава свиток, который всё ещё продолжал с собой носить и, стиснув зубы, порвал его на множество мелких кусочков.
— Что это ты такое рвёшь, Миреле? — удивился Ихиссе. — Послание, в котором твоя мать — Светлейшая Госпожа, как мы уже выяснили — напутствует тебя прожить жизнь презренного актёра?
— Может быть, и так, — кивнул Миреле, выбрасывая клочки записки в окно. — Даже если там было написано, что я — особа императорской крови, да хоть что весь Астанис принадлежит мне по праву, я ничего не желаю об этом знать.
Природа поддерживала его намерение: ветер подхватил обрывки бумаги, они понеслись куда-то вдаль, как хлопья снега или осыпавшиеся лепестки вишни, и вскоре скрылись из вида.
Захлопнув раму, Миреле опёрся об неё рукой и сгорбился, опустив голову.
— Пойду погуляю, — сказал он чуть позже, проведя по лбу ладонью.
— Мне тебя... ждать? — Ихиссе продолжал смотреть на него с постели, и в вопросе его прозвучало больше, чем могло бы.
Миреле помедлил с ответом.
Поглядел на складки дорогого светло-лазурного шёлка, на котором переплетались причудливые узоры аквамаринового, изумрудного и фиолетового цвета — Ихиссе всегда одевался изысканно, но в этот раз превзошёл сам себя. На куклу, сидевшую рядом с ним — Ихиссе то и дело протягивал к ней руку и дотрагивался до волос, до лица, до крыльев; кажется, это происходило совершенно неосознанно.
— Да, — наконец, сказал Миреле.
Выйдя из дома, он прошёлся по занесённой листьями дороге, впервые в жизни чувствуя, что остался наедине с тем, что его окружает — ни в квартале, ни в доме Кайто такого не было.
Ничто не стояло между ним и осенью.
Сад был совершенно запущен — если бы не, собственно, сам дом и не несколько аллей, которые, окружая его затейливым узором, разбегались в разные стороны, Миреле мог бы подумать, что он находится в лесу. Сквозь потрескавшиеся камни дорожек повсюду пробивались стебли сухих травинок, но сейчас их было почти не видно под слоем палой листвы. Клён с багряно-алыми листьями соседствовал с сосной, никогда не меняющей свой цвет, и с ярко-золотым падубом; видеть их было непривычно — в императорском саду никогда не сажали вместе деревья разных видов.
Кое-где цвели цветы, но заметить их среди колючего кустарника и осеннего разнотравья было не так-то просто.
