А бронегруппа перемещалась на ту сторону. Вот уже и зенитка выбралась на мост и поползла вслед за миномётами, поливая немецкие цепи из своих крупнокалиберных спарок.
— Паша, кажется большое начальство! — Крикнул Панкратов. — Ориентир два, право восемь.
Павел рванул ствол винтовки в ту сторону и даже задержал дыхание от удивления. В прицеле маячила цель, о которой он мечтал с самого утра. Открытый автомобиль корытообразной конструкции и стоящий в нём в полный рост человек с биноклем. Пашка тщательно прицелился и потянул за курок, моля всех богов, чтобы фашистский генерал не двигался несколько секунд.
Медленно потекли секунды ожидания. Но вот немца опрокинуло назад и Пашка выдохнул, непроизвольно задержанный в груди воздух.
А вокруг генеральской легковушки забегали сопровождающие. Видать немалых чинов был. Жаль, что им уже не узнать, кто же именно так глупо сегодня подставился под пулю. Или неопытный, или очень нужно на тот берег.
Павел сделал ещё четыре выстрела по мечущейся толпе генеральского сопровождения. Кажется, попал все четыре. Впрочем, промахнуться в такое скопление народа трудно. Кого-нибудь да зацепишь. Неплохо бы ещё одного генерала, но они к сожалению такими толпами не бегают.
А немецкая цепь перешла на передвижение короткими перебежками, после того как по ней заработали пулемёты Ковалёва и Захарова. Пашка вычислил и успокоил двоих офицеров. Подумал поменять позицию, но отбросил эту мысль. Жить им осталось ровно столько, сколько нужно немцам, чтобы дойти до их траншей. Не стоило напрасно терять время, за которое можно сделать ещё несколько выстрелов.
Со стороны уцелевшего танка строчил пулемёт, отжимая немецкую цепь к центру. В перерывах между пулемётными очередями слышен был звук работающего ППШ. Кажется, командир был ещё жив и прикрывал танк от немецких солдат, не давая им приблизится на бросок гранаты.
Подполз к их с Панкратовым позиции сапёр Брикман.
— Старшина. — Окликнул он Павла. — Ну что, взрывать?
Пашка осмотрел приближающиеся цепи немецкой пехоты, оглянулся назад на мост. Жалко взрывать то, что стоило их группе такой крови, но выхода нет. Плохо то, что мост удержать не удалось, но отдать его противнику ещё хуже.
— Давай, Семён, рви! — Решился Павел и махнул рукой в сторону немецкой цепи. — А то, если эти подойдут ближе, то можем и не успеть.
— Паш, подожди! — Окликнул его Андрей. — Туда посмотрите! — Панкратов махнул рукой влево, где немецкая пехота развернулась в сторону недалёкого леска и начала отходить назад, отстреливаясь от кого-то.
Павел посмотрел на эту суету через прицел своей винтовки, обнаружил мелькающие среди зарослей фигуры в конфедератках. Союзники решили помочь их взводу, оправившись от удара нанесённого им немцами ещё в середине дня. Только вряд ли они смогут отбросить немцев, которых перед мостом накопилось уже около полка. Сейчас "гансы" перегруппируются и погонят поляков обратно в лес. Видимо, к такому же выводу пришёл и Панкратов и опустил бинокль. Но тут среди редких кустов, прикрывающих опушку леса, замелькали всадники, прогремело громкое "ура" и на поляну выкатилась конная лава. Засверкали клинки, ударили прямо с сёдел автоматы и карабины. Конница быстрым рывком настигла немецкую пехоту и прошла через неё, оставляя позади скорченные тела умерших сразу, катающихся по земле от нестерпимой боли солдат, которых только ранило, и насколько конских тел, темнеющих среди ещё зелёной травы. Немецкие солдаты правого крыла бросились отходить, но дело было сделано. Пулемётчики Вермахта прекратили огонь, боясь зацепить своих, а кавалеристы не давали цепи противника оторваться от них. В этой куче из человеческих и конских тел мелькали искорки сабель, хлопали выстрелы, раздавались человеческие крики и конское ржание, и всё это столпотворение смещалось в сторону расположения немецких рот. А из леса, бывшего укрытием для немецких частей, навстречу отступающим выкатывалась точно такая же конская лава, толкающая перед собой ещё одну цепь солдат противника.
Пашка опустил винтовку и обессилено сполз на дно окопа. Кажется, выстояли.
— Живой? — Спросил Павел у Усманова, который командовал четвёркой бойцов с носилками.
— Живой! — Ответил Равиль. — Но крови много потерял.
Пашка склонился над носилками. Смертельно бледный капитан шептал в полубреду какие-то слова, невидящими глазами пытался отыскать в небе что-то, известное только ему. Даже пытался подняться, но сил его хватало только на то, чтобы хвататься за носилки, приподнимать голову и обессилено падать обратно.
Военфельдшер кавалерийского полка, вышедшего на них, отодвинул Пашку в сторону, быстро осмотрел их командира и сказал.
— Жить будет. Раны тяжёлые, но не смертельные. Поваляться в госпитале придётся, но месяца через три-четыре будет как огурчик. — Фельдшер докурил самокрутку, отбросил её в сторону и добавил. — А теперь отойдите. Мне нужно его перевязать по-человечески. А то вы намотали тут непонятно что.
Старшина с бойцами отошёл в сторону. Оглядёл траншеи, которые деловито обживали бойцы кавалерийского эскадрона, колонну пленных, уводимых польскими союзниками в лес, и остатки своего взвода, отдыхающего около полуразрушенного караульного помещения. Пашка пересчитал оставшихся и зажмурил глаза, сдерживая предательские слёзы. Повернулся в сторону моста, по которому уходили на запад конные колонны эскадронов кавалерийского корпуса Доватора.
— Паша, взвод ждёт. — Окликнул его Андрей.
Старшина кивнул головой и пошёл в сторону своего взвода, который признал его командиром.
5 сентября 1941 года восточнее Минска
Протарахтел мимо проволочного заграждения трактор, тянущий телегу с бетонными плитами. Гюнтер проводил его взглядом, кажется, начали укладку взлётной полосы. Интересно, зачем русским такая широкая взлётка? Они, что собираются по два самолёта одновременно на взлёт запускать? Даже виденные им в Пруссии тяжелые бомбардировщики люфтваффе слишком малы для столь грандиозного взлётного поля. А уж длина для него, несведущего в авиации, кажется чем-то вообще запредельным. Но, может быть, именно такой она и должна быть у стационарных аэродромов. Нет никого, кто мог бы пояснить данный вопрос, русские позаботились, чтобы все, кто имеет отношение к авиации, оказались как можно дальше от этого места. Хватает здесь пехотинцев, артиллеристов, танкистов, даже железнодорожники тянут какую-то ветку за пределами лётной зоны. Но ни лётчиков, ни аэродромной обслуги в их лагере нет. Даже несколько парашютистов, случайно оказавшихся в этом месте, были немедленно переведены куда-то дальше.
Конечно, грамотный разведчик сумеет извлечь полезную информацию даже из простой длины и ширины. Если сможет подобраться к данному месту и обмерить сооружения аэродрома. Для самого Гюнтера это не проблема, но какой в этом смысл. Сбежать из их лагеря при определённой сноровке возможно. Но добраться до фронта через несколько сотен километров территории, населённой ненавидящими тебя людьми, немыслимо.
Впрочем, сам Гюнтер не побежал бы и при более приемлемых условиях. Для побега нужна вера. А его вера навсегда осталась в развалинах Ковно вместе с большей частью подчинённого ему батальона.
У казармы охраны царила непонятная суета. Обычно в это время народу было совсем немного, а тут у стоящих неподалёку машин суетились несколько десятков человек. Кажется, пожаловало какое-то начальство. Гюнтер отошёл в сторону. Не стоило лишний раз попадать на глаза посторонним, даже если они находятся с другой стороны колючей проволоки. Пусть и имеется у него нашивка бригадира, но в данный момент делать ему тут нечего. Вернее делать есть чего, но не положено.
Пристроившись в тени плаката, высмеивающего расовую доктрину Розенберга, Гюнтер свернул самокрутку, не такая уж и великая наука, хотя поначалу не получалось, и закурил. Отсюда ему было неплохо видны двери КПП, с которого должен был появиться его русский знакомый, но довольно трудно было рассмотреть самого Гюнтера. Вполне возможно, что стоило бы вообще уйти отсюда, следуя солдатской мудрости русских — быть подальше от начальства. Но тогда трудно будет договориться о следующей встрече. К тому же, ничего особенно незаконного он не совершал. Право относительно свободного перемещения по лагерю в рабочее время ему давал его ранг бригадира. Немаловажную роль играли и погоны гауптмана, оставленные русскими при обустройстве на данную работу.
Гюнтер в очередной раз осмотрел плакат, изображавший верхушку Германии в карикатурном виде под подписью "истинные арийцы". Конечно, русские преувеличили. Гитлер чересчур низколоб, у Геббельса слишком кривые ноги, а брюхо Геринга превышает реальное чрево рейхсмаршала. Но возразить трудно. Из этой троицы только Геринг в какой-то степени может подойти под описание арийца.
Раздражённые неудачами солдаты против данного плаката не возражали. Сами они в сердцах и не такое говорили по поводу фюрера и его соратников. Сам же Гюнтер относился к Гитлеру с полным равнодушием. Тот Гитлер, который для гауптмана Шульце был фюрером немецкого народа, закончился в развалинах Ковно, где оставил своих солдат на верную смерть. Остался Гитлер — политик и демагог. А политикам Гюнтер не верил, какие бы красивые слова они не говорили.
Выглянул из дверей русский, которого ожидал Гюнтер, бросил торопливые взгляды по сторонам и устремился к немцу.
— Принёс? — Русский явно опасался неведомого начальства.
Гюнтер протянул шкатулку. Русский открыл, осмотрел содержимое и довольно улыбнулся. Товар был неплох. За последнее время Мюллер восстановил изрядно подзабытые навыки краснодеревщика и сейчас мог одним ножом создавать такое, что удивление брало. По крайней мере, трубки изготавливал такие, что любой поклонник курения трубочного табака отвалил бы за них не один десяток марок. В той, прежней, Германии. А чего они стоят теперь, стоило только догадываться. Трубок, впрочем, было только две. Сколько и просил пронырливый русский сержант. Как говорил он в прошлый раз, заказывал их какой-то из его начальников, закрывавший глаза на коммерческие дела своего подчинённого. Жене русского офицера предназначалась шкатулка. Когда-то подобная была у Лотты, только узор отличается и цвет лака. Мюллер говорил, что шкатулку нужно покрыть не меньше чем тремя слоями лака, но времени хватило только на два. Да и то лак был плохонького качества. А вот древесину Мюллер хвалил, утверждая, что с таким хорошим буком он работал всего шесть раз за свою жизнь.
Но основным товаром были, несомненно, мундштуки. По утверждению русского они неплохо расходились. Оценили их достоинство и сами немцы, курить крепкую русскую махорку без мундштука могли только самые заядлые курильщики. Гюнтер привыкал к ней довольно долго, как и большинство солдат из его бригады.
А русский сержант извлёк из своего вещмешка довольно объёмистый свёрток.
— Как и договаривались. — Сказал он, упаковывая принесённую Гюнтером шкатулку. — Махорка и несколько газет. А для тебя две пачки ваших сигарет. Честно говоря, дерьмо. И как вы их курите?
За время плена Гюнтер довольно хорошо научился понимать русскую речь. Язык трудный, но не сложнее польского, а его он в небольшом объёме знал с детства. Говорил и по-польски, и по-русски Гюнтер намного хуже, но для примитивного обмена вещами вполне хватало.
— Командир просил ещё одну шкатулку сделать. — Продолжал русский. — Только скажи своему мастеру, чтобы точно такую же не мастерил. Бабы, сам понимаешь, они жутко не любят, когда вещи одинаковые.
С этим Гюнтер был полностью согласен. До сих пор помнит, как расстроилась Лотта, обнаружив, что подаренное мужем платье, точно такое же, как у её подруги. И платье было хорошее, и стоило оно немалых, для Гюнтера, денег, но надевала его жена только в те места, где не было её подруги Марты.
— Хорошо, сделаем другую. — Ответил Гюнтер, давая русскому понять, что уяснил смысл его речи.
— Вот и хорошо, капитан. В следующий раз встречаемся здесь же, через неделю.
Русский закинул вещмешок за спину и поспешил по своим делам. Гюнтер перехватил поудобнее свёрток и направился в сторону столярной мастерской. Его подчинённые уже должны приступить к работе, Мюллер, оставшийся за старшего, свои обязанности исполнял со всем тщанием. Гюнтер не был уверен, что он вообще тут нужен в качестве руководителя. Но русские, предложившие ему возглавить бригаду, преследовали какие-то свои цели. Не совсем понятные Гютеру, как командиру батальона Вермахта гауптману Шульце, но совершенно ясные для бригадира столярной мастерской. Его присутствие успокаивающе действовало на солдат и гасило нарождающиеся конфликты. Сам Мюллер, упросивший своего бывшего командира не отказываться от этого предложения, с трудом справлялся с тремя десятками бывших солдат, разных по возрасту, характеру, месту предыдущей службы. Объединяло их одно — все они в той или иной мере владели ремеслом столяра. Кто-то, как Мюллер, был мастером высочайшего класса, кто-то только умел подносить инструмент, но все имели понятие о данной работе. Не был новичком и Гюнтер. Он вырос в подобной мастерской, вначале просто путаясь под ногами у деда, а потом потихоньку приобретая умение "не портить древесину", как характеризовал дед начальный уровень мастерства.
Работа, действительно, уже началась. Фельдфебель Зиверс со своей частью солдат из приготовленных на неделе заготовок склеивал стулья, которые русские собирались устанавливать в почти готовом клубе. Вообще большевики обосновывались на строящемся аэродроме основательно. Казармы, столовая, здание клуба. И это не считая многочисленных гаражей, мастерских, прочих подсобных помещений. А с другой стороны лагеря росли столь громадные ангары, что не верилось, будто они предназначены для одного самолёта.
Вторая часть работников сколачивала столы и лавки для столовой. Остатки бригады занимались табуретками, используемыми русскими в казармах. Токарь Хеймессер вытачивал на станке шахматные фигуры, предназначенные всё для того же клуба. Его помощник покрывал лаком уже готовые фигурки, выстраивая их на дальнем столе для просушки. Русские начальники лагеря для военнопленных любили шахматы, всячески их пропагандируя. Устраивали соревнования даже между разными бараками лагеря для военнопленных. А уж своих солдат заставляли чуть ли не в обязательном порядке. Зато карты были под запретом, желающие переброситься в картишки охранники лагеря могли оказаться на гауптвахте, а военнопленные в карцере. Пара подобных случаев уже была. Обвинялись и те, и другие в игре на деньги, что вполне могло соответствовать правде. Тем из военнопленных солдат, кто добросовестно трудился большевики выплачивали что-то вроде денежной премии. А немецким офицерам, изъявившим желание работать, денежное довольствие начисляли, как вольнонаёмным. Как узнавал, у своего русского знакомого, Гюнтер, платили ему не так уж и плохо.
Солдаты встали, обнаружив присутствие своего командира, дождались разрешения и приступили к своим делам. Ритуал этот старательно поддерживали сами русские, было ощущение, что они пытаются сохранить немецкую армию. Но вот для чего?
