Когда мы выскочили на другую площадь, где строились люди в коричнево-синих мундирах и бронзовых кирасах, я поначалу даже не понял, на кого нас вынесло...
— Живы? — Нас поймали, обхватив со всех сторон, похлопали по плечам, затормошили, чтоб дошло, что все-таки вырвались... — С рынка? Что там?
— Бунт... — Выдохнули мы на пару с Керитом, переводя дух. Сил бояться уже не было.
— Так и знал! — Сплюнул молоденький офицер, на котором был стальной панцирь, в отличие от бронзовых на простых штурмовиках. — Из-за налога?
— Ага... Одна половина беснуется из-за налога, а вторая газеты еще не читала, и занята защитой своего добра от первой. — Сформулировал Керит, глядя прямо в глаза панцирнику.
— Ясно. Грыбские газетчики, чтоб их... Не впервой, разберемся. Дворян бьют?
— Ищут. Нас вот нашли. — Я удивился, обнаружив, что линхельван за спиной все-таки уцелел. И похолодел: сейчас нас опознают... Но мысли молодого командира были заняты совершенно другим. Из проулочка показались бегущие люди. Было еще не ясно, спасающиеся ли это бегством от погрома или сами погромщики. Выяснять сей вопрос командир штурмового отряда, полностью готовый к подавлению бунта, явно собирался на практике. Нам дали хлебнуть чего-то крепкого из фляжки (похоже, хлебного вина) и быстро вытолкали из строя. Дескать, спасли вас, теперь идите куда хотите...
— Становись в третий порядок! — Прозвенел уверенный голос командира. Панцирный отряд мгновенно образовал странный боевой строй равнобедренного треугольника с тупым углом, уставившимся на выходящих из переулка людей. Тыл прикрывала прямая стена щитов, причем держащие ее четко сохраняли свой угол обзора. Они даже не смотрели на собирающуюся на фронте толпу.
— Делай р-раз!
Квадратные щиты сомкнулись и оперлись на землю, а передняя линия щитовиков встала на одно колено. Короткие крылатые протазаны легли на верхний край щитов, всей режущей кромкой нацеливаясь на врага. Панцирника, находящегося на острие угла, прикрывали щитами с двух сторон. Мы смотрели за построением во все глаза, отойдя куда подальше. Не каждый день такое увидишь, будет о чем потомкам рассказать...
— Делай два!
Второй ряд полицейских солдат поднял такие же щиты, но из-за них не высунулось никаких копий. Что делалось внутри, можно было только догадываться. Или понять сразу, зная тактику полицейских, что второй ряд прикрывает щитами третий — арбалетчиков.
— Не уверен я, что мне хочется на это смотреть... — Протянул ваш покорный слуга, с душевным сомнением глядя на уверенно выстроившийся отряд. — Пойдем-ка, Керит, отсюда... Отчего-то мне совсем не хочется наблюдать, что будет после "делай три".
— Делай три! — Раздалась последняя команда. Это означало, что арбалеты взведены, и осталось только найти им цель. Мы с Керитом переглянулись и дружно перешли на быстрый шаг, удаляясь от места событий. Что здесь сейчас будет происходить, нас никоим образом не касается.
Лимит везения на сегодня, как мне кажется, уже явно исчерпан.
Городишко был совсем невелик, и мы, чтоб не провоцировать судьбу, предпочли пешочком покинуть его пределы. Хорошо накатанная дорога вела неведомо куда, скорее всего, в соседний городок все той же Нахаловки. Голодные, усталые, перенервничавшие и очень несчастные, мы уныло брели по ней, ощущая себя настоящими нищебродами.
— Есть как хочется... — Жалобно вздохнул Керит, косясь на меня с гастрономическим интересом в глазах. Не поручусь, что в моем взгляде не было такого же огонька, поэтому мальчишка почел за лучшее отвернуться. Вдруг он, словно вспомнив что-то, сунул руку за пазуху, под расстегнутую суконную куртку, и вытащил оттуда... Пирожок с жареной речной рыбой!
Он был малость помят, но еще сохранил свежесть печного жара и все подобающие вкусовые качества.
— Откуда?!
— Спер в процессе убегания, — настоящим крючкотворским языком ответил мне мой спутник. После чего разломил пирожок на две примерно равные части, и он стал нашим единственным обедом за вчерашний и сегодняшний день.
— Как же ты успел? — Машинально поинтересовался я, по исконно аристократической привычке вытирая руки о штаны.
— Не все вам шпагой тыкать, — грубовато ответил мальчишка. — Кому-то и о провизии заботиться надо. Вы довольны, Ли-ис? По вашей милости начался настоящий бунт! На кой ляд вы закололи этого человека? Что он вам плохого сделал?
— По-твоему, надо было этого дожидаться? — Вспылил я. — Бунт начался бы и без меня. Дворянина, одного или двоих, они бы просто так не выпустили. В таких случаях ненависть к благородным у простолюдинов вспыхивает с особенной яростью.
— Ага, а вы ее еще и подогрели! Они только убедились, что от нас, высокородных, добра ждать не приходится! — Разгорячился Керит. — Ли-ис, я поражаюсь вам. Вы совершенно без причины закололи человека, не успевшего даже понять, за что! Как быка на бойне!
— Если бы я его не убил, он бы нас обоих кулаком, как кутят, пришиб! Ты видел его лапищи? Слушай, парень, это были уже не люди. Ты понимаешь? Это — толпа! Она живет по своим законам, не человеческим, не звериным даже. Ничем хорошим толпа не обладает, управлению не поддается, на уговоры не реагирует! Тем более что там, по-моему, были подстрекатели. Толпу можно очаровать, толпу можно подтолкнуть, но толпой нельзя руководить! Благодаря мне они хотя бы так оторопели, что у нас получилась фора. Иначе тебе бы двух шагов сделать не дали — навалились бы кучей, и растерзали!
— Люди не такие... — Булькнул Керит.
— Такие, — вздохнул я. — Поверь, именно такие...
Он не поверил. Зато я, похоже, вновь сильно упал в его глазах...
Мальчишка развернул газету и демонстративно, явно мне назло, зашелестел бумагой. Крупные типографские буквы источали резкий подванивающий запах. Дешевая краска для газет пахнет очень резко и долго, в отличие от настоящих чернил, которыми печатаются ценные документы и книги. Дожевывая половинки пирожка, мы плелись бок о бок и читали одну и ту же статью — на весь разворот, первая полоса! Даже господина Нариа потеснила...
— Значит... — Продуманно выдал Керит.
— Интересно, — согласился я.
— А не опасно? — Засомневался мальчишка.
— Конечно опасно. — Спорить мне было лень.
— Ли-ис, я серьезно! Как вы смотрите на...
— На что? На попытку напроситься в гости к барону Райдженту?
— Почему же напроситься? — Резонно возмутился мой спутник. — Или вы не Черный Менестрель — мировая знаменитость? Вы имеете право войти в любой дом, заплатив своей музыкой! Если я правильно помню привилегии членов Цеха Звукосложения...
— Смешно рассуждаете, молодой человек. Войти-то я могу. Но где написано, что я могу выйти? Нас не приглашали, а незваные гости редко пользуются почетом.
— Поражаюсь я вам, Ли-ис! — Вдруг посмел рассердиться мой спутник. — Мы бредем, как нищие, неизвестно, куда, неизвестно, откуда, у нас скоро не останется ни одной ничтожной лихсы, кроме целого состояния, которое даже не продашь! Нас всюду ищет полиция, ищут агенты... Моего дяди, нам негде даже укрыться, если вдруг снова пойдет дождь, а вы привередничаете, как графиня на выданье! Может быть, вы умудрились поссориться и с Министром Двора в том числе? Тогда почему я не слышал этой песни?!
Я посмотрел на него исподлобья. Не помогло.
А в самом деле, почему? Только лишь потому, господа, что мне страсть как не хочется просить милостыни. "Гордость заела", как выражался один мой знакомец, благополучно покойный ныне...
Вот поэтому, кстати сказать, и покойный.
Гордость — оно, конечно, хорошо и заслуживает уважения... Но пропадать из-за гордости, то есть ни за грош, лично у меня отчего-то нет ни малейшего желания. М-да-а... Загвоздка...
— Объясните, наконец, чего ради вы избегаете единственного шанса, который сам плывет к нам в руки? Единственного дома, где нас не смогут арестовать полицейские шпики? Объясните! Объясните, может, я чего-то не понимаю?! Может быть, вы боитесь этого барона? — В голосе мальчишки прорезалось искреннее презрение к какому-то там баронишке, у которого даже нет родового имени, оканчивающегося на "а". А заодно и ко мне, трусливому...
— Барон Армслейт Райджент — третий из самых опасных людей королевства. — Процедил я. — Причем второй из них — Ее Величество королева. Если ты думаешь, что мы сумеем надуть барона, заплести ему мозги, то ты ошибаешься. Министр Двора умен, упрям и несгибаем. Ему невозможно ничего внушить, потому что слышит он только себя.
— А какие у него есть слабости? — Заинтересовался Керит.
— Нет у него слабостей. Железный человек. Бронированный.
— Не может такого быть! Слабости есть у всех. Деньги?
— Он им счет потерял.
— Власть?
— Любит тайную власть. И имеет немалую.
— Женщины?
Я поскреб в затылке. Ремень линхельвана неудобно перекосился, больно вдавившись в плечо.
— Вот насчет женщин не знаю... Его жена умерла несколько лет назад от эпидемии. Слышал про Семь Лет Скорби?
— Пандемия очень странной болезни. Серебряная морская лихорадка в чудовищных масштабах. Так?
— Так. После этого барон не женился снова. У него была одна слабость. Он был однолюб. И есть, насколько я знаю. Женщины с тех пор его не интересуют.
— Может быть... — Предположил Керит, сделав характерный жест рукой ниже пояса — два согнутых пальца, приставленных к паху.
— Не знаю. Но его никогда не высмеивали. Вообще-то в нашем Цехе его уважают. Он иногда помогал нашим — ссуживал деньги под божеский процент, добивался справедливости в судебных делах... Есть у него такая черта характера — барон Райджент старается во всем держаться середины. По его мнению, там находится истина.
— То есть он объективен?
— Он никогда не доверяет чужому мнению, пока сам его не проверит. Правильнее будет сказать так.
— Он любит музыку?
Я фыркнул.
— Начхать ему на музыку — мамонт уши оттоптал, оба через голову. Чего у барона нет, так это фантазии и музыкального слуха.
— А зачем же тогда... — Недопонял Керит.
Я наклонился к его уху.
— А затем, дорогой мой, что единственное сокровище барона, с которого он готов пылинки сдувать и на руках ежедневно носить — это его дочь. Он в ней души не чает. Пожалуй, если есть у него хоть какая-то слабость, то это именно она. Для дочери, для своей Флоретт он готов хоть развязать войну. Ради каприза своего чада он подвергнет огненной бомбардировке Эс-Зиверский Архипелаг, если ей захочется посмотреть на звездопад.
— Капризная дочка влиятельного министра... — Пробормотал Керит. — Классика жанра. Старо, как мир.
— Ошибаешься. — Снова фыркнул я. — Флоретт умненькая девочка, она получила лучшее из всех возможных образование, но у нее свои представления об идеале женственности. Вот она-то как раз и любит менестрелей и комедиантов. Для нее барон устраивал целые концерты с участием лучших из лучших из нашего Цеха.
— Так это ж подарок судьбы! Здесь как раз написано, что Министр Двора дает бал в честь замужества своей дочери! Если удастся понравиться ей, она уговорит отца... — Размечтался Керит.
— Не нравятся мне такие подарки. Кстати, бал не в честь замужества, а Больших Смотрин. Это разные вещи. Она будет только выбирать себе жениха. Слишком уж оно к спеху, слишком удачно...
— Как это слишком? Не понимаю!
Я махнул на него рукой.
Объяснил бы кто мне, почему мне так не хочется на этот бал? С одной стороны, Керит прав — глупо не воспользоваться такой возможностью. В имении Министра Двора до нас не доберется даже Кеш-га собственной персоной. Если я понравлюсь Флоретт, то надежная "крыша" нам обеспечена, вплоть до места личного менестреля. По крайней мере, хоть на какое-то время. Между Министром Двора и начальником полиции старое соперничество, барон в таком случае может просто пойти на принцип "не отдам из вредности!". Это вполне в его духе. Тогда хотя бы появится шанс разобраться, за что нас преследуют? Что мы совершили такого противоправного? Ну Керит-то ладно, у него односторонне заинтересованный в племянничке дядя, но я-то с какой стати?
С другой стороны... Мне вспомнился скучновато-иронический голос Наместника Тьмы, в котором было сразу все: и дружелюбие ("Рисс, я вас честно предупреждаю"), и презрение ("Куда ж ты, человечишка, денешься?"), и сарказм. А конкретно мне пришла на ум одна-единственная его фраза, сказанная именно этим потрясающе многозначительным тоном: "Я мог бы и устроить так, что вы бы сами сделали то, что нужно мне, не понимая, кто вас ведет..."
А я не люблю, когда меня ведут. Потому что где, в каком контракте прописаны гарантии того, что ведут в какое-нибудь светлое будущее, а не в качестве глупого теленка на бойню? Где вообще видано, чтоб вели, тащили насильно к чему-нибудь хорошему, разумному и привлекательному? И есть ли разница между прочным кожаным поводком на шее и умело спроектированной цепью случайностей, подталкивающей делать именно тот выбор, которого хочется кукловоду? Наверное, есть, господа мои. В принципиальном уровне честности.
Ремень на горле унизителен, но очевиден, он не оставляет даже иллюзии свободы. Тогда как такое подстраивание унижает еще больше, и именно тем, что ставит ведомого на обманчивую развилку нескольких дорог. Твой выбор сохраняется, человек, но левая дорога ведет в тухлое болото, а правая — на королевский эшафот. Зато центральная тянется к неясному мареву далеко-далеко, у самого горизонта. Видится там светлый манор на красивом утесе над морем, и прекрасная дева, ожидающая тебя за окном...
Что выберет каждый разумный человек, не фанатик идеи и не герой? Вот именно, милосердные мои господа, вот именно. Но отчего-то зудит в груди дурацкое чувство растоптанной гордости, растоптанной, эсс гир, тобою самим...
Картина седьмая:
"Покорение".
Этот прекрасный день начинался безмятежно. Солнце вставало, разгоняя тьму, как тысячи раз до этого, облака бежали по небу, подгоняемые упругим ветром, шелестом крон переговаривались деревья, неспешно приступали к утренним заботам люди. Владельцы лавок размыкали ставни, в ремесленных мастерских разгорался огонь и готовились к работе инструменты, в доходных домах выпроваживали последних задержавшихся девочек. Новый день для Нижнего Города обещал быть таким же спокойным, свободным и обыденным, как и все прежние...
Вот только массивные ворота Эс-Зивер-релли, равно как и двое других, располагавшихся на территории Нижнего, почему-то не открылись этим утром, чтобы выпустить в предместья по его многочисленным делам народ, который кормят ноги — коробейников, купчиков, собирателей лесных грибов и ягод, прочую бродяжную братию. И совершенно попусту ругалась она, колотя кулаками и палками в неколебимый массив воротных створок. Их не взяло бы даже прямое попадание из корабельной катапульты. Механизм, открывавший врата, был застопорен высоко вверху, и застопорен намертво. Управлявшие механизмом Стражи сидели, как мыши, в своих казематах, даже не показываясь наружу возмущенному народу.
Это был первый признак, по которому люди, имевшие соображалку, поняли, что то, о чем довольно долго шептались в кабаках и на собственных кухнях, началось.
