Плитками дело не ограничивалось: опытный взгляд мог бы отыскать скрытую символику в каждой второй детали, из которых состояла комната, и каждая такая деталь буквально кричала обо всей той нелепой природе алхимии, которой здесь все было подчинено по чьему-то старому замыслу. Дорожки сходились к сооружению из стекол самых разных цветов, спаянных с различными же металлами: там, внутри, виднелось целое безумное скопище трубок, проводов и емкостей, переплетавшихся меж собой. Под определенным углом конструкция напоминала человеческое сердце. Словно скверно работающий фонтан, она время от времени отхаркивала в закрученные невообразимыми фигурами трубки жидкости разных оттенков — чаще всего, те были траурно-синими или ядовито-оранжевыми, но иногда по трубкам лениво текло что-то черное. Две приземистых панели, сплошь усеянных переключателями, располагались сразу за "фонтаном", остальную же часть комнаты отделяла массивная стеклянная стена. Живого места на ней почти не было — стекло было сплошь покрыто сделанными невыразимо долгое время назад расчетами и наставлениями, что были врезаны в него намертво, призванные руководить священной трансформацией. Зал тихо вибрировал и гудел — там, в самой его дали, находились четыре огромные ванны. Три из них пустовали, на одну же был опущен массивный железный короб. Сквозь единственное мутное оконце исходило едва заметное глазу молочно-белое сияние.
-Я думала, ты...
-Я что?
-Ну, быть может, и не шутил, но говорил, будучи на нервах, — выдохнула Кейра. — Но ты и правда пошел на это. Ты раскопал все эти...
-Дед держал аппаратуру в чистоте и порядке, как и отец, — произнес Юст. — Первый однажды к ней прибегал, второй не видел в этом необходимости. Слишком трудно. Слишком дорого. Слишком непредсказуемый результат. К тому же...
Она молчала, ожидая, пока он продолжит.
-...к тому же, у него не было никого, о чьей потере он бы сожалел настолько, — наконец, выдавил из себя маг. — Никого, кто бы по его мнению стоил таких усилий...
-Во сколько тебе это обошлось?
-Не все ли равно? Процесс идет. Первая ступень никогда не оканчивалась крахом.
-Но последнюю никто так и не смог повторить в первозданном виде...
-Полноценное возвращение не удавалось никому, кроме того, чьими трудами мы завладели, — он тихо покачал головой. — Я знаю это, Кейра. Знаю, как никто другой. Мне пришлось зайти очень...глубоко. Туда, где все еще живет худший из нас.
Эту историю ему поведал отец, рассказал лишь один раз — и тогда же строго-настрого запретил ее впредь касаться. В тот вечер отец прошел с ним в одну из самых дальних комнат их хранилища, и, отперев массивным ключом небольшую на вид дверку, открыл пред ним комнату — сырую, холодную и практически пустую. Отец не дал ему времени рассматривать то, что было там сложено, сразу подведя к цели: массивному портрету, что украшал дальнюю стену. Заставил к тому присмотреться. Заставил запомнить.
-Он достиг больше, чем могли себе представить его предки, — сухо произнес тогда Нейтгарт, вглядываясь в старую картину. — Он держал свою власть мертвой хваткой, ничуть не хуже, чем держал Прагу, которая тогда должна была служить лишь ему одному. Его имя боялись поминать без причины. Это имя должно было войти в легенды, но тот, кто поднялся выше прочих, разбился с таким треском, что мы, его потомки, веками вынуждены были собирать за ним осколки. Это имя должно было войти в легенды, Юст...все же, что связано с ним в итоге — позор.
-Как его звали? — пробормотал тогда он, дрожа от царящего в подземелье холода.
-Август Леандр фон Вайтль, — мрачно произнес отец. — Тот, из-за кого едва не прервался наш род.
Слова отца стали тяжким грузом, что никак нельзя было сбросить: единожды узнав эту старую и позорную тайну, он должен был жить с ней, жить и следить, чтобы ее не узнал больше никто. Отец говорил, что что-то, возможно, было известно Церкви — но что именно, у них никогда не было шанса выяснить. Последние страницы жизни Леандра были вымараны изо всех источников, до которых только семья дотянулась в прошлые века — сверху же было нагромождено такое количество противоречий, путаных, обрывочных и насквозь лживых сведений, что, казалось, ни одна живая душа не имела шанса подкопаться к истине. Хотелось верить, что так и есть.
В тот день, годы спустя, когда отца уже не было с ним, не было в мире живых, он снова пришел поглядеть на старый портрет, словно ждал, что маг, изображенный там, соизволит сойти в мир живых и дать ему все ответы.
Чуда, само собой, не случилось. И, потратив на подготовку больше дня, он сделал то, от чего его предостерегали еще тогда, когда о получении Метки он даже и не грезил, и что ему повторяли много позже, когда она уже срослась с его телом.
Он там. Он все еще там, и его след заметнее, чем любые другие.
То, что осталось от них — невзрачный шепоток, от него же — открытая рана...
Плескавшаяся в высоком бокале жидкость была ядовито-желтой с черными прожилками — на вкус же оказалась до боли холодной, обжигая горло и скручивая желудок. Скривившись, он опрокинул в глотку, пока были силы, второй бокал — светлый и теплый снотворный напиток со вкусом корицы, что хоть немного сгладил эффект от выпитой первой мерзости. Погасив свет и зашторив окна, он доплелся до кровати, и, закрывая глаза, вновь мысленно повесил пред ними облик мага с портрета.
Когда его одолело долгожданное забытье, то все это он увидел вновь.
Уже в зеркале, в зеркале...
...в зеркале отражался черный призрак. Невероятно худой и невероятно высокий, сухие пергаментные пальцы возятся у горла с завязками суконного плаща. Маленькая, словно птичья, голова — да и тлеющие угли глаз дарят взгляд хищной птицы...
Серебряная брошь в виде паука занимает свое место у горла — одна она скрепляет незримую броню вокруг мага. Перчатки наползают на костлявые руки — по одной только его мысли ткань их выпустит заключенные в ней смертельные чары, втравит их в кожу и плоть того, кого он пожелает коснуться. В рукав плаща скользит крохотное перышко, совсем невесомое. Перышко не имеет ничего общего с иллюзиями, которыми тешится всякое дурачье. Иллюзию можно сорвать, под нее можно заглянуть, но его подлый кинжал имеет форму невинного предмета и лишь душу оружия, его кинжал убивает, не оставляя на теле жертвы ни раны.
Хорошая, надежная вещь. Когда-то он вбил ее в глотку своей сестре.
На шершавой поверхности стола лежит крохотное зеркальце в узорной серебряной раме. Поверхность его мутнее болотной воды, на поверхности его начерчена роза ветров на восемь лучей. Тусклая, едва заметная глазу звездочка, с момента его прибытия в город застыла на одном месте — величайшая опасность для мага где-то здесь, где-то совсем рядом, а ничего точнее зеркало не говорило никогда. Предостережения зеркала его ничуть не пугали, разве что несколько раздражала невозможность точно определить своего врага: в городе сейчас было лишь два существа, способных с ним потягаться, но кто из них грозил обернуться его смертью, нужно было вычислить самому.
Быть может, тот, кого он сейчас намерен навестить?
Взгляд мага скользнул дальше по столу. На мягкой ткани лежала крохотная, способная уместиться в ладони, паутинка — выглядела она так, словно была соткана из обрывков вен и артерий. На мгновение задумавшись, он прошел мимо — нужно было что-нибудь понадежнее. Чуть дальше лежало что-то, напоминающее небольшой сачок на костяной ручке — маг не тронул и его, с сожалением отметив, что время для него пока еще не пришло. Придет скоро, он в том почти не сомневался — и тогда-то он и спеленает в него свою жертву, выжмет всю его память без остатка в сотканную из Filum Magisterica сеть.
Маг задумчиво поднял со стола крохотную склянку, заполненную молочно-белым туманом и, устало вздохнув, бросил ту в карман плаща. Если и применять это, то лишь в самом начале: вырвавшись наружу, содержимое сосуда сразу же потянется к любому мало-мальски сильному источнику тепла — а Цепи, пусть и немного, но разогреют его тело, когда он будет вынужден обратиться к чарам. Пригляделся к огромной банке, в которой сидели без единого движения пять крохотных существ, чем-то напоминающих бабочек — последние, впрочем, никогда не состояли из мутных, покрытых темными прожилками, кристаллов. Бабочек он очень любил: за их отличную способность к распознаванию образов, что позволяла им метить в глаза или горло, чудовищные рваные раны, которые они наносили своими острыми крыльями, и, конечно, за заразу, что немедленно попадала в кровь — лекарства от нее так и не удалось сыскать.
Премилая вещица, но с собой ее не утащишь. А что, если...
Задержав взгляд на небольшой шкатулке из темного камня, он не смог не улыбнуться. То, что нужно.
Шкатулка быстро перекочевала в карман. Стянув быстро с правой руки перчатку и проверив, хорошо ли сидит на пальце небольшое тусклое кольцо, усеянное изображениями глаз — все сейчас были распахнуты — он в очередной раз устало вздохнул и вернул перчатку на место. Хорошо бы было взять с собой Симеона, но тот, к кому он направлялся, вряд ли пустит русского на порог: слишком уж от того несет теми тварями, с которыми он почти породнился. К тому же, не стоит его сейчас отвлекать — подарок для собак-англичан еще толком не готов, еще опасно тревожить мага, что его творит.
Леандр крепко задумался. Симеона с собой не взять, это так, но кое-что из отданного им на хранение...
Потрепанный кисет нашелся весьма быстро - Леандр запустил туда пальцы, с удовлетворением нащупав яшмовую змеевую луну. У Симеона она была особой: вместо изображения какого-нибудь святого и молитвы на лицевой стороне красовалась все та же голова Горгоны — повернувший медальончик к себе неверной стороной если не сразу обращался в камень, то, как минимум, застывал на месте — застывали и его Цепи на время, достаточное для удара. Швырнув кисет в карман плаща, маг зашагал к выходу. Медлить уж точно не стоило — больно велик был соблазн передумать.
...шаркают сапоги по старым камням, свистит в ушах ветер. Перебравшись через Староместский рынок, он плетется к Староновой синагоге и еврейкой ратуше. Отмечает, как меняется облик улиц по мере приближения к гетто. По мере приближения к логову того, кто умудрился не просто поколебать его влияние на императора, но и едва ли не заменить его на посту самого близкого для Рудольфа человека. Ни первого, ни тем более второго он не намерен был терпеть.
...беседа идет в убогой темной каморке — каждый раз ему сложно поверить в то, что "высокий рабби" обитает в таком месте. Грубый стол, старое кресло — вот, кажется, и вся мебель. Ни следа магии — даже от меловых разводов на черной стене ничем подобным не тянет. Все время, что они говорят, взгляд его рыскает по помещению, но ничего, достойного внимания, так и не находит. Разве что там, в дальнем углу — тусклые ножницы и горсть черных перьев...
Рабби Лёв похож на высушенную мумию — сгорбленный в своем кресле, с желтым, изрытым морщинами лицом, укутанным в спутанные волосы. Только глаза живые — Леандру никак не удается избавиться от мысли, что глаза эти ежесекундно над ним смеются.
Сложно вести этот разговор, дьявольски сложно. В городе лишь два существа, что могут ему что-то противопоставить, и с одним из них он пришел сговариваться против другого. Пришел, уже почти с абсолютной точностью осознавая тщету своей затеи, но все еще питая надежду — если не уговорить, так запугать.
Когда Леандр вошел, рабби даже не взглянул на него. Большинство тех, кто знал о Леандре — а знали о нем многие — опускали глаза из страха, но тут дело было иным: хозяин этой каморки, казалось, вовсе не видел в нем угрозы. Это приводило мага в тихое бешенство — никто еще не мог позволить себе такой наглости и остаться в живых. Лишь его колоссальная сила воли позволяла сдерживать все сильнее разгорающиеся порывы — воля и горькое знание того, что собеседник остается для него совершенно непроницаемым. Он откуда-то знал, что маг придет — но в его убогом жилище даже и не пахло какой-то защитой. Он держался с ним спокойно и без единой нотки страха, он смеялся — маг был в том почти уверен — над ним, смеялся чему-то, что Леандру известно не было.
-...и не говорите мне, что вас это нисколько не волнует, — змеей шипел маг, сцепляя и расцепляя коченеющие даже в перчатках пальцы. — Ведь и вы пострадаете, если ему удастся его опыт.
Молчание в ответ — кажется, это существо вообще ничем не пронять.
-Если же о себе вы думать не хотите, задумайтесь о том, что будет с миром...
Медленно качая головой, он, наконец, удостаивает Леандра ответа — говорит так тихо, что магу приходится прислушиваться к каждому слову:
-Его молитву слышат, но вот те ли, в кого он метит?
-Что вы хотите этим сказать? — наклоняется вперед маг. — Он совершит ошибку, так? Лазейка, о которой он толковал — на деле пустой звук?
-Его молитва может обернуться непоправимым.
-Да неужели? — желчно усмехается Леандр. — До вас наконец-то дошел смысл моих речей? Вы согласны, что его надо остановить?
-Он все молится о камне, не зная, что тот означает...
Маг устало вздыхает. До чего же тяжело не сорваться — рука так и просит его подлого кинжала.
-Вы ведь пришли за советом, да? Но вы ведь все равно его не примете.
Теперь молчит уже маг — молчит, опасаясь прервать собеседника.
-Оставьте его. Оставьте этот город.
Леандр смеется — сухим, скрежещущим смехом. Вновь сплетает пальцы.
До чего же здесь холодно...
-Этот город мой, моим он и останется. Вы здесь лишь потому, что я вам дозволил это.
Отвечают ему одни глаза — насмешливый вопрос в них прекрасно виден.
-Вы, возможно, забыли, что я сделал? Весной, сорок лет тому назад, — медленно стягивая перчатку, Леандр распрямляет ладонь — и на той пляшут языки черного, как смоль, пламени. — Я могу вновь принести огонь в Пражский Град. И вину вновь понесете вы, сколько бы смертей не отвели. Я могу вышвырнуть вон все ваше племя, как сделал тогда.
Маленькие, глубоко запавшие глаза все смеются. Пламя исчезает, словно отогнанное ветром — вот только никакого ветра и в помине не было.
-Вы можете убить, можете замучить в своих темницах сколько захотите, — хозяин темной каморки подергивает тощими плечами. — Вы стояли на месте, когда возвели их, не сдвинулись с него и сейчас.
Маг снова намеревается рассмеяться — но смех застревает у него в горле.
-А чего достигли тогда вы? Спасли от пламени несколько книжонок?
-Куда больше, вы же знаете.
