Да, и в Медиане гэйны отличаются по силе и таланту, по мощи — только вот сравнивать это не принято. Звания и награды дают не за это. За мужество, за хорошую работу... Но не за то, на что ты способен в Медиане. Потому что это — как бы и не твое. Это Огонь. Общий, один на всех. Только черпай из этого источника и — твори.
И не думай, что ты чем-то лучше других...
А впрочем, и думай. Думай, если тебе так легче, если так из души рвется огонь.
В четвертом окне Ивик наблюдала Женькину маму. Поводок пришлось навесить на нее. В любую секунду Ивик готова была сорваться с места. Убийство предотвратить не удастся, конечно, но ее ведь и не станут убивать. Могут похитить, чтобы шантажировать Женю — и вот этому Ивик вполне может противостоять. Женькина мама бродила по магазину, выбирая себе брюки. От лица Женьки, которая якобы уехала по какой-то стипендии учиться в Германию, маме присылали немного денег. Женька сама, скрипя зубами и ворча, писала маме регулярно письма, которые Ивик потом отсылала по интернету. Звонить из Германии — якобы дорого.
К счастью, у Жени немного родственников. Близких, кроме мамы, совсем никого.
В пятом окне был Штопор. Они с ребятами как раз настраивались, готовясь к записи. В новенькой студии одного из друзей Штопора... Ивик с тревогой вглядывалась в лицо парня. Он ходил опасно. Дорши знали о нем, знали о том, что он — транслятор дейтрийских идей, что за ним наблюдает куратор. Но они не станут просто так убирать Штопора, в конце концов, что значит один-единственный транслятор... Смерть его может стать опасной. Это делают иногда, маскируя под автокатастрофы, например. Но малоизвестного певца — а Штопор пока не так уж известен в стране — вряд ли тронут. К триманцам все же приходится относиться бережно — возможно нарушение конспирации, возможны ответные шаги со стороны Дейтроса... Ивик надеялась, что парня не тронут. На всякий случай, наверное, придется сорвать ему выход нового альбома. Альбом может широко разойтись, он многообещающий, Штопор прославится, нервы у наблюдателей не выдержат... Нет, с раскруткой Штопора лучше подождать год-другой.
Медно прокатился по студии гул. Ивик усилила звук. Увеличила окно Штопора на половину экрана.
Лицо парня было спокойным. Он стоял как гэйн в Медиане перед атакой. Пальцы нервно опустились на струны. Задрожали ударные. Поплыли низкие, тяжелые звуки. "Ядерная весна" играла вступление. Ивик замерла от предчувствия. Это была музыка — как для ее последнего романа. Это о Рейте и Кларене, как они выходили в последний патруль... и вот так же было тревожно и неясно, и они уже чувствовали, что сейчас произойдет страшное, потому что в Медиане чувствительность обостряется. Эта музыка не требовала слов. Она и так говорила все, что нужно — о мужестве, о решимости, о последнем отчаянии и надежде.
Но Штопор низким, неожиданно красивым тенором запел. Ивик еще ни разу не слышала этой песни.
Над россыпью окон*
Ощерилась луна.
Беснуется неон,
Веселья жизнь полна.
Но слаб уют квартир,
В прицеле каждый дом...
Нагими в мир пришли -
Нагими и уйдем.
Ивик сцепила пальцы. Молящими глазами смотрела в монитор — ей уже почти хотелось выключить это. Слишком било по нервам. Слишком. Это тем, кому не хватает войны — а ей-то и так чересчур... слишком больно. Слишком знакомо.
Горящая струя
И пламени стена -
Пришла пора твоя
За все платить сполна.
Спасет ли твой кумир?
Его посулы — ложь.
Нагим пришел ты в мир -
Нагим ты и уйдешь.
Он не исправился. Он стал еще более дейтрийским, чем раньше. Он стоял со своей гитарой как гэйн... да он и был гэйном. Какая разница, вспомнила Ивик свои слова, выходим мы в Медиану или нет. И все-таки, подумала она, хорошо, если будет открыто средство расшатать облачное тело землян. Медиана — это свобода. Надо подарить им свободу. Штопору бы понравилось. И он бы стал хорошим гэйном.
Застыл в испуге взгляд,
Красна прицела нить.
Быть может, ты богат,
Но смерть не подкупить.
А дух твой слаб и сир,
А ужас — будто нож...
Крича, пришел ты в мир,
Крича ты и уйдешь.
Он пел, улавливая облачным телом дейтрийские образы, он видел Медиану, сам того не зная, он чувствовал чей-то накал — и пел, как поют последний раз в жизни. Он пел, меняя свой собственный мир.
Собьется ли рука,
На нарах ли сгнию,
Убьют исподтишка,
В открытом ли бою,
Поймав свинца пунктир,
С улыбкой упаду...
Нагим пришел я в мир -
Нагим я и уйду.
*Ян Мавлевич.
Глаза слезились. Кельм смотрел в монитор уже двенадцатый час подряд.
Иногда ему приходилось ждать очередных донесений, и тогда он открывал файл с рассказом о призраке белой лошади, живущем в Медиане, и осторожно, пробуя, подбирал и ставил в строчку слова. Но писать удавалось не часто. Слишком много работы. Дорши опять накопили боевую технику в Саратовской области. Что они собираются делать? Кельм послал туда человека, но подозревал, что завтра, наверное, придется наведаться самому. Восемь кураторов были под угрозой. Вокруг Города — старого-престарого, но все еще действующего фантома Кейты иль Дор — сегодня опять зашевелились дорши, было две небольших схватки. Такое ощущение, что они прощупывают обстановку вокруг Города, больше незачем, подумал Кельм. Разведка боем. И надо выяснить все по группе, работающей в Москве. Теперь уже ясно, что это дорши, но с какой целью они здесь, что делают, чего от них ждать и как действовать? Неплохо, что удалось вскрыть группу, Кельм гордился собой. Но теперь надо осторожно — наверное, придется тоже самому заняться, чтобы никто не напортачил и не взял их раньше времени.
Кельм не выдержал и начал с яростным наслаждением тереть глаза.
Платок... где-то здесь лежал платок. Он промокнул слезы. Шендак, как устают все-таки глаза от этого якобы эргономичного, якобы совсем не вредного монитора. На экране вспыхнуло окошко сообщения.
Три строки пароля. И потом — "встреча состоится послезавтра, 18 марта, в 19 часов. Кейн".
Кельм удовлетворенно кивнул и произнес, нажав кнопку динамика.
— Сообщение для Кейна... пароль... — он назвал ряд цифр, — благодарю, продолжайте наблюдение, Зареченский.
Он сладко потянулся. На сегодня хватит. Он ждал этого сообщения, но теперь уже можно и ложиться. Но Кельм не сразу встал из-за монитора. Он протянул руку. На экране появилась фотография.
Кельм увеличил снимок. Глаза у Ивик были грустные. Ласковые.
— Ты же наверное дописала свой роман, — сказал он, — ты быстро пишешь.
Ивик ничего не ответила.
— И когда я теперь почитаю? Наверное, когда издадут.
Наверное, безмолвно сказала Ивик с монитора.
— Устал я, — пожаловался Кельм.
Бедный мой. Хороший, ответила Ивик. Кельм еще раз всмотрелся в родное лицо. Ямочки. Складки. Глаза. Ресницы. Убрал фотографию. Вызвал на монитор базу данных своих агентов, выбрал одного, по кличке "Струна", работавшего в Питере.
Набрал пароль, послал Струне короткое сообщение. Ответ пришел через двадцать секунд.
"Все в порядке. Посторонних не было. Наблюдение велось весь день".
Кельм поблагодарил агента. Струна был молоденький парень, только что из школы, но перспективный и цепкий. Выполнял он обычную черновую работу контрразведчика -начинающего контрразведчика — сбор информации при помощи специальных технических средств, наружное наблюдение, практическое освоение методов личного сыска. Кельм сам отобрал парня среди десятков таких же молодых и перспективных. У Струны появилось еще и постоянное поручение. Он незаметно наблюдал за безопасностью одного из кураторов.
А кто может проверить и сказать наверняка, что этому куратору опасность не угрожает?
И кому придет в голову проверять целесообразность действий начальника всего центрально-русского второго отдела?
Кельм справедливо считал, что имеет право на такое, совсем маленькое использование служебного положения в личных целях.
Ивик ничего не угрожает. Она в безопасности даже здесь, на Триме.
Кельм выключил монитор. Насвистывая, отправился в ванную. Тщательно почистив зубы, протер тряпкой край раковины. Посмотрел в зеркало — глаза обведены кругами, сосудики белков полопались. Нехорошо. Ладно, теперь спать.
Он аккуратно, по швам, сложил брюки и повесил на стул. Сверху рубашку. Нырнул в прохладную свежую постель. И наконец-то закрыл глаза. Под веками будто перекатывался крупный песок.
Неважно, подумал он. Может быть, стоит сходить к офтальмологу. В следующий раз. В Дейтросе. С глазами что-то неладное еще со времени плена, в обычном состоянии они не болят, но вот сейчас, когда много работы...
Он натянул одеяло. Почувствовал холод — именно слева, там прижималась к нему Ивик, и будто ощутил на теле ее легкие, ласковые пальцы. Неужели так было? Острая, нестерпимая тоска воткнулась в грудь. Привычная боль. Раздирает изнутри. Но это ничего, думал он. (а слово "никогда" кажется голубовато-холодным, как лед, и режет острым краем по сердцу, и кровь заливает рану... тьфу ты!) Это ничего. Поболит и пройдет. Немного печет, но в сущности не такая уж страшная боль, правда? Мелочи жизни. Как ссадина. Ивик жива. Здорова. Счастлива. В его силах сделать так, чтобы она и дальше оставалась живой. Очень долго. Вот уже и не болит ничего... И можно спать. Только закрыть глаза — и видеть рядом белую птицу в голубом потоке, стремительную, как он сам, с сильным размахом снежных крыльев, косящую черным глазом, поджавшую лапы к животу. Белую птицу, летящую сквозь радугу.
Ускользнуть в мир, где от боли можно наконец отдохнуть.
Они довольно долго двигались по Медиане. То ли склонение было неблагоприятным, то ли так далеко Кейта все построила. Ивик ничего не говорила. Она просто не знала, как говорить с Кейтой теперь. И та молчала. Молча скользила впереди на своей "лошадке", Медиана шла на подъем, рельеф ее менялся. Ивик поспевала вслед за Кейтой, глядя на ее молодую, легкую фигурку в седле, иногда, вот наваждение, ей думалось, что это Ашен, и хотелось даже окликнуть по имени, но это было бы очень жестоко.
(Ты извини, сказала Кейта, ты сама увидишь. Но ты должна это посмотреть. Я просто не считаю себя вправе. Да, конечно, я посмотрю, ответила Ивик. И ты не думай, я не обижаюсь. Я и не хочу быть фантом-оператором на самом деле.)
ЭтоАшен хотела, едва не ляпнула она, но вовремя замолчала.
Кейта была совершенно обычная. Ивик почему-то казалось — Кейта должна измениться. Ивик пережила множество смертей. Смерть ходила рядом, плотоядно облизываясь, она была обыденностью. Ивик видела, как смерть переживают другие — как бьются в отчаянии, буквально в судорогах. Как громко и почти неестественно рыдают, закрыв лицо руками. Бледнеют, молча и страшно. Впадают в прострацию. Громко, оживленно говорят и не переставая делают что-то, и не могут умолкнуть ни на секунду. И в этом, опять же, не было ничего особенного, но ведь Кейта потеряла дочь. Дочь! Ивик даже не пыталась вообразить "а если бы что-то случилось с детьми". Это было за пределами вообразимого. Она не знала, как теперь разговаривать с Кейтой.
Наконец подъем кончился, и теперь перед гэйнами открылся фантом.
Они приблизились. С такого расстояния он был виден лучше всего. Ивик остановилась, всматриваясь.
Фантом был лучше ее собственного. Ей казалось — намного. Она не только не обижалась на Кейту, вроде бы укравшую идею — да и какая там идея-то, банальность по сути. Ей теперь было стыдно, что она в свое время так бездарно, так нелепо эту идею воплотила.
Восхождение. Люди шли один за другим, вытягивали друг друга из расселин, подавали руки, несли детей и стариков на плечах. Ивик поднималась и спускалась вдоль горы, вглядываясь в лица. Фантом был неподвижен, как и она сама задумала. Но лица... не зря все-таки Кейта — художница. Фантомы, наверное, и должны создавать именно художники. Зрительный образ. Лицо девчушки, совсем еще юной, доверчиво протянувшей руку парню, перед тем, как прыгнуть через ручей. Высокий, седой старик-дейтрин, явный гэйн, судя по осанке, но уже, видимо, больной, уже слабый, и девочка-подросток, ведущая его под руку. Монахиня со строгим, просветленным лицом. Парень, высоко и гордо вскинувший руку с красным флагом, трепещущим на ветру. Женщина, подающая ребенка из рук в руки высокому мужчине. Целая вереница детишек, самоотверженно помогающих друг другу карабкаться по камням. Врач, склонившийся над больным, лежащим чуть в стороне, и рядом — двое друзей, смотрят тревожно, держат больного за руку. Монах-хойта с дейтрийским крестом.
Они все были — живые. Настоящие. И в то же время — не совсем такие, как в жизни. Каждый из них совсем-совсем не думал о себе. Не замечал себя. Каждый растворился в друге, в любимой, в том, кто был рядом и нуждался в заботе и помощи.
Еще было новое — вдоль ряда Кейта расставила гэйнов-часовых, в форме и с автоматами, пристально вглядывающихся вдаль. Они охраняли цепочку.
Ивик повернулась к Кейте и ощутила, что не может говорить — в горле застрял комок. Слишком трогательным был этот фантом. Ей никогда не удалось бы создать такой...
Впрочем — кто знает.
— Кейта... это замечательно! То, что ты сделала...
— Понимаешь, я подумала, — в который раз стала оправдываться Кейта, — я решила, что идея просто замечательная. Кельм был прав тогда. И ты все очень хорошо сделала. Но тебя никто не знает, а у меня... да, у меня этот фантом приняли. Теперь его будут охранять, и я буду его поддерживать. Я просто думала, что лучше так, чем совсем никак. Ты меня тогда заразила, понимаешь? Я поняла, что это просто нужно создать. Обязательно. И вот...
— Да это же здорово! — сказала Ивик, — и какая разница — кто? Главное, что это сделано. Что они это увидят, почувствуют. Что мы... мы не только войну эту нашу бесконечную можем транслировать. А и что-то хорошее наконец.
Она поднялась вверх. Там, в конце цепочки, ближе к вершине горы, скрытой сияющим светлым пламенем, точно так же, как в ее старом фантоме, возвышались флаг и крест. Серебряный, отражающий сияние вершины, огромный крест. И ярко-алое знамя, развернутое на ветру. Ивик поднималась все выше, вдоль цепочки, вглядываясь в лица, поражаясь их выражению, позам, поражаясь гениальности Кейты. И потом она увидела тех, кто шел впереди. Ей показалось, что она узнала монаха с крестом, он был очень маленький, не по-дейтрийски маленький, щуплый, и крест как будто был для него тяжеловат. А рядом с ним шла девушка чуть повыше ростом, со светло-русыми длинными волосами, заколотыми сзади в тугой узел. На лицо ее падали словно отсветы от алого знамени над головой. Знамя чуть касалось плеча, стекало по шее, словно яркая, артериальная кровь. Серые глаза смотрели вперед — печально, невидяще.
Ашен. Лет четырнадцати. И с длинными волосами, которые она носила только в детстве. В квенсене она почти сразу обрезала волосы. А лицо ее казалось еще младше, сквозь него проступал совсем маленький ребенок, едва не младенец, беззаботный, ласковый, счастливый.
Такой ее видела Кейта. Ивик медленно опустилась на землю. Она не решалась больше посмотреть в лицо Ашен. Страшный для нее образ.
