В аттестационной характеристике на него он, помнится, написал: "В будущем, при соответствующей работе над собой, из курсанта Каррадоса может получиться неплохой аналитик".
Документ был не слишком секретный. Мальчишка имел возможность его прочесть, а поскольку рассчитывал на большую похвалу, крепко обиделся. Не понял еще пацан, что жизнь скоротечна, что завышенная самооценка может ударить не только по самолюбию. Эх, юность, юность! Каждый мнит себя суперменом и никто не желает быть аналитиком. А зря, аналитик — товар штучный, этому ремеслу нужно учиться всю жизнь, если, конечно, ее хватит.
Привычки простых людей нужно перенимать и копировать применительно к разным странам. В Баварии, например, приспускают передние шины машин (вот фишка у них такая), а братья-славяне и немцы из восточной Германии колеса на тачках качают до звона, чтоб гремело как на телеге. Не секрет, что разведчика может выдать любая мелочь: незнание диалекта, жаргонных словечек, нетрадиционный покрой костюма и даже пломба на зубе...
Векшин сидел на заднем сидении, делая вид, что дремлет.
— Вы только что из Вьетнама? — спросил Аугусто.
Вот выдал, так выдал, будто бы в лоб закатил!
— С чего это ты взял? — беззаботно хмыкнул Мушкетов.
"Выстрел" был столь неожиданным, что и он был застигнут врасплох.
— Давайте считать, — Каррадос, чисто по-русски, принялся загибать пальцы, — свежие шрамы видны из под майки — раз. Сыпь на коже еще не прошла, очень похоже на последствие тропической лихорадки — два. А тропики и война — это Вьетнам. Два звена короткой цепи дают такой результат. Впрочем, есть еще и другие признаки, например, тьенг вьет — вьетнамский язык, на котором вы только что изъяснялись. Я знаю, такие командировки не афишируются...
— И даже не обсуждаются! — сердито отрезал Векшин, досадуя на себя.
— Ладно, Женька, не заводись! — засмеялся Квадрат, — этот парень мне нравится, вот молодец! Ну, давай малыш, излагай, что тебе так интересно? Только как-нибудь иносказательно, что ли?
— Я просто хотел спросить, — на смуглых щеках Аугусто вдруг проступил румянец, — какие они, эти янки?
— Не понял, в каком смысле?
— Ну, если лоб в лоб, глаза в глаза, а не в спину из-за угла?
М-м-да, парнишка не так уж прост: растет, шельмец, прогрессирует! — констатировал Векшин.
— Лоб в лоб на войне бывает, когда у тебя не выходит из-за угла, — важно изрек Мушкетов и поднял указательный палец. Что-то в последнее время он стал говорить афоризмами. — А вот Пересвет с Челубеем бились один на один потому, что углов тогда еще не было.
— Пересвет с Челубеем?
— Это из анналов истории, — усмехнулся Квадрат, — потому, что других таких случаев, сейчас не могу припомнить. Ты бы лучше спросил у своего педагога. Он приведет тебе целую кучу примеров из своего богатейшего прошлого. Давай, Женька, колись! Нужно же парня поощрить за наблюдательность и прилежание.
Ну, Витька! Сказал, как по сердцу ударил! И Векшин, сам не зная зачем, стал рассказывать о войне, о буднях ее и праздниках, как он видел ее, и как принимал сквозь призму своего я.
* * *
Дождливое лето, переправа, четвертая зона. Их бросили в самое пекло. Векшин выбрал позицию в стороне от реки, на окраине сгоревшей деревни, за брошенным рисовым полем. Окапывались недолго. Подошли ополченцы, уцелевшие местные жители, отрыли убежища, капониры для ЗРК и сверху укрыли дерном со свежей травой. Там сыро. Лягушки и жабы первыми оценили такое благоустройство и уже подают голоса. Замечено, что они замолкают только во время бомбежек.
А наверху наливаются соком плоды хлебного дерева, сладкие, медового сорта. Не надо ни сахара, ни дрожжей — готовая брага. Но Гриша, для верности, сыпет в каждую флягу по пригоршне пшенки. За ним, как за старшим братом, с уважением наблюдают бойцы из армии Хо Ши Мина, постигающие на его установке, свое новое ремесло. Ракеты "земля — воздух" они все еще называют "огненными драконами", а Григория Николаевича — их повелителем.
Война везде одинакова в Европе, Азии, Африке. Это кровь, пот, слезы и бессонные ночи. От переправы слышался глухой, незатихающий гул. В бинокль хорошо различимо, как, укрываясь под берегом, два катера тащат паром с тяжелыми пушками. Столь ценные грузы всегда пропускают без очереди. Поэтому на той стороне вечное скопище людей и груженых машин — крупная, надежная цель, болевая точка войны. Этот район взяли в кольцо зенитные батареи, но когда налетают американцы, они бомбят с большой высоты, а потому, безнаказанно. Так было еще вчера.
А сегодня же первый налет стал бенифисом Григория Ахмитенко. Его С-75, всего четырьмя пусками, "зныщил" пять самолетов противника: трех "Фантомов" и двух "Громовержцев".
Вот тогда и прозвучала знаменитая фраза, вскользь упомянутая Квадратом, и подбившая Векшина на эти воспоминания.
— За наблюдательность и прилежание! — каждый раз повторял Ахмитенко, награждая стаканом сивухи своих вьетнамских бойцов, отличившихся в этом бою.
Одного из сбитых пилотов Векшин допрашивал лично. Капитан Джеф Мэйсон, воинский номер ФР-69407, база Такли в Тайланде. Ранее проходил службу в Корее, Испании, Греции, на Филиппинах. Сам родом из штата Кентукки. Осознав, что с ним беседует русский, американец повеселел и сразу сослался на тридцатый пункт Женевской конвенции.
Последнюю фразу случайно услышал Гриша, заглянувший в палатку справиться насчет табачку и, дурень, решил пошутить:
— Командир, — сказал он на хреновом английском, с тупым безразличием в голосе, — здесь сыро, веревка прогнила и опять порвалась. Этого придется расстреливать.
С летчика сразу слетела спесь. Он не на шутку струхнул, но все еще пытался геройствовать:
— Если со мной что-то случиться, Америка отомстит!
— Слышь, фазан, — обиделся Гриша, — это ведь я крылья тебе подрезал. Так что, думай в следующий раз, с кем говоришь. — И выдал крылатую фразу, место которой золотом по граниту. — Россия была великой, когда Америки еще не было, и будет великой, когда ее больше не будет!
Постепенно пленный разговорился. Был он вполне опытным летчиком, на счету семьдесят шесть боевых вылетов, из них последние пять — к нам, в четвертую зону. Боевая задача — удары на разрушение. Целью считалось все: мосты, переправы, дороги, скопления людей и машин. Курс, высоту и конечные координаты ему, как командиру звена, сообщали за сорок минут до взлета, чтобы успел проинструктировать подчиненных. Джеф, по его мнению, не воевал, а делал свою работу: вел самолет по приборам, командам по радио и встреча с советской ракетой была для него полною неожиданностью.
Но Векшина (как и сейчас Каррадоса) больше интересовало моральное состояние американских солдат. И Мэйсон проговорился:
— Всем осточертела война, — сказал он, сверля безнадежным взглядом точку в полу, — каждый на базе Такли мечтал о ранении куда-нибудь в ногу, в руку. Так, чтобы навылет, или вскользь зацепило, и рана была не очень тяжелой. Только бы лечь поскорее в госпиталь, да пораньше вернуться домой...
* * *
Аугусто Каррадос будто застыл, повернувшись к нему всем телом. По выражению глаз было видно, что ему действительно интересно.
— Понимаешь, амиго, не бывает законов войны, — сказал ему Векшин, отгоняя воспоминания, и не выдержал, перешел на привычный тон строгого педагога. — Война — это тебе не дуэль двух джентльменов, а грязь и полное беззаконие. Здесь важна каждая мелочь, если она, пусть на микрон, но может сказаться на результате. Даже такая наука, как психология, уже адаптирована для войны. В США специальный отдел изучает типовые портреты солдат из армий социалистических государств. Мы тоже не топором бреемся. Теория на войне проверяется практикой. Ведь там, во Вьетнаме, кого только нет: и южнокорейцы, и австралийцы, и новозеландцы, и летчики из Тайланда...
— Так каков он, средний американец?
— Черный, белый, латинос, из каких социальных слоев? — переспросил Мушкетов. Ему надоело, молча, крутить баранку.
— Если наука не врет, — спокойно продолжил Векшин, не оставив товарищу шанса встрять в разговор, — янки это типичный продукт американской системы, какие б погоны он не носил. Где-то на уровне подсознания он понимает, что слабоват в сравнении с тем же киногероем, символом нации, но никогда не признается в этом даже себе. Он будет подпрыгивать выше собственной задницы, чтобы прогнать эти подлые мысли и доказать всему миру, что Техас больше Африки, а он круче любого русского, или кубинца.
Глава 28
Я пережег наручник, перестегнутый к ножке пассажирского кресла, Никита, на ощупь, избавился от остального железа. Глаза у были, как у бешеного таракана. Они болели, и сильно слезились. Бравый спецназовец совсем ничего не видел, но шлепал ладонями по грязному полу — пытался найти хоть какое-нибудь оружие. Я подвинув ему пистолет Салмана и мысленно посоветовал:
— Вспомни, что говорил тебе дед, когда ты по дурости на сварку смотрел, и наловил "зайцев": "Самолучшее средство — поссать на тряпочку и к глазам приложить". Не стесняйся, здесь все свои. Тем, что за этой железной дверью, долго будет не до тебя.
Никита остолбенел. Изумление стерло гримасу боли на его грубом лице. В дымке смутных воспоминаний он вспомнил иного себя.
— Ты кто? — спросил он, пересчитывая патроны в обойме, — где раньше был, и почему мне сейчас помогаешь? Только учти, я
не верю в разную чертовщину.
В нем проснулся и победил бравый спецназовец. Он отбросил далекое прошлое, как пустую обойму. Как нечто, мешающее выжить и победить.
— Ты кто? — еще раз спросил он, но уже с затаенной угрозой.
— Кто я? Как и все сущее — игра света и тени на экране бесконечной вселенной, — сказал я ему, уходя.
* * *
— Ты, что ль, Мордоворот?
— Ну, я.
— А по виду не скажешь!
Сашка обернулся на голос, но лишь со второй попытки зацепился глазами за его обладателя. Где-то внизу блеснули две золотые фиксы. Маленький человек улыбался:
— Давно ждешь?
— Да нет. Пять минут как приехал.
— Ну и добре. Сейчас до места рванем!
Коротышка присвистнул и лихим кандибобером вывернул руку. Там где надо, этот жест восприняли верно. От стихийной автостоянки важно отпочковалась белая "Ауди" и мягко причалила рядом с рукой.
— Шо, Амбал, встретил сродственника? — Водитель, по виду типичный куркуль, улыбался всем ртом. Эта улыбка сдержано отливала благородным металлом.
Сашка сначала подумал, что вопрос обращен к нему, но решил промолчать, чтоб по дурости не попасть в неловкую ситуацию. И правильно сделал.
— Все клево, Парашютист, поехали! — цыкнул сквозь зубы маленький человек и хлопнул Мордана по почкам. Хотел, наверное, по плечу.
Удар был довольно болезненным. Сашка поморщился, но опять промолчал и послушно скользнул в раскрытую заднюю дверь.
В салоне царили уют и прохлада. Негромко играла музыка. В мягком свете приборной доски над головой у водителя проступил его жизненный лозунг в виде клише на прозрачной пленке: "Лучше пузо от пива, чем горб от работы!"
Сашка удобно откинулся на мягком сидении. Тот, кого называли "Амбал", пристроился рядом, потянул его за рукав и негромко сказал на ухо:
— Ты только Черкесу не говори, что пришлось меня ждать. Я, блин, не утерпел, за куревом отлучился.
Мордан согласно кивнул.
— Поздно уже, — на пару порядков громче продолжал коротышка, — а Черкес все дела решает на свежую голову. Куда мы сейчас рванем: в сауну или сразу на хату?
— Если будет хорошее пиво, можно и в баньку.
— Пиво будет. А бабы?
— Что бабы?
— Каких ты предпочитаешь: блондинок, брюнеток, помоложе, постарше?
Сашка расхохотался:
— Такие мочалки что нравятся мне, встречаются только на русском Севере. И то очень редко. А у вас на Дону их и с ментами не сыщешь.
— Это что ж за мочалки такие? — обиженно крякнул "куркуль" и дал по газам. Было видно, что ему, краеведу и патриоту, очень обидно за родную Ростовскую область. Уж что-что, а по части баб...
— Негритянки, или эти... которые чукчи? — выдвинул версию коротышка, — так и у нас есть такие: В РИСИ и, опять же, в РИИЖДе...
— Негритянки, мулатки, японки... какая разница, мужики? В бабах не это главное!
— А что же??? — хором спросили представители донского казачества.
Интрига, похоже, достигла своего апогея.
— Главное, — с чувством сказал Мордан, — чтоб была у нее крутая русская задница, широкая, как мечта: в тридцать шесть сдвоенных кулаков.
Амбал механически сдвоил ладони, сжал кулаки. Потом положил их на спинку сидения, что-то в уме прикинул и взорвался гомерическим хохотом.
— Таких не бывает! — выдавил он сквозь слезы.
— Знаю, что не бывает, — согласился Мордан, — а знаешь, как хочется?
— Молодца! Ай, молодца! — трясся всем телом куркуль. Его необъятный живот, квадратный, как запаска парашютиста, выпрыгнул на баранку и всячески выражал свое одобрение...
— Прощай, Сашка, — сказал я ему. — Будет трудно — свисти. Я оставляю тебя надолго. Кажется, началось.
* * *
Самолет не сгорел, не разбился. Он грузно спланировал на край вертолетной площадки, обустроенной в этих горах неведомо кем. Для пилота это был единственный шанс: пройти ее по дуге, из угла в угол, постепенно смещаясь влево, к поднимающейся на перевал грунтовке.
Мимино рассчитал все, кроме посадочной скорости. Он не взял во внимание разреженный горный воздух. Дымились тормозные колодки, но она оставалась выше любых допущений. Лайнер брезгливо взбрыкивал задом, подпрыгивал на ухабах, взмахивал скрипящими крыльями. Он был похож на большого подранка, уходящего от хищного зверя.
Грунтовка шла на подъем, потом поворачивала и резко ныряла в лес. Но пилот и теперь успел вовремя отвернуть. Под крыльями пронеслась пара кирпичных строений, нечто, похожее на блиндаж, землянки, турник, полоса препятствий... и все! Какая же полоса без учебных окопов? Отчаянно скрипнули тормоза, но было уже поздно: самолет закружило на месте и бросило в яму. Гулко лопнул фонарь пилотской кабины, посыпались осколки стекла. В лица ударил морозный воздух и капли воды — горы обычно встречают рассвет обильной росой.
Было очень раннее утро, когда все на свете кажется серым.
Минут через пять после посадки, во всем самолете стоял колотун. Потухло все, что еще продолжало тлеть. Взмок даже железный огнетушитель, катавшийся между кресел. Он свое отработал еще в полете: под ногами чавкала грязная пена. Но всем, кто находился в кабине, было не до таких мелочей. Это был самый первый миг возвращения к жизни, момент второго рождения, осознания обновленного "я" с новой точки отсчета. Никто не знал, что следует делать, а если делать — то с чего начинать.
Мимино матерился. Он был раздосадован, недоволен собой как пилотом. Вот ненормальный! Ему-то что за беда? Подумаешь, морду помял, слегка надломил крыло, немного проехал на брюхе. Главное — люди живые. К тому же, с такой укороченной полосы "Ил" все равно никогда уже не взлетит. Разве что, по частям, в качестве груза, на вертолете.
Грузин продолжал сидеть в кресле пилота, держа в зубах сигарету, перевернутую фильтром наружу — прикуривал и никак нее мог прикурить. Спички ломались в его напряженных пальцах.
