Тилос окончательно превратился в неподвижную статую. Элизу охватил панический ужас. Она как наяву видела, что внутри троллей раскручивается тугая пружина ярости и гнева.
— Тот, кто зачнет междоусобицу среди Народа, обречен жестокой смерти! — наконец проговорил давешний часовой, Храган. Его голос огрубел, напоминая рычание дикого зверя. Элиза с трудом разбирала слова. — Не думал я, что ты предложишь нам... такое.
— Смерть человеку! — в унисон прорычали несколько голосов. — Смерть!
Несколько троллей вскочили, в их руках блеснули обнаженные клинки. Громкий злой ропот пробежал по рядам.
— Смерть!
Тилос не шевелился.
— Тихо! — рявкнул Хлаш во весь голос так, что у Элизы заложило уши. — Всем сесть! Вы позорите себя в моих глазах! Сесть!
Матха-ома вскочил на ноги, страшный в своей ярости. Немногим медленнее Тилоса он преодолел расстояние до ближайшего кричавшего и навис над ним.
— Как вы можете в один миг забыть, чему я учил вас долгие годы? Одного слова достаточно, чтобы вы забыли Путь, превратившись в зверей с замутненным рассудком! Не я ли говорил, что поддаться ярости означает потерять самого себя? Не говорили ли вам то же самое другие учителя? Не проходили ли вы свое Испытание с этой мыслью? Или пример тех, кто не пережил его, ничему вас не научил? Вы опозорили меня, себя, весь Народ одним уже тем, что позволили себе хотя бы мысленно поднять руку на гостя! Мне тошно при мысли, что я — учитель таких балбесов!
Тролли смолкли, смущенно переглядываясь. Вскочившие на ноги вернули тоскалы в ножны и поспешно сели. Хлаш обвел всех взглядом.
— Зачавший междоусобицу повинен смерти! — продолжил матха уже спокойнее. — Так говорит Закон, так чувствуем мы все. Но той жизни, в которой хорош Закон, уже нет. Или вы не слышали сказанного? Речь идет о самом существовании Народа, всего Народа! Народ должен выжить, его судьба важнее любых формальных уложений. Если мне потребуется поднять руку на Клатта, я так и поступлю. Решитесь ли вы — не знаю. Силой заставлять никого не стану. Но я исполню свой долг и, если потребуется, пожертвую и жизнью, и даже честью! Я сказал. Дальше решайте сами.
— Но почему мы должны верить чужаку? — выкрикнул кто-то. — Он не из Народа! Почему он так заботится о нас? Откуда мы знаем, что его цель — не посеять вражду и ослабить нас, чтобы люди могли легче справиться с нами?
— Прими мое слово, Таххак! — уже совершенно спокойно ответил Хлаш. — Клянусь Драконьим Камнем, что ослабление Народа не является целью Тилоса. Если вы верите мне, верьте и ему. Я остановлю Клатта. Если кто-то захочет помочь мне, я жду до заката.
— Я с учителем! — тролль, которого, как смутно вспомнила Элиза, звали Кургаш, встал на ноги и повернулся к остальным. — Я верю ему и умру вместе с ним, если потребуется. А малодушным лучше уйти прямо сейчас.
— Я тоже с учителем! — вскочил Кумаш, на чьей рубахе все еще виднелись несколько приставших хвоинок.
— И я! И я! — в разных местах поднялось еще несколько фигур.
— Я никого не тороплю! — взмахом руки остановил их Хлаш. — Я хочу, чтобы вы разошлись и подумали в одиночестве. Я не хочу, чтобы кто-то шел против своей совести и своего долга. Я не скажу ни слова укора тем, кто не последует за мной. Но перед закатом я ухожу. А сейчас всем дозорным вернуться на посты!
Он повернулся и исчез за деревьями. Тилос тоже исчез — Элиза, чье внимание сосредоточилось на тролле, даже не заметила — как. На всякий случай она укрылась во впадине за гигантским древесным корнем — вдруг тролли набросятся на нее? Все-таки она человек, а туго спеленутая ярость еще бушевала у них глубоко внутри. Воля волей, а вдруг кто-нибудь не выдержит?
Кто-то осторожно тронул ее за плечо, и она с трудом удержала испуганный вскрик. Тилос приложил палец к губам и поманил ее за собой. Бросив на месте одеяло и мешок, она поспешила вслед.
Саженей через двадцать он скользнул в глубокую впадину под корнями вывороченного дерева и присел на корточки.
— Ну, как представление? — он испытующе взглянул на девушку.
— Страшно! — призналась Элиза. — Я все думала — вот бросятся они на тебя, и что?
— Вряд ли, — улыбнулся Тилос. — Дисциплина у троллей железная, а те, кто не умеют подчиняться, не доживают до трех лет. Те, кто не умеют владеть собой, не проходят Испытание, а не прошедших его убивают. А вот раскол вполне мог случится. Сейчас он стал бы неприятной новостью.
— Они пойдут с Хлашем и... с тобой?
— Большинство. Я плохо читаю эмоции Народа. Слишком уж они отличаются от людей. У меня нет предопределенных шаблонов нейронной активности рептилоидов, а то, что я сконструировал сам, слишком неточно, приблизительно. Но большая часть пойдет за учителем.
— Значит, вы не позволите... ну, как его...
— Клатту.
— Да, Клатту. Вы не позволите ему нападать на людей?
— Нет, не позволим. Хотя последствия нынешних событий для Народа окажутся весьма существенными. Тролли давно нуждаются в хорошей встряске, и они ее получат.
— Встряска? А зачем? — В животе у девушки заурчало. Внезапно она ощутила острый голод и попыталась вспомнить, не осталось ли в мешке лепешек.
— Потом. Я хочу поговорить с тобой и Хлашем, но сейчас не время. Разберемся с Клаттом — тогда... Ну, ладно. До вечера троллям на глаза лучше не попадаться, чтобы не раздражать лишний раз. Что бы я ни говорил, в их глазах я все равно остаюсь человеком. Так что сиди здесь, я принесу вещи. И постарайся вздремнуть — вечером выходим. Уверяю тебя, угнаться за троллями на марше очень непросто. Готовься к тому, что тебя понесут на закорках... наездница!
Второй день меня не покидает ощущение безмятежного счастья. Я чувствую, что поступаю неправильно, что я не должен оставаться здесь. Внезапно оживает маленький злой зверек внутри меня, грызет сердце, вселяет в него беспокойство. Я уже забыл это ощущение, и вот оно вернулось. Хочется бросить все и шагать, шагать на запад — я точно знаю, что на запад, откуда-то я даже знаю названия сел и деревень, в окрестностях которых вероятность контакта весьма высока. Но зов пропадает сразу, как только я вижу Мелину. Она словно расцвела, сбросила несколько лет — сейчас ей не дать больше восемнадцати, в глазах зажглась робкая надежда. На ее истощенном лице заиграл слабый румянец, в зрачках играют искры от не по-зимнему яркого солнца. Походка стала легче, стремительней — чуть ли не летящей. Когда я представляю, что ее придется оставить и снова в одиночестве бродить в глухомани, по коже бегут липкие мурашки ужаса. Я стараюсь гнать страшную мысль, но она настойчиво возвращается снова и снова. Почему я? Почему она... она?... та сила, что гонит меня вперед, не оставляет меня в покое? Почему другие не могут выйти на цель вместо меня?
Я знаю ответ и на этот вопрос. Другие просто развлекаются. Текира вовсе не интересна им по-настоящему. Им выпала редчайшая возможность порезвиться на изломанной, искореженной площадке — полноценное, хотя и распадающееся общество, отсутствие ограничений, ясно видимая цель. Для них происходящее — очередная Игра. Только у меня достаточно ответственности... я должен...
Чужие ощущения смывает волна ярости. Ничего и никому я не должен!
Я не хочу быть игрушкой в неизвестно чьих руках! Я не хочу, чтобы мной управляли, словно той куклой на ниточках, что однажды я видел у бродячих циркачей! Я останусь здесь, с Мелиной, и пусть только попробуют меня к чему-нибудь принудить!..
В хозяйстве обнаруживается небольшой охотничий лук с безнадежно растянутой тетивой. Кое-как я сплетаю новую из заячьих жил. Для начала хватит. Потом добуду косулю или что-то похожее и сделаю все по уму. Лук добрый — не просто согнутый сук, а любовно вырезанное и обработанное трехслойное дерево. Он остался Мелине от мужа-лесника. Летом тот поссорился с деревенским старостой, охотившимся не в сезон. Поссорился при свидетелях и даже сгоряча пригрозил убить, если еще раз поймает в лесу. Потом старосту и в самом деле убили. Кто и почему — так и осталось тайной, врагов у него хватало. Однако местный воевода не стал разбираться в деталях. Суд быстро признал лесника, грозившего старосте смертью, виновным и приговорил к повешенью. Надворный суд в Саламире не стал возиться с простолюдином и оставил приговор в силе. Мелина пыталась броситься в ноги ратману прямо на улице, но тот, мутно взглянув, прошел мимо, а сопровождавший его кметь пихнул ее так, что она упала и ударилась затылком. Поговаривали, что ратман милует даже заведомых душегубов, лишь бы подарок оказался хорош, но у Мелины не осталось ни денег, ни украшений, а последний поросенок сдох несколько осьмиц назад, и его уже почти всего съели. Мужа казнили на следующее же утро, и Мелина осталась одна.
В ближних деревнях лесника не любили — он слишком ревностно относился к охране боярских угодий, а голод гнал землепашцев в леса, заставляя промышлять не только грибами да ягодами, но и браконьерской охотой. Нелюбовь перешла и на его жену, и в деревне Мелина столкнулась с откровенной ненавистью. Вот уже полгода она жила в мужниной избушке в полном одиночестве, доедая старые запасы муки и крупы. Дотянуть до нового урожая она не могла, вспахать делянку не оставалось сил, да и в любом случае ей было нечего сажать. Охотиться она не умела, и ей оставался только один путь — медленно умереть от голода. Нищенствовать она не собиралась.
Лук позволяет мне добыть двух белок и глухаря. В другое время я мог бы выменять беличьи шкурки на лепешку-другую, но сейчас они не годятся ни на что. Однако их мясо ничем не хуже любого другого, а один из зверьков невольно указал мне ухоронку с несколькими прошлогодними орехами. Я засовываю белок и орехи в подсумок, привешиваю глухаря к поясу и иду домой. Да, домой! Теперь здесь мой дом, и пусть катятся к духам те, кто считает иначе. Впереди уже светлеет опушка, от которой до дома рукой подать. И тут у меня екает сердце. Я чувствую чужих, чужих, которым не место здесь, чужих, в чьих потрохах живет такой же нетерпеливый зверек, как и у меня. Я бросаюсь бегом, проклиная себя за то, что бросил Мелину одну. На бегу я клянусь себе, что впредь даже на охоту будем ходить вдвоем — но только бы успеть...
Я не успеваю. Еще не увидев дома, я чувствую сильный запах гари. Над деревьями поднимается столб дыма, тропинка изрыта копытами. С разгона я выскакиваю из-за деревьев и резко останавливаюсь. Сараи уже полыхают вовсю, но дом еще не подожжен. По двору бродят несколько смугло-черных людей с жидкими бороденками, перекликивающихся высокими голосами. Один из них, со спущенными шароварами, насилует Мелину. Та в сознании, но даже не кричит. Ее голова безвольно мотается на земле, глаза закачены под лоб, разорванное по всей длине платье не скрывает тощее бледное тело. На моих глазах насильник отпихивает ее в сторону, подтягивает шаровары и равнодушно, словно свинье, перерезает Мелине горло.
Дидик ах-Куратан злился. Он мечтал о том, как станет грабить глупых жирных северян, отбирать у них украшения и дорогие меховые одежды, в которых, как он слышал, те ходят даже летом. Взамен его небольшой отряд — четверо таких же нищих, как он, удальцов — натыкался лишь на вонючие грязные домишки в малопроходимых для коней чащобах и болотах. У тощих, словно не евших месяц, белокожих не удавалось добыть даже нормальной пищи. Многие, кажется, жевали просто сухую траву с-под хилых заборчиков, хотя в непривычных деревянных домах без окон — они строили дома даже для коров! — всегда лежал мешок-другой зерна. Зерно кочевники скармливали коням, а людей убивали, чтобы те не пустили стрелу в спину. Время шло, а он, ах-Куратан, не стал богаче ни на единую монету! Лишь однажды он вырвал из уха у визжащей девки золотую серьгу, но и та оказалась медной. Много раз он громко ругал себя за дурацкую клятву и глупую — и совсем не красивую! — женщину, тяга к которой заставила его отправиться в холодные неприветливые края.
Но сегодня он вел своих людей так уверенно, словно сам Сумар указывал путь. Он точно знал, куда должен двигаться, даже когда отряд оказался в густом лесу, сквозь кроны которого не могло пробиться солнце. Он чувствовал, что теперь-то точно разбогатеет, и тогда можно вернуться домой, выкупить Зурилу у ее отца и, наверное, даже сразу продать ее, чтобы обрести, наконец, свободу, почет и уважение. Потом, увидев, как он держит слово, какой-нибудь род выберет его вождем. Да, вождем! Великим и страшным, от имени которого соседи содрогаются и в страхе оглядываются по сторонам...
Однако все оказалось еще хуже, чем обычно. Потратив половину дня, а потом еще половину, он нашел лишь очередной нищий дом посреди леса, а в нем — одну тощую белую женщину, на которую не позарился никто, кроме бериута Кухура — но тот, как известно, дарил своей любовью даже коз. Тщательно осмотрев дом, Дидик, злой и голодный, выбрался наружу как раз тогда, когда Кухур перерезал глотку северной женщине, забрызгав Дидику кровью штаны. Разъяренный, кочевник занес руку, чтобы ударить Кухура по глупой голове, но замер.
Возле деревьев стоит белокожий мужчина, сжимающий в руках лук. Он стоит неподвижно и молча, но в его пылающих белым огнем глазах — смерть.
Время становится медленным и вязким, словно вода в застойном омуте. Ярость захлестываем меня с головой. Мелина мертва, и исправить ситуацию уже нельзя. В ее смерти виноват я. Я не мог спасти ее — Сила, что толкает меня вперед, не терпит препятствий. Я обрек Мелину уже тем, что твердо решил остаться. Моя вина. Моя и только моя. Твоя взяла, Сила, говорю я про себя. Я не хочу, чтобы умирали другие, случайно оказавшиеся у меня на пути. Я выполню то, что Тебе нужно, и провались ты в трясину!
Однако убийцы Мелины должны умереть. Сила привела их сюда, но выбор они сделали сами. Пришла пора расплачиваться.
Южане движутся медленно, словно во сне. Я вскидываю лук, другой рукой выхватывая из обвязки стрелу, но тетива глухо рвется. Наверное, я не рассчитал своей силы. Неважно. Прежде, чем брошенный лук касается земли, я уже оказываюсь возле первого бандита. Его горло, такое мягкое под пальцами, рвется, словно кисея. Струя крови из артерии бьет вверх и в сторону, но меня уже нет рядом. Насильник все еще сжимает нож, удивленно поворачиваясь ко мне, а его ребра трещат от пинка, ломаясь и разрывая сердце. Тело отбрасывает в сторону, и оно по дуге взлетает в воздух. Прежде, чем оно касается земли, я настигаю третьего.
Спустя два удара сердца все кончено. Пять тел корчатся на земле, не понимая, что уже мертвы. Я бережно поднимаю на руки Мелину. Из ее горла еще течет кровь, но она без сознания. Мозг пока жив, но возместить потерю крови нечем. И...
А если б было чем?
Мир сотрясается, трещит и рассыпается на мельчайшие детали, теряет цвет и объем, чтобы тут же обрести их вновь. Я уже здесь и не здесь одновременно. Я все еще стою с человеком на руках посреди пылающего подворья. Однако трансляция от точки восприятия, в которую так внезапно деградировала проекция, теряется на общем фоне. Сенсорные массивы, разбросанные по планетарной системе Текиры, эффекторы, чуть ли не по молекуле перестраивающие планетарную мантию, датчики напряжения в коре, сотни точек восприятия по всему Западному континенту и еще десятки — по Восточному... Безымянный лесной хутор в общем потоке значит меньше, чем ничего — но, странным образом, он почему-то заслоняет все остальное, мешает концентрироваться на деле, притягивает внимание всей личности. Я смотрю на умирающее тело на своих руках, и обычная эмоциональная стабильность сотрясается, готовая распасться. Я с трудом удерживаюсь от позыва изо всех сил ударить кулаком по двери, хутору, окружающему лесу, по всем проклятым княжествам, Грашу, Сураграшу, океану, планете, звезде. Я хочу, чтобы все рассыпалось прахом, взорвалось бушующим океаном огня, стирающим безумные биоформы, не способные наслаждаться даже теми неразличимыми крупицами времени, что отпущены им для жизни. Почему, почему они все время убивают друг друга? Зачем им вообще существовать?!.
